Юг, лето. Там лето долгое, до октября.
– А ты была уже?
– Нет.
– И не страшно?
– Есть чего бояться? Очень хочется, чтобы было тепло.
– Ты плачешь, Свет?
– Чуть-чуть. Совсем не знаю, как жить. Совсем. Никогда у меня не было дома. Бросили меня, еще в роддоме. Значит, никому не нужна. Как росла, завидовала очень тем, которые... Потом – ждала. Потом – злилась. Убила бы и мать, и отца... Потом – снова ждала, сочиняла себе чего-то... Я вроде есть, а вроде и нет меня. Никому же не нужна. Так что со мною может случиться такого?
Ничего. Ни со мной, ни с Катькой... Только... Как-то совсем несправедливо все это. Вот и плачу. Жить все равно хочется. Там, где тепло. Ты знаешь, где тепло?
– Нет.
– А я – знаю. Дома. Ладно, что я тебя гружу, Головина? Все равно никто никому ничем помочь не может.
– Я скажу папе. Он поможет тебе.
– Да? В постельку возьмет?
– Не смей!
– Да ладно. Навидалась я.
– Я его попрошу. У тебя будет дом. И у тебя, и у Катьки.
– Врешь ты. Но все равно ври. Тебя хочется слушать. И какой у меня будет дом?
– Красивый. Сад в нем будет. Зимний.
– Я не хочу зимний. Я хочу летний.
– И летний тоже будет... – Даша говорила уже едва-едва, глаза слипались, перед глазами высились какие-то лестничные пролеты, большие рыжие коты, похожие на маленьких львят, и она обнимала их, потом она чувствовала запахи дома... – Красивый будет.
– А как ты оказалась в психушке?
Даша пыталась сосредоточиться, но не могла уже... Снова лестницы, снова всходы, какой-то ветер, бегущий человек, Даша его узнала, это был Олег, он бежал сквозь ветер, и плащ его развевался за спиной крыльями...
– Не помню, – прошептала она. – Дом будет красивый.
– Спи, Дашка. Ты добрая. А жаль. Всем добрым в этой жизни несладко. Спи.
Даша ответить не смогла ничего. Глаза ее совершенно слипались, девушку бил внутренний озноб, сотканный из усталости и тревоги, и единственное, чего она хотела сейчас больше всего, – это уснуть, забыться... Котенок свернулся у нее в руках теплым комочком; его тоже покормили вымоченным в воде хлебом, но ел он вяло, беспокоился, а сейчас затих. Он запрятал крохотный нос в Дашин свитер и уснул, и снились ему, наверное, тревожные сны. Сердце котенка билось часто-часто, и Даше подумалось, как уязвима жизнь: вот этот маленький звереныш, теплый, доверчивый, живой... Но защищена эта пульсирующая жизнь всего лишь крохотной мягкой оболочкой, и злой может эту оболочку разрушить... Или – не все так просто? И решение о жизни любого на этой земле принимается совсем не здесь?..
Вдруг вспомнилось... Давно-давно, еще совсем маленькой девочкой, она ездила в деревню; там жил старик Михеич: был он коричнев, сухощав и похож на старое дерево; у него была собака, большегрудый лобастый пес Скиф, а больше на всей земле не осталось никого. По вечерам старик выпивал и потом плакал, а когда маленькая Даша спросила отчего, тот ответил, странно смутившись:
«Помирать мне скоро. Вот ходил в церкву, просил Богородицу, чтобы... Скифа моего со мною пустили». – «В церковь?» – "Да не в церковь, глупая, почто я, не понимаю, что непорядок это, когда собака в храме? Просил, чтобы туда пустили песика моего... Даже свечку за то поставил. – Старик вздохнул тяжко:
– Хоть знаю, грех это, а все думаю: разве там места ему не будет? Скиф, он ведь добрый, сочувственный к людям, ляжет себе там в уголочке где и никому не в тягость... Скиф, он чует, что уйду скоро, скулит, в глаза заглядыват, а что я могу ему сказать, чем обнадежить? С Марией, женой моей покойницей, знамо дело, свидимся, с дочками... А вот интересно, они там все маленькие или подросли? А про Скифа я и батюшку спросил, а он прогневался шибко, осерчал: «Нельзя». И долго мне что-то выговаривал, да я щас и не упомню слов тех. – Старик снова вздохнул:
– А как я там без него? Нет, без него мне ничего и не надо – Старик помолчал, вздохнул, сказал Даше тогда тихохонько, шепотом:
– А я все ж думаю, пустют туда Скифа. А иначе как же? А батюшка понятно почему серчает, по должности ему это положено... Пустют, иначе никак нельзя. Никак".
