Это прививка исторической чумы, почти непреодолимой. Вы разрезали это яблоко, и вы видите, что в нем поселился червь.
И последнее, что с нами случилось на грани веков в начале истории — это христианство. То, что мы приняли его не из тех рук и даже не ту его разновидность — тоже зло.
Исторически, даже географически нам неоткуда было взять христианство, кроме как из Византии. Да, наши князья, которые уже наполовину славяне, а наполовину скандинавы, ходили в Византию. Торговали с Византией, завоевывали Византию. Их сжигали греческим огнем или не сжигали. Они женились на греческих принцессах или не женились, но монахи с письменностью и христианством пришли оттуда. Оставим расхожий анекдот насчет того, что Владимир устроил некий смотр и выбирал себе религию по принципу чисто питейному. Поскольку ислам не разрешал пить спиртные напитки, он выбрал христианство. Конечно, это полный исторический анекдот или полный исторический идиотизм. На самом деле все было значительно проще.
Одним из условий женитьбы на багрянородной царевне, то есть на византийской царевне, было принятие христианства. То, что для Ольги — Хельги было ловким политическим ходом, чтобы получить какие-то временные выгоды, для Владимира стало тенденцией. Удачная женитьба, удачный военный союз. Вообще-то славяне давали войска Византии, а не наоборот. Они в нас нуждались. Конечно, можно было поторговаться, но кто нас мог этому научить? Кто нас мог научить основам договорного права? Славяне были наивны. Викинги, которые с нами смешались, не видели в принятии христианства большого зла, тем более что сама Норвегия где-то в XI веке, даже на век позже, чем Русь, принимает христианство. Но они христианство приняли несколько иначе. Они приняли христианство римское, католическое христианство. Они приняли его с Запада. Они не приняли его с Востока. И когда оно наложилось на их политические основы, на их политические истоки, на склонность к абсолютной свободе, это было уже что-то абсолютно другое.
Мы же принимаем магическое христианство. Квадрат — это аполлоновский человек. Душа аполлоновского человека — структура всех греческих храмов. Парфенона, Эрехтейона, Тезеиона. Они выражают адекватность. Они выражают приятие мира таким, какой он есть. Отсутствие даже самого желания бороться с Судьбой. Судьба — это то, что дано свыше. Судьбе нельзя противиться. Чему угодно можно противиться, только не Року. Это приятие солнечного мира Эллады аполлоновским человеком, радостное приятие. Это душа аполлоновского человека…
Лекция № 3. Русь ссылают на Соловки
Византийская традиция включала в себя не только формулу веры. Она включала в себя формулу государства. И поскольку эта традиция была воспринята из рук деспотии, примитивной, тяжелой, восточной деспотии, от Востока не креста, как мечтал Владимир Соловьев, а Востока именно Ксеркса, то, разумеется, здесь и речи быть не могло о какой бы то ни было дифференциации интересов и позиций.
И речи не было об этой первоначальной дуге интересов с катодом и анодом, благодаря чему в Средневековье сохранялись некоторые свободы для тех, кто был готов и мог ими воспользоваться. То есть, конечно, сначала для сеньоров. Но здесь и для сеньоров ничего не светило. Потому что если нет сильной духовной власти, дерзкой, надменной, независимой, плюющей на земные авторитеты, низлагающей королей и царей; если эта знаменитая духовная власть обречена толкаться в прихожей у светской власти, если она будет так же лизать ей руки, как это делала московская Патриархия и при царях, и при генсеках, и при президентах, принимая любую власть, лишь бы она давала сначала лошадей, потом — черные лимузины, и всегда — деньги и привилегии. То, что мы сейчас наблюдаем, — это классическая форма византийства. Не ждите никаких общественных свобод, потому что все начинается на этой развилке, где светская власть идет направо, духовная власть идет налево, и потом они начинают взаимно пихаться. И пихаются и толкаются весь исторический процесс. Это во Франции будет авиньонское пленение Пап, т. е. придется сажать их к себе в Авиньон, потому что уж очень они нос задрали. При Филиппе Четвертом Красивом был такой эпизод. Это германский император будет два дня стоять в грязи на коленях, вымаливая прощение у Папы Римского.
