Но думал ли он в Нью-Йорке, что, проехав пять тысяч километров по океану, он снова найдет — да еще в увеличенном виде — все те мотивы, все те причины, которые заставляли его так страдать в Соединенных Штатах? Ибо месть, злопамятство и даже ненависть преследуют его на этой земле Северной Африки, куда он рвался всей душой.
Он уже не летает и думает, что навсегда оторван от товарищей, которые будут участвовать в небе, в уже мерцающей впереди победе. Ссылка американцев на его возраст показалась ему лишь предлогом. Он вдруг почувствовал себя хуже, чем стариком, — изгоем.
На все просьбы использовать его в любой области он получает пренебрежительный отказ. Полковник Шассэн (в скором времени генерал), старый друг Сент-Экзюпери и его бывший' начальник по Высшей школе аэронавигации и пилотажа, встретившийся с ним в Алжире, при виде угнетенного состояния Сент-Экса, вызванного его вынужденным бездействием, посылает рапорт генералу де Голлю. Напоминая в нем о блестящих качествах Сент-Экзюпери, о его мировой известности и о том, что он морально страдает от невозможности принести какую-либо пользу, он предлагает послать его со специальным заданием в Китай. Рапорт заканчивается указанием, что вместо того, чтобы использовать Сент-Экзюпери в соответствии с его возможностями, ему все еще не дают проявить свои качества и оставляют в бездействии в Алжире. На полях этого рапорта де Голль собственноручно пишет резолюцию: «И хорошо, что не у дел. Тут его и оставить».
Те, кто пытался выступить в защиту Сент-Экзюпери перед генералом де Голлем или его окружением, говоря о качествах писателя, летчика, человека, получали всегда ответ: «Он хорош только на то, чтобы делать карточные фокусы».
Время от времени в окружающем его безысходном мраке мерцает проблеск надежды. Сент-Экзюпери узнает, что из Лондона в СССР в подкрепление авиаполка «Нормандия» должна выехать новая группа летчиков во главе с одним генералом. Генерал этот соглашается взять его с собой. Но по каким-то неизвестным причинам проект переброски новой партии летчиков в СССР расстроился.
Все как будто сговорились угнетать Антуана. Комната, в которой он живет, серая и тоскливая. Эта «идиотская комната», где он ведет «жизнь затворника без религии», ненавистна ему. Однажды он тяжело упал на темной лестнице по дороге в свою комнату и решил, что у него сломан позвонок. Доктор Пелисье с ним не согласен. Сент-Экс настаивает. Он даже указывает, какой позвонок: это пятый поясничный. «В нем нет мозга, это не съедобный позвонок». — «Его очень трудно лечить», — говорит Пелисье, который в своих воспоминаниях рассказывает нам много подробностей об этом случае. Но Антуан консультируется с двумя другими врачами, у которых тоже свое мнение. «Он так повлиял на рентгенолога», — уверяет нас доктор Пелисье, который, «по несчастью, не мог сопровождать к нему Сент-Экса», что тот нашел у него поперечную трещину в пятом поясничном позвонке. Между тем снимки показали Сент-Экзюпери только «утренний туман в японском пейзаже, нечто, что одинаково могло быть холмом и позвонком». В это же время Сент-Экзюпери начинает казаться, что у него рак желудка.
Это обстоятельство и боль, которую ему причиняет позвонок, отвлекают его от моральной депрессии — Этот «изгнанник в изгнании», как его называет Пьер Даллоз, ищет «отдушину» в занятиях математикой и аэродинамикой, много времени проводит за шахматами с художником Марке, а также изредка встречается с какими-нибудь приятелями и товарищами. Посетители проходят к нему в маленькую комнатку, где царит беспорядок. Тогда Сент-Экс зовет экономку доктора Пелисье Северину и просит ее принести сухих фиников и апельсинов. Северина относится к Сент-Экзюпери почти по-матерински. Иногда она сердится на него и журит его. Поэтому Сент-Экс говорит о ней: «Она моя мать и моя мачеха».Северина не отличается терпением Паулы. Она вышла из возраста, когда привыкают к требовательности и эксцентричности друга своего хозяина, переворачивающего ее спокойную жизнь... Так, например, чтобы забавлять своих посетителей, он в салоне катает апельсины по рояльным клавишам, одновременно нажимая на педали, и, как он говорит, «добивается таким образом цепи звуков, в которой при желании можно различить журчание водяных струй» — Но эта забава пачкает клавиши красивого рояля, за которым так ухаживает Северина.