Дедушка Михеич скоро умер, и Скиф лежал несколько дней у его могилы. Даша еще ходила на кладбище, носила псу еду, но он не брал: поднимал тяжелую голову, глядел на девочку, вздыхал тяжело, будто уставший от жизни старый человек, и снова заваливался головою на большие лапы. А потом он исчез. Пропал. Говорили, что ушел в лес: дескать, псы всегда перед смертью со дворов бегут и в лесу хоронятся... Но она знала: его забрали к дедушке Михеичу, потому что он добрый был. И еще – она тогда плакала и даже хотела иногда умереть, чтобы встретиться с мамой. Нет, не насовсем умереть, просто вроде уснуть, взять маму за руку и привести сюда, домой, к папе... Она часто видела маму во сне, разговаривала с ней о чем-то, и было радостно: оказывалось, что мама вовсе не умерла, а просто уезжала далеко, а теперь вот вернулась, и будут они теперь вместе... Странно, но когда Даша просыпалась, радостное ощущение не пропадало... Нет, она знала, что все это был сон, но оставалась какая-то уверенность, что мама и в самом деле знает все ее горести, и помогает ей...
Усталость затопила голову. Котенок спал, девчонки тоже уснули. Даше тоже казалось, стоит крепко зажмурить глаза, и она провалится в сон, как в омут, но если это и был сон, то странный какой-то. В памяти возникали стихотворные строчки, они качались на волнах угасающего сознания, а потом мир сделался темно-коричневым, Даша словно брела по лесу, вокруг смыкались стволы столетних деревьев, и Даше было странно: вот ведь, она умрет, а эти деревья так и будут стоять здесь, словно ее и не было, по-прежнему укрывая небо, светящееся лазурью сквозь кроны, темно-зеленым пологом...
...А потом зазвучала музыка. Гарольды пропели начало битвы, все взметнулось в вихре, закружилось, понеслось... А из Чертогов Асгарда уже спускаются легкокрылые валькирии, несутся над бранным полем, даруя победу отважным, унося в Валгаллу души храбрых, оставляя робким и покорным ледяное безмолвное забвение – забвение смерти.
Даша любила Вагнера. Когда-то она недоумевала, почему пораженные страхом, ущербные люди боготворили этого неистового германского гения, – кажется, в присутствии непобедимой, грозной музыки они должны были только острее чувствовать свою ущербность... Но потом поняла: они закрывались волшебством звуков, как колдовским пологом: в малиновых волнах волторн, в ледяном пении труб, в безудержном грохоте литавр их мелкие, трусливые, трясущиеся душонки виделись истинным героям победными плащами всесильных Нибелунгов. И герои обманывались, гибли, над их телами глумились мародеры и маркитантки, их скудные богатства доставались кабатчикам и менялам, а кости их дотлевали – беспамятно и безвестно в чужих землях... О героях оставалась в народах смутная слава, но с течением лет и она тускнела, становилась сомнительной, и вот уже новые ученые мальчики, одержимые ревностью и тщеславием, переверстывали минувшее по своему произволу... И на страницах книг негодяи представали героями, подонки – рыцарями, а время бежало и бежало, под мерным чередованием дней погребая людские страдания, замыслы, мечты, приниженное скотоподобие слабых, самодержавные бесчинства сильных, надежды, разочарования, любовь... И только сухощавые банкиры, замкнутые в пирамидах управленческих кабинетов, взирали на этот мир с невозмутимым покоем бессмертных: они знали цену всему: безвестности и успеху, нищете и роскоши, расчетливой любви и продажной смерти. И если что и могло, пусть на мгновение, вывести их из мертвенного умственного равновесия, так это патетическая ярость Бетховена, искреннее жизнелюбие Моцарта, потаенная вера Баха, сказочное волшебство Чайковского, неистовство Вагнера...
Девушке чудились еще какие-то картинки, музыка, цвета... Сначала она пыталась понять смысл этих своих видений, потом снова увидела бегущего человека в плаще-крылатке... И еще она знала, что это Олег, что она дождется его, что все будет хорошо, что все... Сонный котенок шевельнулся едва-едва, и Даша почувствовала вдруг невероятное: она и только она ответственна за эту маленькую жизнь... И Даша уснула. Ей снилось желтое поле подсолнухов, и теплый день, и скупое летнее разнотравье, и терпкий полынный запах, и ото всего этого Даше стало хорошо и спокойно, как бывало только в далеком-далеком детстве.