У нас ничего подобного не будет. Патриарх Константинопольский всегда будет далеко, князья будут под рукой. А потом произойдет самое худшее. Византия достанется туркам, христианские монахи превратятся в голодных изгнанников, в обыкновенных прихлебателей при княжеских столах. Они будут заливать московские и великокняжеские престолы безудержной лестью. Они обещают Москве, что она станет Третьим Римом. Они будут пресмыкаться, они будут позволять абсолютно все. Они никогда и слова не посмеют молвить, пока не случится такое чудо, что митрополитом станет Филипп Колычев.
Это был единственный, наверное, в нашей истории эпизод противостояния духовной и светской властей. Но героическими подвигами не может жить история, не может жить народ, если это не его подвиги, а подвиги исключительных личностей. Нельзя никого спасти чужими подвигами. Поэтому, когда Христос умирал на Голгофе, он, конечно, должен был знать, и он знал, что он спасает отнюдь не людей. Он спасал только свою совесть и свою честь. А люди должны были сделать свои выводы и повторить его путь. Иначе нет никакого спасения, и даже быть его не может. Нельзя спастись чужими муками, чужими терновыми венцами, чужим распятием, чужим героизмом. Спасение приходит к человеку непосредственно. И спасение надо заслужить, надо попотеть за спасение.
Поэтому византийская формула власти предполагает абсолют. Это уже содержало в себе железную формулу автократии. И власть, и вера. Нет ничего, кроме абсолютного авторитета в законе, и на небе, и на земле, и спорить с ним не дозволено. Плюс к этому прибавлялась магическая ипостась византийского христианства. Когда вначале Слово, когда нет никаких дел. А там, где Слово не звучит на площадях, там, где Слово не звучит на форумах, — это Слово не имеет общественного резонанса, не имеет даже общественного применения. Тогда Слово рано или поздно начинает звучать просто на кухнях, на лужайках, на полянках, на маевках. Тогда это Слово выходит за гражданскую формулу государства, и государство лепится без этого гражданского слова по худшей из всех возможных формул из колючей проволоки. А из нее получаются очень квадратные и прямолинейные узоры.
А почему мы, собственно, называем западное христианство фаустианским? Что там такое было, чего не было дано нам? Вроде бы все читали те же четыре Евангелия: от Луки, от Матфея, от Иоанна и от Марка? Ну пусть они больше читали Евангелие от Матфея. Пусть так. Но там было то, чего мы не получили с самого начала. Там была дифференциация светской и духовной властей. Так почему мы называем фаустианским это христианство? Там были очень интересные отношения с небом, с землей и с властью. Когда Гете сформулировал основы фаустианского духа и фаустианской мелодии для грядущих поколений на весь XIX век, на весь XX век, на те века, которые сделали из Запада то, чем он является, — тогда это выразилось в совершенно чеканных формулах фаустианства: противоборство, противостояние. Неверие в авторитет и нежелание ему подчиниться. Вот, скажем, отношения с небом, перед которым в византийской традиции допустимо только одно: хлопнуться на колени и стукаться лбом об пол. А что там? Что, собственно, говорит Фауст, когда собирается выпить яд? Обращали ли вы на это внимание? Это формула отношений человека Запада с божеством.
Но отчего мой ум к себе так властно
Та склянка привлекает, как магнит?
В моей душе становится так ясно,
Как будто лунный свет в лесу разлит.
Бутыль с заветной жидкостью густою,
Тянусь с благоговеньем за тобою,
В тебе я чту венец исканий наш,
Из сонных трав настоянная гуща,
Смертельной силою, тебе присущей,
Сегодня своего творца уважь.
Взгляну лишь на тебя, и легче муки,
И даль светлей, возьму тебя лишь в руки,
Волненье начинает убывать,
И шире даль, и тянет ветром свежим,
И к новым дням и новым побережьям
Зовет зеркальная морская гладь.
Слетает огненная колесница,
И я готов, расправив шире грудь,
На ней в эфир стрелою устремиться,
К неведомым мирам направить путь.
О эта высь! О это просветленье!
Достоин ли ты, червь, так вознестись?
Спиною к солнцу встань без сожаленья,
С земным существованием распростись.