Впервые, быть может, на него в полной мере наваливается отчаяние. Не будет преувеличением употребить это слово, которое в применении к Сент-Экзюпери кажется еще более ужасным. Леон Верт впоследствии никогда не соглашался допустить и мысли об этом. Подобное душевное состояние его друга, способного на такие порывы, на такое проявление мужества, казалось ему невозможным. «Я отвергаю такой образ Сент-Экзюпери, полностью поддавшегося отчаянию,-напишет он после его смерти. — Свидетельства, которые отрицают это, не менее многочисленны, не менее достоверны, чем те, что это подтверждают». Но у нас имеется свидетельство самого Сент-Экзюпери. которое мы не можем отвергнуть, несмотря на содержащиеся в нем преувеличения — следствие обычной для него сверхэмоциональности.
Все письма, которые он пишет в это время,-многие из них будут доставлены их адресатам лишь посмертно — полны горечи и отвращения. Хотя он и презирает ненавистников и испытывает лишь пренебрежение к их глупости и злобе, он все же не может удержаться от того, чтобы не говорить о них. «Я не переношу больше ни клеветы, ни оскорбления, — пишет он в одном письме, — ни этой нескончаемой' безработицы Я не умею жить вне любви. Я всегда говорил, действовал, писал, только движимый любовью. Я один больше люблю свою родину, чем они все вместе. Они любят лишь самих себя».
Доктору Пелисье еще из Туниса он пишет: «Мне незачем бесконечно спорить о самом себе. Я больше не переношу объяснений. Мне нечего отдавать отчет н своих действиях, и тот, кто меня игнорирует, чужой мне. Я слишком устал, слишком изнеможен, чтобы измениться. С меня довольно врагов, чтобы наставлять меня. Мне необходимы друзья, которые будут садом, где я могу отдыхать... Сегодня, старина, я уже больше не могу. Печально. Хотелось бы так, хоть немного, любить еще жизнь, а я ее уже совсем не люблю».
Иногда Сент-Экзюпери встречался с участниками внутреннего Сопротивления, прибывавшими из Франции. С жадностью ловил он все сведения о том, что происходило на его родине, оккупированной неприятелем. Он просил тех, что жили там и пробрались в Алжир ценою стольких опасностей говорить ему о страданиях и надеждах его угнетенных братьев. Но если рассказы о мужестве и самоотверженности тех, кто боролся в подполье, радовали его сердце и вызывали слезы на глазах, ничто не могло стереть глубоких и болезненных следов, оставленных на нем злобой, клеветой и ненавистью его недоброжелателей. Эта рана никогда не затягивалась. Больше того, он все время растравляет ее.
К тому же перед ним при встречах с людьми из Франции не мог не возникать всегда мучавший его вопрос: правильно ли он поступил, покинув родину?
В этом отношении особенно радостными и в то же время мучительными были его встречи с Пьером Даллозом, человеком чистой души, одним из инициаторов Веркорского плацдарма и так называемого плана «Монтаньяр». Пьера Даллоза он знал давно, и там, в Веркоре, был его друг — первый, кто увидел в нем писателя — Жан Прево.
И Пьеру Даллозу, как и Сент-Экзюпери, пришлось испытать на себе, что значило в глазах де Голля проявлять какую-то инициативу. Однако с ним поступили еще коварнее. Сначала его обнадежили, затем, решив использовать предложенный им план в своих целях, начали всячески оттягивать его выполнение в том виде, как он был разработан внутренним Сопротивлением. И чтобы окончательно устранить Даллоза с дороги, разыграли гнусную комедию — отправили его в Лондон якобы для руководства действиями маки. При виде того, как план «Монтаньяр» превращается в провокацию, поскольку самое основное в нем не выполняется, Даллоза охватывает смятение. Но все его усилия что-либо изменить наталкиваются на противодействие деголлевской разведки.
Развязкой всего этого дела явилась Веркорская трагедия.
Впоследствии в «Леттр франсэз» от августа 1945 года Пьер Даллоз писал: «У многих бойцов Веркора создалось впечатление, что сначала их легкомысленно втравили в дело, а затем покинули, предоставив собственной участи...»