Глава 44
Автомобиль несся по шоссе, как ветер. После дождя похолодало, пал туман, и все происходящее стало видеться сонным миражом: свет фар встречных машин дробился в капельках влаги радужным мерцанием, пока они не проносились мимо бесплотными тенями; лес высился вдоль дороги темной стеной, и чудились в этой темноте затаившиеся косматые лешие, развеселые ведьмы, бородатые кикиморы...
Данилову даже показалось на миг, что машина взлетела над дорогой и несется сама собой, что стоит сделать легкое движение, и ночные восходящие потоки остывающей земли подхватят автомобиль, вознесут и повлекут все выше, над черным редким лесом, туда, за облака, к звездам...
Олег тряхнул головой. Ощущение полета его испугало: ему показалось, что он заснул за рулем, автомобиль смело с дороги и этот его полет – последний, что дальше будет только всполох оранжево-алого пламени, жесткий скрежет раздираемого скоростью металла и он сам, вернее, его тело, изрубленное, искромсанное, исковерканное и безжизненное... Нет, все было спокойно.
Зеленовато мерцали приборы, шоссе послушно стелилось под колеса, но он все же мягко отжал тормоз и припарковался к обочине.
Да. Поплыл. Пусть совсем ненадолго, но на огромной скорости и скользкой дороге надолго и не нужно. А что нужно? Поспать? То, что с ним произошло, вовсе не было сном, скорее – эйфорией утомленного мозга. Он гонял усталые мысли и не находил выхода из созданного логического круга.
Дашу похитили вовсе не из-за выкупа. Это очевидно. И он, Олег Данилов, не может вычислить ни похитителей, ни заказчиков, потому что не посвящен ни в какие теневые игры отцов Княжинска. Но думать ему никто не запретит.
Версия первая. Похищения не было, была инсценировка с подачи самого Головина. Под этим остреньким соусом вскипевший отеческим негодованием «благородный костромской папашка» может кушать оппонентов без каши и иных сопутствующих гарниров. Особливо дядю Грифа и тех, кто стоит за ним. Версия вторая. Похищение организовано кем-то, чтобы понудить олигарха к определенному действию или бездействию. Версия третья: выкуп. Не самая глупая, между прочим, версия, учитывая весомость мошны Папы Рамзеса.
Да, вот еще что: тот самый танкоподобный «крузер» с нечистым номером, сгоревший в ночи синим пламенем. С чего он погнал за красной «иностранкой»?
Выходит, был некто, кто контролировал ситуацию, знал, что теперь в машине Данилов с пленником, и приказал «зачистить концы»? Люди в сгоревшем авто были, по словам Корнилова, людьми Сергея Оттовича Грифа, любителя теневых игр и прочих головоломок с летальным исходом. Но никакой ясности это не добавляет: здесь как на околовластном Олимпе: персона "А" может считаться публикой человеком "Б", а на деле окажется, что все они лишь разменные фигуры в комбинации "В". Общий вывод: нечего напрягать интуицию, нужно добывать информацию.
Впереди показались огни заправки. Здесь же была и платная автостоянка, вокруг которой мирно почивали «дикие» авто. Данилов проехался не спеша, присмотрелся. Внимания заслуживал неприметный светло-зеленый «жигуленок»: ездить дальше на красивой «эскортессе» с дипномерами было просто безрассудно.
Олег припарковался рядом с облюбованной машиной, вышел: система сигнализации, надо полагать, простенькая.
К автомобилю Олег подошел совершенно по-хозяйски, слегка повозившись, открыл капот, выдернул проводки сигнализации; так же неторопливо справился с дверью. Включил зажигание. Двигатель заработал. Сторож, что лениво передремывал остаток ночи в четырехугольном кирпичном скворечнике, сонно скосил глаза на несуетливого водителя и снова закемарил.
Никуда не торопясь, Олег заехал на заправку, залил полный бак, и машина, шурша покрышками, устремилась в сторону города.
Девушка голосовала на обочине. Данилов тормознул. Девушка была хороша.
Длинные, чисто промытые волосы, ясные глаза.
– До города подбросишь?
– Легко.
Она уселась на переднее сиденье, поправила волосы, спросила:
– Я закурю?
– Валяй.
– Слушай, а ты ведь не таксист.
– Нет.
– А – кто?
– Какая тебе разница? Тот, кто везет.
– Ну – вези, раз ты такой везучий. Я музыку включу?
– Ага.
– Но ты и не бандит. Страшные лесные разбойники предпочитают другие машины. А на этом допотопном железе до города мы допылим не скоро.
– Это смотря кто за рулем.