Набравшись духу, выломай руками
Врата, которых самый вид страшит,
На деле докажи, что пред богами
Решимость человека устоит,
Что он не дрогнет даже у преддверья
Глухой пещеры, у того жерла,
Где мнительная сила суеверья
Костры всей преисподней разожгла.
Распорядись собой, прими решенье,
Хотя бы и ценой уничтоженья.
Сейчас сказать я речи не успею,
Напиток этот действует скорее,
Хоть медленней струя его течет.
Ты дело рук моих, моя затея,
И вот я пью тебя душою всею
Во славу дня, за солнечный восход.
Это о самоубийстве, которое абсолютно запрещено христианской религией. Вот оно, западное христианство. Оно вне запретов, оно вне канонов. Оно то, что позволяет на равных говорить с Богом и никогда не становится на колени ни перед кем, в том числе и перед Демиургом — создателем Вселенной.
Человек рождается свободным и равным не только в гражданском обществе, но и там, у Всевышнего престола. Человек не должен никому подчиняться. Вот что такое западное христианство. Вот что такое эти готические шпили, устремляющиеся в небеса. Это вызов, который человек бросает Вечности, бросает мировому абсолюту, бросает даже мировому Добру. Фауст впоследствии, когда эта чаша с ядом выпита не будет, сочтет свой минутный порыв глупостью, слабостью, но слово «грех» не произнесет. Во всем романе в стихах «Фауст», во всей этой истории, во всем эпосе ни разу не будет употреблено слово «грех».
Это христианство, которое является религией свободы, а не религией греха и подчинения. Самый худший грех для фаустианского христианина — это слабость, это трусость, это глупость. И второй раз этот абсолют христианской веры фаустианского человека, эта магическая формула, которая как ключ открывает дверь в неведомую страну абсолютного равенства человека и Божества, в страну, которую мы зовем Запад, будет произнесена устами Жанны д'Арк в пьесе Ануя «Жаворонок»:
«От содеянного мною — не отрекусь». Фаустианский человек никогда не отрекается от содеянного им.
Он ни разу не кается.
Отношения с землей у них тоже на уровне полнейшего экзистенциализма. Помните, какими словами Фауст сожалеет о том, что поддался слабости и прислушался к колокольному звону и даже почувствовал детское умиление. Это тоже, если хотите, формула будущей гражданской позиции. Это формула развития социальной структуры Запада.
"О если мне в тот миг разлада
Был дорог благовеста гул
И с детства памятной отрадой
Мою решимость пошатнул,
Я презираю ложь без меры
И изворотливость без дна,
С которой в тело, как в пещеру,
У нас душа заключена.
И обольщенье семьянина
Детей, хозяйство и жену,
И наши сны, наполовину
Неисполнимые, кляну.
Кляну Маммона, власть наживы,
Растлившей в мире все кругом,
Кляну святой любви порывы
И опьянение вином.
Я шлю проклятие надежде,
Переполняющей сердца,
Но более всего и прежде
Кляну терпение глупца.
Вот он, фаустианский человек, вот оно — фаустианское христианство. Ничего и никогда не терпеть. Терпение — глупость, смирение — глупость. И это есть единственный главный грех человека. И рождаются руны Запада. Последние слова Фауста: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой». Вот оно, гражданское общество, вот отношения людей друг с другом, с властью, с божеством. Вот поэтому фаустианскому человеку выпала почетная роль, и он дал свое имя фаустианскому христианству. Вот оно — западное христианство. Вот то, чего мы были лишены, то, чего мы не восприняли, то, чем нас обнесли. Это было непоправимо. Потому что человек живет так, как он верует, а человек верует в какую-то формулу жизни. У нас этой формулы, вдохновляющей, приподнимающей человека над житейской грязью, трусостью, слабостью, над компромиссом, не было никогда. Все это скажется.
Это начнет сказываться очень скоро. Мы это прекрасно почувствуем уже где-то к XIV веку.