«Незадачливый идеалист», как назвал Даллоза Шарль Тийон, не был все же ни подлецом, ни слепцом, иначе бы он не пользовался полной поддержкой Ива Фаржа, в то время возглавлявшего «Комитет действия против угона населения». И думается, Даллоз отнюдь не закрывал глаза на специфические черты деголлизма. Поэтому можно смело предположить, что общение с ним Антуана, продолжавшееся в Алжире несколько месяцев, сыграло не последнюю роль в выработавшемся у Сент-Экзюпери окончательном отношении к деголлизму. Если бы на этот счет могло существовать какое-либо сомнение, то письмо Даллозу, которое будет приведено позже, одно из последних писем Сент-Экзюпери, полностью подтверждает сказанное.
Действительно, так пишут только единомышленнику.
Единственная радость Антуана в это время — приезд подруги, снова сумевшей вырваться из оккупированной Франции. В предыдущих главах о ней упоминалось уже не раз. Пора рассказать подробнее об этой во многом удивительной женщине, сыгравшей в жизни Антуана и в том, что до нас дошла значительная часть его духовного наследства, весьма большую роль.
Подруга
Точное время первой встречи Антуана с женщиной, занявшей значительное место в его жизни в зрелые годы, трудно установить. Но, по всем имеющимся данным, произошло это не ранее 1934 года. Время это, как мы уже знаем, было трудным периодом его жизни. После блестящего успеха «Ночного полета» Сент-Экзюпери преследуют всякие неудачи материального и морального характера. Семейная жизнь сложилась так, что в ней он также не мог найти никакого подспорья, а скорее наоборот.
И вот однажды в салоне своей кузины Ивонны де Лестранж Антуан знакомится с молодой интересной женщиной. Умная, человек большой культуры, способная возвыситься до уровня писателя, поэта, философа, она сразу же привлекает его внимание. К тому же и по своим физическим данным она как раз тот тип женщины, который больше всего нравится Сент-Эксу. Красивая, высокая, стройная и вместе с тем изящная. Чисто женское обаяние в ней сочетается с мужской независимостью. Правда, она замужем, но и Антуан женат. Строгостью нравов в супружеской жизни ни тот, ни другая не отличаются — и между ними происходит сближение. Да и удивительного в этом нет ничего. У Антуана с Консуэло происходят частые размолвки, приводящие к более или менее длительным разрывам, и в эти минуты подруга служит ему своего рода тихой гаванью.
Женщина эта восхищалась писателем и угадала в его творческих начинаниях человека большой души. Несомненно, она притязала на то, чтобы играть в его жизни роль Эгерии-вдохновительницы. Всегда приветливая, внимательная, тонкая, она частично умом, частично своей женской интуицией хорошо понимала Антуана во всей его сложности и умела вносить успокоение в его мятущуюся, взволнованную душу. Во все наитруднейшие моменты жизни Сент-Экзюпери она ухитряется быть рядом с ним и оказывать ему моральную поддержку, в которой он так нуждается. При этом она в не меньшей, если не в большей степени, чем другие друзья, страдает от тирании Сент-Экзюпери, которую терпеливо и с юмором переносит, нежно окрестив ее «замечательной требовательностью».
Иллюстрацией к взаимоотношениям Антуана и Н. может служить следующий эпизод.
Н. только что приехала в Алжир. Антуан тотчас же засаживает ее за чтение рукописи «Цитадели». Наконец-то у него есть читатель, который полностью его понимает! Ему так трудно работать в нездоровой атмосфере Алжира. Он ищет поддержки у друга. Да и Н. знакома с этим его творением не с сегодняшнего дня. Она, по всей вероятности, единственный человек, посвященный во все тайны его медленного и мучительного рождения. Несколько лет тому назад, когда замысел его только начинал оформляться, она первая прочла все и написала Сент-Эксу письмо, в котором подробно излагала свои впечатления.
В то время Антуан ответил ей взволнованным письмом:
«Твое письмо — это в точности, в точности то, в чем я нуждаюсь. Я прочитал его уже тридцать раз. Ты не можешь себе представить, какое это для меня имеет значение. Это может побудить меня к работе Я так хотел бы получить еще письмо. Пойми, дело не в том, чтобы чужие мнения учили меня чему-либо, и не в том, что советы помогали бы (по крайней мере на этой стадии). Как только книга будет закончена, вот тогда, пожалуйста, пусть критикуют, и чем больше, тем лучше — для совершенства. Но на этой стадии это меня опустошает. Единственный вопрос, который тревожит и мучает меня, и в то же время единственный ответ на вопрос, который побуждает работать, помогает и служит службу: какое впечатление от моей книги у читателя? В точности твое письмо. В точности».