Музыка сделалась ритмичной, и ритм ее казался неудержимым. Автомобиль понесся с нарастающей скоростью, и то ощущение полета, что было вначале, захватило. Олег свернул с шоссе на грунтовку, из-под днища полетели искры от ударов щебня, какие-то то ли ангары, то ли цеха надвинулись было в свете фар жуткими ночными громадами и – исчезли в вихревой скорости. Показались огни города. Олег чуть сбросил скорость. Девушка достала из сумочки плоскую фляжку, спросила:
– Будешь?
– Нет.
– А я выпью.
Она отхлебнула прямо из горлышка, закатилась смехом:
– А ты – ничего, забавный. Развлекаешься, что ли? Катаешься?
– Езжу.
– Ты не ездишь, ты мчишься.
– Как ты оказалась ночью на дороге?
– Гуляла.
– Хорошо погуляла?
– Пока не устала. Вообще-то тусовка была. На даче одного модного художника. Сам он безобиден, как ракушка от устрицы, но народ к нему наехал наглый. Не становиться же матраской для полудюжины жаждущих «комиссарского тела»... Пришлось бедной девушке уйти в ночь и темень. Меня зовут Марина, – безо всякого перехода закончила она. – Что значит – морская. А как тебя величать?
– Трубадур.
– Ищешь принцессу?
Олег промолчал.
– Нет больше принцесс. И принцев нет. Все сказки остались в детстве.
Хотя... Ты похож на мечтателя.
– Разве?
– Да. Очень грустный. И даже понятно почему. Мечты никогда не становятся явью. Уж это-то я очень хорошо знаю.
– Мечтателем быть плохо?
– Хорошо. Они жизнь заменяют иллюзиями. А жизнь без Иллюзий – просто театр марионеток. А знаешь... Ты на странника похож.
– Почему?
– Так. Похож и все. Откуда ушел – уже не помнишь, куда придешь – еще не знаешь. И вернуться некуда.
– Ты умная.
– Да, я умная. Но недостаточно умна, чтобы это скрывать. Я – модель.
– Подиум?
– Нет. – Марина прикурила сигарету, выдохнула:
– Знаешь, во времена империи подиумом назывались специальные места в античных цирках для высокопоставленных зрителей: оттуда они могли безопасно наблюдать, как люди убивают и умирают им на потеху. – Девушка улыбнулась невесело. – Мир не изменился. – Помолчала, добавила:
– Нет, к подиуму я не имею отношения. Скорее к искусству. Искусство, чувствуешь, слово какое? Искушение сотворения собственного мира... Или – мирка... Вот в этом мирке я и тусуюсь. Выставки, презентации, фуршеты... Где передвигаются раскрашенные куклы и куклессы и рассуждают о чем-то для них важном. И я тоже – передвигаюсь, рассуждаю, функционирую... Иногда пишу опус на непонятную тему и отправляю в непонятный немецкий или шведский журнал. Они хорошо платят. Иногда меня рисуют. Или – снимают. Да. Я – модель. – Девушка отхлебнула еще из фляжки. – Самое противное, что сама я никого не интересую. Интересует мое тело, интересуют статьи, но такие, в которых нет мысли... Этот мир не терпит несоответствия себе, мертвому.
Его волнует только собственное тщеславие. Вот я и имитирую... – Девушка задумалась, собрав лоб морщинками, выдохнула смешком:
– Этот... самолет.
Знаешь, в детстве такие пацаны крутили, на веревочках. И губами так делали:
«Жж-ж-ж-жжж». Вот и я – жужжу, а летать – не летаю. А так хочется летать! – Марина помолчала, потом сказала:
– Я сильно сегодня напилась, – спросила безо всякого перехода:
– Ты жил когда-нибудь в маленьких городках?
– Бывал.
– Не путай экскурсию с эмиграцией. Побывать в любом таком пару часиков – даже экзотика, а жить... Словно под водой мутной. Кругом грязь, парни пьяные и грубые, нищета. Помнишь Ван Гога, «Едоки картофеля»? У людей истощенно-алчные лица, они сидят за столом, картошку уминают, желто-грязно все, и все – голодные... Вот это и есть наш городов теперь, если в миниатюре. – Девушка зябко передернула плечами. – Вот я и ринулась в Княжинск. Знаешь, почему мы все попадаемся? Кругом серо, убого, люди экономят на всем, заняты мелкой склокой, привычно-изматывающей, как головная боль... А в телевизоре – цветно! И мальчики-одуванчики эти, Иванушки-Аленушки: все они чистенькие, с белыми зубками, веселые... И мир в телевизоре – цветной. Людям мишурная позолота нравится куда больше золота: она праздничней. И все мы хотим праздника. Всегда.
И получаем пустоту. Бутафорский мир не терпит дневного света, и если сны хоть остаются в памяти, есть в них что-то волшебное, то все остальное просто пропадает, стоит лишь кнопочку на пульте надавить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
– А ты была уже?