Но пока византийское христианство кажется очень соблазнительным и даже сложным и глубоко духовным лесным славянам, которые таких изысков вообще-то не видели. Они начинают опять, чуть ли не после тысячелетнего перерыва, читать книги. Они приобщаются к кое-какой эллинской культуре, правда, запачканной этим византийством, замутненной до неузнаваемости. Там осталось знание, но там уже не было свободного духа. А культура — это не только сумма информации; не ее биты, это дух, который исходит от этой культуры. Духа не было, но биты информации были. Формула вина без букета и градусов.
А пока Русь творит своих святых.
И посмотрите, кого она делает своими святыми? Самые первые святые на Руси — это Борис и Глеб, которые отказались защищаться, которые погибли потому, что Святополк Окаянный, который поднял на них руку, был их братом. И не желая участвовать в братской розни, не желая защищаться теми же методами, поскольку цель не оправдывает средства (по византийской формуле), они предпочли умереть. Добродетель подчинилась без боя пороку и покорно подставила горло. Хорошо, что еще потом были и Владимир, и Ярослав, которые в сходной ситуации горло не подставили. Иначе тех зачатков государства и цивилизации, которые на Руси произросли, не было бы. Когда настал их час, и Владимир, и Ярослав просто-напросто послали за варягами. С помощью варягов они своих братцев (ситуации были совершенно зеркальные и у того, и у другого, проста через некоторое время) выгнали — и очень далеко. И те пошли скитаться, ища помощи при европейских дворах. Тот, кто отказывался принимать правила игры, тот погибал. И все на Руси как-то притихло. Не было динамики.
Хотя на первый взгляд Русь производила хорошее впечатление. В Киеве было 600 церквей, было много денег, было много рынков. И если сравнивать Русь тех изначальных времен, когда Валентин Иванов мог себе позволить называть ее Русью Великой, с бегунами на соседних дорожках и даже с теми, кто бежал чуточку поодаль, мы не обнаружим пока контраста…
Мы не заметим ни в XI-ом, ни в XII в., ни тем более в X-ом такого уж большого отставания.
Мы увидим везде примерно то же самое. На Западе дерутся герцоги, бароны, графы. Из-за чего дерутся — понять абсолютно невозможно. Из-за славы, из-за власти, из-за владений. В будущем великом Альбионе, том самом, который станет главным хранителем и оплотом западных свобод и гражданских прав, тоже сплошные потасовки. То два короля, то чуть ли не три. Ничего не поймешь, сплошной хаос, из которого время от времени доносятся какие-то дикие вопли и вылезают копья и мечи. Сплошной клубок тел и пыль по дорогам.
На Руси дерутся князья, все при деле. Все примерно одинаково одеты и у них, и у нас. Но на Руси люди лучше накормлены. На Руси в этот момент нет голодных. Богатая земля, больше возможностей уклониться от налогов…Не взять в степях и лесах вовремя налоги. На Западе это было лучше поставлено.
Крестьяне у нас не ободранные. Если их кто-то и обдирает, то, скорее, — половцы, кочевники. Вот эта опасность над ними висит чаще, она страшнее для них, чем собственные сеньоры. Собственные сеньоры беспечны и щедры. Им немного надо. Деньги некуда вкладывать. Нет администрации, нет инфраструктуры. Никто об этом не думает.
Римские законы, римский водопровод, римские преторы, римская армия и римские дороги требовали громадных затрат, но они оправдывали существование Империи.
А князья— Рюриковичи были типичными обломовыми.
Они ничего не могли сделать с этой землей, и они ничего не хотели с ней сделать, потому что им нечего было ей сказать. У них не было той великой государственной истины, ради которой стоило кого-нибудь завоевывать, как это делал Рим, как это делали Афины. Такая же ситуация, как с Советским Союзом, которому тоже нечего было сказать. Просто нечего. А на голой силе, на голой власти не держатся империи.
Но в отличие от Советской империи, империя Рюриков была достаточно мягкой. Один раз тебя завоевали, а потом живи, как хочешь. К тебе не пристают. Тебе ничего не навязывают. Довольствуются очень небольшой данью. А больше идти тебе некуда. Поляки тобой не интересуются, чехи — очень далеко, за Червонной Русью. Их вообще никто не видел. Про франков даже и не слышал никто. А про Византию и послушать страшно. Там какие-то турки, враги христианства, враги человечества с ятаганами. Вокруг роились легенды. Вокруг Руси не было реальной действительности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
И последнее, что с нами случилось на грани веков в начале истории — это христианство. То, что мы приняли его не из тех рук и даже не ту его разновидность — тоже зло.