С тех пор много воды утекло. Сент-Экс сильно изменился. Рукопись его все разрасталась — в ней уже около тысячи страниц. Н. тоже немало пережила и, наверно, изменилась. Как-то она теперь воспримет его произведение, это произведение, перед которым, как ему кажется, все его предыдущее творчество — лишь проба пера?
Антуан охвачен лихорадочным возбуждением. Ему не сидится на месте — все равно он не в состоянии что-нибудь делать. Он нервно шагает по комнате, время от времени бросая опасливые взгляды на подругу, отмечая в уме страницу, до которой она уже дошла, и стараясь по выражению ее лица угадать впечатление. При этом он мешает ей сосредоточиться.
Н. устала с дороги, в городе стоит невообразимая жара, задувает сирокко, нечем дышать. Прочтя около ста страниц, она не выдерживает и просит Антуана пройтись с ней к морю.
Сент-Экс поражен. Он весь возмущение. Такой жестокости от подруги он не ожидал.
— Раз ты не дочитываешь мою книгу, значит тебе скучно!
— Да нет же, я нахожу ее просто замечательной!
— Неправда, раз она тебя утомляет!
— Но я устала не от книги. Я устала с дороги и совершенно ошалела от жары. Вот пройдусь немного, подышу воздухом, тогда будет легче читать.
— А вечером тебе захочется спать.
— Да нет же, не захочется.
Сент-Экс расстроен и пытается найти компромиссное решение:
— Прочти хоть еще главу.
— Прочту, когда вернемся.
— Ну, хоть эти две страницы.
Подруга весело рассмеялась. Она была рада найти прежнего Антуана с его «замечательной требовательностью». Взволнованное лицо Сент-Экзюпери вдруг просветлело, он на минуту исчез в своей спальне и, вернувшись, шутливо и вместе с тем смущенно произнес:
— На вот, возьми!
— Что это ты мне принес?
— Ну-ка, проглоти!
Смеясь, но решительным жестом он с живостью сунул ей в рот какие-то таблетки и заставил запить водой.
— Можешь теперь идти купаться, сегодня уже не заснешь, Я тебе дал две таблетки бензедрина (фенамина).
В самом деле, в течение сорока восьми часов подруга не могла сомкнуть глаза, и ей не оставалось ничего лучшего, как одолеть всю рукопись.
Этот эпизод, почерпнутый из воспоминаний Н., весьма красноречиво говорит о ее отношениях с Антуаном. Отношения эти в первую очередь чисто дружеские. Как резко они отличаются от отношений, сложившихся у Антуана с Консуэло! По существу, можно было бы предположить, что любовницей была жена, а не подруга. Но это было бы неправильно То что в корне отличало отношение Сент-Экса к Консуэло от отношения мужчины к любовнице — это сильно развитое, а может быть, и врожденное чувство ответственности за жену. Антуан безумно жалел Консуэло и считал, что без него она пропадет. С ней он мог чувствовать себя сильным, мужественным — той скалой, о которую разбиваются житейские бури. Эта потребность опекать кого-то весьма часто свойственна людям мужественным, порывистым, но не всегда устойчивым. И в ней они подчас черпают силу и желание бороться со своей неустойчивостью. В этом чувстве больше нежности, чем страсти, и оно ближе всего к настоящей любви. Потому что любовь — это прежде всего отдача самого себя.
Самые большие тревоги у Антуана вызывала всегда жена. Когда в Ливийской пустыне он ожидал приближения смерти, он все время думал о ней — и не потому, что она не дала ему спать перед отлетом и, возможно, была в известной мере виновата в его неудаче, а потому, что без него, он это знал, она пропадет. После спасения он пишет матери из Каира:
«Каир, 3 января 1936 года.
Дорогая мамочка.
Я плакал, читая полученные от вас строки, полные столь глубокого смысла, потому что в пустыне я взывал к вам. Меня приводил в ярость уход от близких всех мужчин, приводило в ярость безмолвие.
Ужасно оставлять позади себя кого-нибудь, кто, как Консуэло, так нуждается в тебе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50