– Нет.
– И не страшно?
– Есть чего бояться? Очень хочется, чтобы было тепло.
– Ты плачешь, Свет?
– Чуть-чуть. Совсем не знаю, как жить. Совсем. Никогда у меня не было дома. Бросили меня, еще в роддоме. Значит, никому не нужна. Как росла, завидовала очень тем, которые... Потом – ждала. Потом – злилась. Убила бы и мать, и отца... Потом – снова ждала, сочиняла себе чего-то... Я вроде есть, а вроде и нет меня. Никому же не нужна. Так что со мною может случиться такого?
Ничего. Ни со мной, ни с Катькой... Только... Как-то совсем несправедливо все это. Вот и плачу. Жить все равно хочется. Там, где тепло. Ты знаешь, где тепло?
– Нет.
– А я – знаю. Дома. Ладно, что я тебя гружу, Головина? Все равно никто никому ничем помочь не может.
– Я скажу папе. Он поможет тебе.
– Да? В постельку возьмет?
– Не смей!
– Да ладно. Навидалась я.
– Я его попрошу. У тебя будет дом. И у тебя, и у Катьки.
– Врешь ты. Но все равно ври. Тебя хочется слушать. И какой у меня будет дом?
– Красивый. Сад в нем будет. Зимний.
– Я не хочу зимний. Я хочу летний.
– И летний тоже будет... – Даша говорила уже едва-едва, глаза слипались, перед глазами высились какие-то лестничные пролеты, большие рыжие коты, похожие на маленьких львят, и она обнимала их, потом она чувствовала запахи дома... – Красивый будет.
– А как ты оказалась в психушке?
Даша пыталась сосредоточиться, но не могла уже... Снова лестницы, снова всходы, какой-то ветер, бегущий человек, Даша его узнала, это был Олег, он бежал сквозь ветер, и плащ его развевался за спиной крыльями...
– Не помню, – прошептала она. – Дом будет красивый.
– Спи, Дашка. Ты добрая. А жаль. Всем добрым в этой жизни несладко. Спи.
Даша ответить не смогла ничего. Глаза ее совершенно слипались, девушку бил внутренний озноб, сотканный из усталости и тревоги, и единственное, чего она хотела сейчас больше всего, – это уснуть, забыться... Котенок свернулся у нее в руках теплым комочком; его тоже покормили вымоченным в воде хлебом, но ел он вяло, беспокоился, а сейчас затих. Он запрятал крохотный нос в Дашин свитер и уснул, и снились ему, наверное, тревожные сны. Сердце котенка билось часто-часто, и Даше подумалось, как уязвима жизнь: вот этот маленький звереныш, теплый, доверчивый, живой... Но защищена эта пульсирующая жизнь всего лишь крохотной мягкой оболочкой, и злой может эту оболочку разрушить... Или – не все так просто? И решение о жизни любого на этой земле принимается совсем не здесь?..
Вдруг вспомнилось... Давно-давно, еще совсем маленькой девочкой, она ездила в деревню; там жил старик Михеич: был он коричнев, сухощав и похож на старое дерево; у него была собака, большегрудый лобастый пес Скиф, а больше на всей земле не осталось никого. По вечерам старик выпивал и потом плакал, а когда маленькая Даша спросила отчего, тот ответил, странно смутившись:
«Помирать мне скоро. Вот ходил в церкву, просил Богородицу, чтобы... Скифа моего со мною пустили». – «В церковь?» – "Да не в церковь, глупая, почто я, не понимаю, что непорядок это, когда собака в храме? Просил, чтобы туда пустили песика моего... Даже свечку за то поставил. – Старик вздохнул тяжко:
– Хоть знаю, грех это, а все думаю: разве там места ему не будет? Скиф, он ведь добрый, сочувственный к людям, ляжет себе там в уголочке где и никому не в тягость... Скиф, он чует, что уйду скоро, скулит, в глаза заглядыват, а что я могу ему сказать, чем обнадежить? С Марией, женой моей покойницей, знамо дело, свидимся, с дочками... А вот интересно, они там все маленькие или подросли? А про Скифа я и батюшку спросил, а он прогневался шибко, осерчал: «Нельзя». И долго мне что-то выговаривал, да я щас и не упомню слов тех. – Старик снова вздохнул:
– А как я там без него? Нет, без него мне ничего и не надо – Старик помолчал, вздохнул, сказал Даше тогда тихохонько, шепотом:
– А я все ж думаю, пустют туда Скифа. А иначе как же? А батюшка понятно почему серчает, по должности ему это положено... Пустют, иначе никак нельзя. Никак".