Исторически, даже географически нам неоткуда было взять христианство, кроме как из Византии. Да, наши князья, которые уже наполовину славяне, а наполовину скандинавы, ходили в Византию. Торговали с Византией, завоевывали Византию. Их сжигали греческим огнем или не сжигали. Они женились на греческих принцессах или не женились, но монахи с письменностью и христианством пришли оттуда. Оставим расхожий анекдот насчет того, что Владимир устроил некий смотр и выбирал себе религию по принципу чисто питейному. Поскольку ислам не разрешал пить спиртные напитки, он выбрал христианство. Конечно, это полный исторический анекдот или полный исторический идиотизм. На самом деле все было значительно проще.
Одним из условий женитьбы на багрянородной царевне, то есть на византийской царевне, было принятие христианства. То, что для Ольги — Хельги было ловким политическим ходом, чтобы получить какие-то временные выгоды, для Владимира стало тенденцией. Удачная женитьба, удачный военный союз. Вообще-то славяне давали войска Византии, а не наоборот. Они в нас нуждались. Конечно, можно было поторговаться, но кто нас мог этому научить? Кто нас мог научить основам договорного права? Славяне были наивны. Викинги, которые с нами смешались, не видели в принятии христианства большого зла, тем более что сама Норвегия где-то в XI веке, даже на век позже, чем Русь, принимает христианство. Но они христианство приняли несколько иначе. Они приняли христианство римское, католическое христианство. Они приняли его с Запада. Они не приняли его с Востока. И когда оно наложилось на их политические основы, на их политические истоки, на склонность к абсолютной свободе, это было уже что-то абсолютно другое.
Мы же принимаем магическое христианство. Квадрат — это аполлоновский человек. Душа аполлоновского человека — структура всех греческих храмов. Парфенона, Эрехтейона, Тезеиона. Они выражают адекватность. Они выражают приятие мира таким, какой он есть. Отсутствие даже самого желания бороться с Судьбой. Судьба — это то, что дано свыше. Судьбе нельзя противиться. Чему угодно можно противиться, только не Року. Это приятие солнечного мира Эллады аполлоновским человеком, радостное приятие. Это душа аполлоновского человека…
Лекция № 3. Русь ссылают на Соловки
Византийская традиция включала в себя не только формулу веры. Она включала в себя формулу государства. И поскольку эта традиция была воспринята из рук деспотии, примитивной, тяжелой, восточной деспотии, от Востока не креста, как мечтал Владимир Соловьев, а Востока именно Ксеркса, то, разумеется, здесь и речи быть не могло о какой бы то ни было дифференциации интересов и позиций.
И речи не было об этой первоначальной дуге интересов с катодом и анодом, благодаря чему в Средневековье сохранялись некоторые свободы для тех, кто был готов и мог ими воспользоваться. То есть, конечно, сначала для сеньоров. Но здесь и для сеньоров ничего не светило. Потому что если нет сильной духовной власти, дерзкой, надменной, независимой, плюющей на земные авторитеты, низлагающей королей и царей; если эта знаменитая духовная власть обречена толкаться в прихожей у светской власти, если она будет так же лизать ей руки, как это делала московская Патриархия и при царях, и при генсеках, и при президентах, принимая любую власть, лишь бы она давала сначала лошадей, потом — черные лимузины, и всегда — деньги и привилегии. То, что мы сейчас наблюдаем, — это классическая форма византийства. Не ждите никаких общественных свобод, потому что все начинается на этой развилке, где светская власть идет направо, духовная власть идет налево, и потом они начинают взаимно пихаться. И пихаются и толкаются весь исторический процесс. Это во Франции будет авиньонское пленение Пап, т. е. придется сажать их к себе в Авиньон, потому что уж очень они нос задрали. При Филиппе Четвертом Красивом был такой эпизод. Это германский император будет два дня стоять в грязи на коленях, вымаливая прощение у Папы Римского.