Дедушка Михеич скоро умер, и Скиф лежал несколько дней у его могилы. Даша еще ходила на кладбище, носила псу еду, но он не брал: поднимал тяжелую голову, глядел на девочку, вздыхал тяжело, будто уставший от жизни старый человек, и снова заваливался головою на большие лапы. А потом он исчез. Пропал. Говорили, что ушел в лес: дескать, псы всегда перед смертью со дворов бегут и в лесу хоронятся... Но она знала: его забрали к дедушке Михеичу, потому что он добрый был. И еще – она тогда плакала и даже хотела иногда умереть, чтобы встретиться с мамой. Нет, не насовсем умереть, просто вроде уснуть, взять маму за руку и привести сюда, домой, к папе... Она часто видела маму во сне, разговаривала с ней о чем-то, и было радостно: оказывалось, что мама вовсе не умерла, а просто уезжала далеко, а теперь вот вернулась, и будут они теперь вместе... Странно, но когда Даша просыпалась, радостное ощущение не пропадало... Нет, она знала, что все это был сон, но оставалась какая-то уверенность, что мама и в самом деле знает все ее горести, и помогает ей...
Усталость затопила голову. Котенок спал, девчонки тоже уснули. Даше тоже казалось, стоит крепко зажмурить глаза, и она провалится в сон, как в омут, но если это и был сон, то странный какой-то. В памяти возникали стихотворные строчки, они качались на волнах угасающего сознания, а потом мир сделался темно-коричневым, Даша словно брела по лесу, вокруг смыкались стволы столетних деревьев, и Даше было странно: вот ведь, она умрет, а эти деревья так и будут стоять здесь, словно ее и не было, по-прежнему укрывая небо, светящееся лазурью сквозь кроны, темно-зеленым пологом...
...А потом зазвучала музыка. Гарольды пропели начало битвы, все взметнулось в вихре, закружилось, понеслось... А из Чертогов Асгарда уже спускаются легкокрылые валькирии, несутся над бранным полем, даруя победу отважным, унося в Валгаллу души храбрых, оставляя робким и покорным ледяное безмолвное забвение – забвение смерти.
Даша любила Вагнера. Когда-то она недоумевала, почему пораженные страхом, ущербные люди боготворили этого неистового германского гения, – кажется, в присутствии непобедимой, грозной музыки они должны были только острее чувствовать свою ущербность... Но потом поняла: они закрывались волшебством звуков, как колдовским пологом: в малиновых волнах волторн, в ледяном пении труб, в безудержном грохоте литавр их мелкие, трусливые, трясущиеся душонки виделись истинным героям победными плащами всесильных Нибелунгов. И герои обманывались, гибли, над их телами глумились мародеры и маркитантки, их скудные богатства доставались кабатчикам и менялам, а кости их дотлевали – беспамятно и безвестно в чужих землях... О героях оставалась в народах смутная слава, но с течением лет и она тускнела, становилась сомнительной, и вот уже новые ученые мальчики, одержимые ревностью и тщеславием, переверстывали минувшее по своему произволу... И на страницах книг негодяи представали героями, подонки – рыцарями, а время бежало и бежало, под мерным чередованием дней погребая людские страдания, замыслы, мечты, приниженное скотоподобие слабых, самодержавные бесчинства сильных, надежды, разочарования, любовь... И только сухощавые банкиры, замкнутые в пирамидах управленческих кабинетов, взирали на этот мир с невозмутимым покоем бессмертных: они знали цену всему: безвестности и успеху, нищете и роскоши, расчетливой любви и продажной смерти. И если что и могло, пусть на мгновение, вывести их из мертвенного умственного равновесия, так это патетическая ярость Бетховена, искреннее жизнелюбие Моцарта, потаенная вера Баха, сказочное волшебство Чайковского, неистовство Вагнера...
Девушке чудились еще какие-то картинки, музыка, цвета... Сначала она пыталась понять смысл этих своих видений, потом снова увидела бегущего человека в плаще-крылатке... И еще она знала, что это Олег, что она дождется его, что все будет хорошо, что все... Сонный котенок шевельнулся едва-едва, и Даша почувствовала вдруг невероятное: она и только она ответственна за эту маленькую жизнь... И Даша уснула. Ей снилось желтое поле подсолнухов, и теплый день, и скупое летнее разнотравье, и терпкий полынный запах, и ото всего этого Даше стало хорошо и спокойно, как бывало только в далеком-далеком детстве.
Глава 44
Автомобиль несся по шоссе, как ветер. После дождя похолодало, пал туман, и все происходящее стало видеться сонным миражом: свет фар встречных машин дробился в капельках влаги радужным мерцанием, пока они не проносились мимо бесплотными тенями; лес высился вдоль дороги темной стеной, и чудились в этой темноте затаившиеся косматые лешие, развеселые ведьмы, бородатые кикиморы...
Данилову даже показалось на миг, что машина взлетела над дорогой и несется сама собой, что стоит сделать легкое движение, и ночные восходящие потоки остывающей земли подхватят автомобиль, вознесут и повлекут все выше, над черным редким лесом, туда, за облака, к звездам...
Олег тряхнул головой. Ощущение полета его испугало: ему показалось, что он заснул за рулем, автомобиль смело с дороги и этот его полет – последний, что дальше будет только всполох оранжево-алого пламени, жесткий скрежет раздираемого скоростью металла и он сам, вернее, его тело, изрубленное, искромсанное, исковерканное и безжизненное... Нет, все было спокойно.
Зеленовато мерцали приборы, шоссе послушно стелилось под колеса, но он все же мягко отжал тормоз и припарковался к обочине.
Да. Поплыл. Пусть совсем ненадолго, но на огромной скорости и скользкой дороге надолго и не нужно. А что нужно? Поспать? То, что с ним произошло, вовсе не было сном, скорее – эйфорией утомленного мозга. Он гонял усталые мысли и не находил выхода из созданного логического круга.
Дашу похитили вовсе не из-за выкупа. Это очевидно. И он, Олег Данилов, не может вычислить ни похитителей, ни заказчиков, потому что не посвящен ни в какие теневые игры отцов Княжинска. Но думать ему никто не запретит.
Версия первая. Похищения не было, была инсценировка с подачи самого Головина. Под этим остреньким соусом вскипевший отеческим негодованием «благородный костромской папашка» может кушать оппонентов без каши и иных сопутствующих гарниров. Особливо дядю Грифа и тех, кто стоит за ним. Версия вторая. Похищение организовано кем-то, чтобы понудить олигарха к определенному действию или бездействию. Версия третья: выкуп. Не самая глупая, между прочим, версия, учитывая весомость мошны Папы Рамзеса.
Да, вот еще что: тот самый танкоподобный «крузер» с нечистым номером, сгоревший в ночи синим пламенем. С чего он погнал за красной «иностранкой»?
Выходит, был некто, кто контролировал ситуацию, знал, что теперь в машине Данилов с пленником, и приказал «зачистить концы»? Люди в сгоревшем авто были, по словам Корнилова, людьми Сергея Оттовича Грифа, любителя теневых игр и прочих головоломок с летальным исходом. Но никакой ясности это не добавляет: здесь как на околовластном Олимпе: персона "А" может считаться публикой человеком "Б", а на деле окажется, что все они лишь разменные фигуры в комбинации "В". Общий вывод: нечего напрягать интуицию, нужно добывать информацию.
Впереди показались огни заправки. Здесь же была и платная автостоянка, вокруг которой мирно почивали «дикие» авто. Данилов проехался не спеша, присмотрелся. Внимания заслуживал неприметный светло-зеленый «жигуленок»: ездить дальше на красивой «эскортессе» с дипномерами было просто безрассудно.
Олег припарковался рядом с облюбованной машиной, вышел: система сигнализации, надо полагать, простенькая.
К автомобилю Олег подошел совершенно по-хозяйски, слегка повозившись, открыл капот, выдернул проводки сигнализации; так же неторопливо справился с дверью. Включил зажигание. Двигатель заработал. Сторож, что лениво передремывал остаток ночи в четырехугольном кирпичном скворечнике, сонно скосил глаза на несуетливого водителя и снова закемарил.
Никуда не торопясь, Олег заехал на заправку, залил полный бак, и машина, шурша покрышками, устремилась в сторону города.
Девушка голосовала на обочине. Данилов тормознул. Девушка была хороша.
Длинные, чисто промытые волосы, ясные глаза.
– До города подбросишь?
– Легко.
Она уселась на переднее сиденье, поправила волосы, спросила:
– Я закурю?
– Валяй.
– Слушай, а ты ведь не таксист.
– Нет.
– А – кто?
– Какая тебе разница? Тот, кто везет.
– Ну – вези, раз ты такой везучий. Я музыку включу?
– Ага.
– Но ты и не бандит. Страшные лесные разбойники предпочитают другие машины. А на этом допотопном железе до города мы допылим не скоро.
– Это смотря кто за рулем.
Музыка сделалась ритмичной, и ритм ее казался неудержимым. Автомобиль понесся с нарастающей скоростью, и то ощущение полета, что было вначале, захватило. Олег свернул с шоссе на грунтовку, из-под днища полетели искры от ударов щебня, какие-то то ли ангары, то ли цеха надвинулись было в свете фар жуткими ночными громадами и – исчезли в вихревой скорости. Показались огни города. Олег чуть сбросил скорость. Девушка достала из сумочки плоскую фляжку, спросила:
– Будешь?