У нас ничего подобного не будет. Патриарх Константинопольский всегда будет далеко, князья будут под рукой. А потом произойдет самое худшее. Византия достанется туркам, христианские монахи превратятся в голодных изгнанников, в обыкновенных прихлебателей при княжеских столах. Они будут заливать московские и великокняжеские престолы безудержной лестью. Они обещают Москве, что она станет Третьим Римом. Они будут пресмыкаться, они будут позволять абсолютно все. Они никогда и слова не посмеют молвить, пока не случится такое чудо, что митрополитом станет Филипп Колычев.
Это был единственный, наверное, в нашей истории эпизод противостояния духовной и светской властей. Но героическими подвигами не может жить история, не может жить народ, если это не его подвиги, а подвиги исключительных личностей. Нельзя никого спасти чужими подвигами. Поэтому, когда Христос умирал на Голгофе, он, конечно, должен был знать, и он знал, что он спасает отнюдь не людей. Он спасал только свою совесть и свою честь. А люди должны были сделать свои выводы и повторить его путь. Иначе нет никакого спасения, и даже быть его не может. Нельзя спастись чужими муками, чужими терновыми венцами, чужим распятием, чужим героизмом. Спасение приходит к человеку непосредственно. И спасение надо заслужить, надо попотеть за спасение.
Поэтому византийская формула власти предполагает абсолют. Это уже содержало в себе железную формулу автократии. И власть, и вера. Нет ничего, кроме абсолютного авторитета в законе, и на небе, и на земле, и спорить с ним не дозволено. Плюс к этому прибавлялась магическая ипостась византийского христианства. Когда вначале Слово, когда нет никаких дел. А там, где Слово не звучит на площадях, там, где Слово не звучит на форумах, — это Слово не имеет общественного резонанса, не имеет даже общественного применения. Тогда Слово рано или поздно начинает звучать просто на кухнях, на лужайках, на полянках, на маевках. Тогда это Слово выходит за гражданскую формулу государства, и государство лепится без этого гражданского слова по худшей из всех возможных формул из колючей проволоки. А из нее получаются очень квадратные и прямолинейные узоры.
А почему мы, собственно, называем западное христианство фаустианским? Что там такое было, чего не было дано нам? Вроде бы все читали те же четыре Евангелия: от Луки, от Матфея, от Иоанна и от Марка? Ну пусть они больше читали Евангелие от Матфея. Пусть так. Но там было то, чего мы не получили с самого начала. Там была дифференциация светской и духовной властей. Так почему мы называем фаустианским это христианство? Там были очень интересные отношения с небом, с землей и с властью. Когда Гете сформулировал основы фаустианского духа и фаустианской мелодии для грядущих поколений на весь XIX век, на весь XX век, на те века, которые сделали из Запада то, чем он является, — тогда это выразилось в совершенно чеканных формулах фаустианства: противоборство, противостояние. Неверие в авторитет и нежелание ему подчиниться. Вот, скажем, отношения с небом, перед которым в византийской традиции допустимо только одно: хлопнуться на колени и стукаться лбом об пол. А что там? Что, собственно, говорит Фауст, когда собирается выпить яд? Обращали ли вы на это внимание? Это формула отношений человека Запада с божеством.
Но отчего мой ум к себе так властно
Та склянка привлекает, как магнит?
В моей душе становится так ясно,
Как будто лунный свет в лесу разлит.
Бутыль с заветной жидкостью густою,
Тянусь с благоговеньем за тобою,
В тебе я чту венец исканий наш,
Из сонных трав настоянная гуща,
Смертельной силою, тебе присущей,
Сегодня своего творца уважь.
Взгляну лишь на тебя, и легче муки,
И даль светлей, возьму тебя лишь в руки,
Волненье начинает убывать,
И шире даль, и тянет ветром свежим,
И к новым дням и новым побережьям
Зовет зеркальная морская гладь.
Слетает огненная колесница,
И я готов, расправив шире грудь,
На ней в эфир стрелою устремиться,
К неведомым мирам направить путь.
О эта высь! О это просветленье!
Достоин ли ты, червь, так вознестись?
Спиною к солнцу встань без сожаленья,
С земным существованием распростись.