– Нет.
– А я выпью.
Она отхлебнула прямо из горлышка, закатилась смехом:
– А ты – ничего, забавный. Развлекаешься, что ли? Катаешься?
– Езжу.
– Ты не ездишь, ты мчишься.
– Как ты оказалась ночью на дороге?
– Гуляла.
– Хорошо погуляла?
– Пока не устала. Вообще-то тусовка была. На даче одного модного художника. Сам он безобиден, как ракушка от устрицы, но народ к нему наехал наглый. Не становиться же матраской для полудюжины жаждущих «комиссарского тела»... Пришлось бедной девушке уйти в ночь и темень. Меня зовут Марина, – безо всякого перехода закончила она. – Что значит – морская. А как тебя величать?
– Трубадур.
– Ищешь принцессу?
Олег промолчал.
– Нет больше принцесс. И принцев нет. Все сказки остались в детстве.
Хотя... Ты похож на мечтателя.
– Разве?
– Да. Очень грустный. И даже понятно почему. Мечты никогда не становятся явью. Уж это-то я очень хорошо знаю.
– Мечтателем быть плохо?
– Хорошо. Они жизнь заменяют иллюзиями. А жизнь без Иллюзий – просто театр марионеток. А знаешь... Ты на странника похож.
– Почему?
– Так. Похож и все. Откуда ушел – уже не помнишь, куда придешь – еще не знаешь. И вернуться некуда.
– Ты умная.
– Да, я умная. Но недостаточно умна, чтобы это скрывать. Я – модель.
– Подиум?
– Нет. – Марина прикурила сигарету, выдохнула:
– Знаешь, во времена империи подиумом назывались специальные места в античных цирках для высокопоставленных зрителей: оттуда они могли безопасно наблюдать, как люди убивают и умирают им на потеху. – Девушка улыбнулась невесело. – Мир не изменился. – Помолчала, добавила:
– Нет, к подиуму я не имею отношения. Скорее к искусству. Искусство, чувствуешь, слово какое? Искушение сотворения собственного мира... Или – мирка... Вот в этом мирке я и тусуюсь. Выставки, презентации, фуршеты... Где передвигаются раскрашенные куклы и куклессы и рассуждают о чем-то для них важном. И я тоже – передвигаюсь, рассуждаю, функционирую... Иногда пишу опус на непонятную тему и отправляю в непонятный немецкий или шведский журнал. Они хорошо платят. Иногда меня рисуют. Или – снимают. Да. Я – модель. – Девушка отхлебнула еще из фляжки. – Самое противное, что сама я никого не интересую. Интересует мое тело, интересуют статьи, но такие, в которых нет мысли... Этот мир не терпит несоответствия себе, мертвому.
Его волнует только собственное тщеславие. Вот я и имитирую... – Девушка задумалась, собрав лоб морщинками, выдохнула смешком:
– Этот... самолет.
Знаешь, в детстве такие пацаны крутили, на веревочках. И губами так делали:
«Жж-ж-ж-жжж». Вот и я – жужжу, а летать – не летаю. А так хочется летать! – Марина помолчала, потом сказала:
– Я сильно сегодня напилась, – спросила безо всякого перехода:
– Ты жил когда-нибудь в маленьких городках?
– Бывал.
– Не путай экскурсию с эмиграцией. Побывать в любом таком пару часиков – даже экзотика, а жить... Словно под водой мутной. Кругом грязь, парни пьяные и грубые, нищета. Помнишь Ван Гога, «Едоки картофеля»? У людей истощенно-алчные лица, они сидят за столом, картошку уминают, желто-грязно все, и все – голодные... Вот это и есть наш городов теперь, если в миниатюре. – Девушка зябко передернула плечами. – Вот я и ринулась в Княжинск. Знаешь, почему мы все попадаемся? Кругом серо, убого, люди экономят на всем, заняты мелкой склокой, привычно-изматывающей, как головная боль... А в телевизоре – цветно! И мальчики-одуванчики эти, Иванушки-Аленушки: все они чистенькие, с белыми зубками, веселые... И мир в телевизоре – цветной. Людям мишурная позолота нравится куда больше золота: она праздничней. И все мы хотим праздника. Всегда.
И получаем пустоту. Бутафорский мир не терпит дневного света, и если сны хоть остаются в памяти, есть в них что-то волшебное, то все остальное просто пропадает, стоит лишь кнопочку на пульте надавить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61