Набравшись духу, выломай руками
Врата, которых самый вид страшит,
На деле докажи, что пред богами
Решимость человека устоит,
Что он не дрогнет даже у преддверья
Глухой пещеры, у того жерла,
Где мнительная сила суеверья
Костры всей преисподней разожгла.
Распорядись собой, прими решенье,
Хотя бы и ценой уничтоженья.
Сейчас сказать я речи не успею,
Напиток этот действует скорее,
Хоть медленней струя его течет.
Ты дело рук моих, моя затея,
И вот я пью тебя душою всею
Во славу дня, за солнечный восход.
Это о самоубийстве, которое абсолютно запрещено христианской религией. Вот оно, западное христианство. Оно вне запретов, оно вне канонов. Оно то, что позволяет на равных говорить с Богом и никогда не становится на колени ни перед кем, в том числе и перед Демиургом — создателем Вселенной.
Человек рождается свободным и равным не только в гражданском обществе, но и там, у Всевышнего престола. Человек не должен никому подчиняться. Вот что такое западное христианство. Вот что такое эти готические шпили, устремляющиеся в небеса. Это вызов, который человек бросает Вечности, бросает мировому абсолюту, бросает даже мировому Добру. Фауст впоследствии, когда эта чаша с ядом выпита не будет, сочтет свой минутный порыв глупостью, слабостью, но слово «грех» не произнесет. Во всем романе в стихах «Фауст», во всей этой истории, во всем эпосе ни разу не будет употреблено слово «грех».
Это христианство, которое является религией свободы, а не религией греха и подчинения. Самый худший грех для фаустианского христианина — это слабость, это трусость, это глупость. И второй раз этот абсолют христианской веры фаустианского человека, эта магическая формула, которая как ключ открывает дверь в неведомую страну абсолютного равенства человека и Божества, в страну, которую мы зовем Запад, будет произнесена устами Жанны д'Арк в пьесе Ануя «Жаворонок»:
«От содеянного мною — не отрекусь». Фаустианский человек никогда не отрекается от содеянного им.
Он ни разу не кается.
Отношения с землей у них тоже на уровне полнейшего экзистенциализма. Помните, какими словами Фауст сожалеет о том, что поддался слабости и прислушался к колокольному звону и даже почувствовал детское умиление. Это тоже, если хотите, формула будущей гражданской позиции. Это формула развития социальной структуры Запада.
"О если мне в тот миг разлада
Был дорог благовеста гул
И с детства памятной отрадой
Мою решимость пошатнул,
Я презираю ложь без меры
И изворотливость без дна,
С которой в тело, как в пещеру,
У нас душа заключена.
И обольщенье семьянина
Детей, хозяйство и жену,
И наши сны, наполовину
Неисполнимые, кляну.
Кляну Маммона, власть наживы,
Растлившей в мире все кругом,
Кляну святой любви порывы
И опьянение вином.
Я шлю проклятие надежде,
Переполняющей сердца,
Но более всего и прежде
Кляну терпение глупца.
Вот он, фаустианский человек, вот оно — фаустианское христианство. Ничего и никогда не терпеть. Терпение — глупость, смирение — глупость. И это есть единственный главный грех человека. И рождаются руны Запада. Последние слова Фауста: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой». Вот оно, гражданское общество, вот отношения людей друг с другом, с властью, с божеством. Вот поэтому фаустианскому человеку выпала почетная роль, и он дал свое имя фаустианскому христианству. Вот оно — западное христианство. Вот то, чего мы были лишены, то, чего мы не восприняли, то, чем нас обнесли. Это было непоправимо. Потому что человек живет так, как он верует, а человек верует в какую-то формулу жизни. У нас этой формулы, вдохновляющей, приподнимающей человека над житейской грязью, трусостью, слабостью, над компромиссом, не было никогда. Все это скажется.
Это начнет сказываться очень скоро. Мы это прекрасно почувствуем уже где-то к XIV веку.
Но пока византийское христианство кажется очень соблазнительным и даже сложным и глубоко духовным лесным славянам, которые таких изысков вообще-то не видели. Они начинают опять, чуть ли не после тысячелетнего перерыва, читать книги. Они приобщаются к кое-какой эллинской культуре, правда, запачканной этим византийством, замутненной до неузнаваемости. Там осталось знание, но там уже не было свободного духа. А культура — это не только сумма информации; не ее биты, это дух, который исходит от этой культуры. Духа не было, но биты информации были. Формула вина без букета и градусов.
А пока Русь творит своих святых.
И посмотрите, кого она делает своими святыми? Самые первые святые на Руси — это Борис и Глеб, которые отказались защищаться, которые погибли потому, что Святополк Окаянный, который поднял на них руку, был их братом. И не желая участвовать в братской розни, не желая защищаться теми же методами, поскольку цель не оправдывает средства (по византийской формуле), они предпочли умереть. Добродетель подчинилась без боя пороку и покорно подставила горло. Хорошо, что еще потом были и Владимир, и Ярослав, которые в сходной ситуации горло не подставили. Иначе тех зачатков государства и цивилизации, которые на Руси произросли, не было бы. Когда настал их час, и Владимир, и Ярослав просто-напросто послали за варягами. С помощью варягов они своих братцев (ситуации были совершенно зеркальные и у того, и у другого, проста через некоторое время) выгнали — и очень далеко. И те пошли скитаться, ища помощи при европейских дворах. Тот, кто отказывался принимать правила игры, тот погибал. И все на Руси как-то притихло. Не было динамики.
Хотя на первый взгляд Русь производила хорошее впечатление. В Киеве было 600 церквей, было много денег, было много рынков. И если сравнивать Русь тех изначальных времен, когда Валентин Иванов мог себе позволить называть ее Русью Великой, с бегунами на соседних дорожках и даже с теми, кто бежал чуточку поодаль, мы не обнаружим пока контраста…
Мы не заметим ни в XI-ом, ни в XII в., ни тем более в X-ом такого уж большого отставания.
Мы увидим везде примерно то же самое. На Западе дерутся герцоги, бароны, графы. Из-за чего дерутся — понять абсолютно невозможно. Из-за славы, из-за власти, из-за владений. В будущем великом Альбионе, том самом, который станет главным хранителем и оплотом западных свобод и гражданских прав, тоже сплошные потасовки. То два короля, то чуть ли не три. Ничего не поймешь, сплошной хаос, из которого время от времени доносятся какие-то дикие вопли и вылезают копья и мечи. Сплошной клубок тел и пыль по дорогам.
На Руси дерутся князья, все при деле. Все примерно одинаково одеты и у них, и у нас. Но на Руси люди лучше накормлены. На Руси в этот момент нет голодных. Богатая земля, больше возможностей уклониться от налогов…Не взять в степях и лесах вовремя налоги. На Западе это было лучше поставлено.
Крестьяне у нас не ободранные. Если их кто-то и обдирает, то, скорее, — половцы, кочевники. Вот эта опасность над ними висит чаще, она страшнее для них, чем собственные сеньоры. Собственные сеньоры беспечны и щедры. Им немного надо. Деньги некуда вкладывать. Нет администрации, нет инфраструктуры. Никто об этом не думает.
Римские законы, римский водопровод, римские преторы, римская армия и римские дороги требовали громадных затрат, но они оправдывали существование Империи.
А князья— Рюриковичи были типичными обломовыми.
Они ничего не могли сделать с этой землей, и они ничего не хотели с ней сделать, потому что им нечего было ей сказать. У них не было той великой государственной истины, ради которой стоило кого-нибудь завоевывать, как это делал Рим, как это делали Афины. Такая же ситуация, как с Советским Союзом, которому тоже нечего было сказать. Просто нечего. А на голой силе, на голой власти не держатся империи.
Но в отличие от Советской империи, империя Рюриков была достаточно мягкой. Один раз тебя завоевали, а потом живи, как хочешь. К тебе не пристают. Тебе ничего не навязывают. Довольствуются очень небольшой данью. А больше идти тебе некуда. Поляки тобой не интересуются, чехи — очень далеко, за Червонной Русью. Их вообще никто не видел. Про франков даже и не слышал никто. А про Византию и послушать страшно. Там какие-то турки, враги христианства, враги человечества с ятаганами. Вокруг роились легенды. Вокруг Руси не было реальной действительности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35