Но все равно за «описку», за смысл нехорошей затеи, обличаемый ею, он обязан был полностью отвечать.
Следуя за ходом рассуждений ученого, можно согласиться с тем, что «описка» соответствовала определенной затее и что это вообще был излюбленный, не раз применявшийся правительством Дмитрия Ивановича прием политического ослабления князей-соседей. Прием состоял в умении найти в великом княжении сильного соперника какого-нибудь, недовольного, тщеславного удельца, поддержать его и противопоставить своему противнику. Доказательством того, что так Москва поступала, вроде бы служит и пример с Тверью: Дмитрий Иванович много лет подряд действовал в пользу кашинских князей — сначала Василия Михайловича, а потом и его сына Михаила, помогая им против своего недруга, тверского великого князя.
Конечно, политическая повседневность далека от идиллии. Здесь внешние проявления то и дело не соответствуют истинным подоплекам; обещание расходится с воплощением, слово с делом, враждебность прикрывается дружелюбной улыбкой, обман в игре почитается за доблесть, подозрительная осмотрительность гораздо больше в чести, чем благодушное доверие и т. д.
Но было бы ошибкой считать, что в политике есть только эта ее «греховная» сторона, что вся политика сводится лишь к набору некоторых механических приемов, обманных ходов, игровых передержек, что, наконец, побеждает в политике только тот, у кого в запасе больше этих самых механических приемов и способов обхитрить противника.
Если борьбу русских князей XIV века за политическое первенство рассматривать, допустим, только на уровне механически осмысляемых понятий «сила» — «слабость», то ясно, что каждая из «сил» обязана и даже обречена была для своего распространения выискивать у противоположной «силы» те или иные ее «слабости» и распространяться именно за их счет. Очевидно, что к таким чисто механическим противостояниям и противоборствам не могут быть применены никакие нравственные оценки. Тут каждая из сторон полностью подобна другим и в своей «силе», и в своей «слабости», и в своей «греховности».
Но если в этой борьбе подмечать не только ее механическую, находящуюся на поверхности очевидность, но улавливать глубинные, корневые, долговременные побуждения, то общая картина резко усложнится и возникнет возможность для применения нравственных оценок, для определения правых и виноватых или, по крайней мере, более правых и более виноватых.
Так два ратника, сойдясь в рукопашной схватке, равно пышут гневом и, осыпая друг друга ударами, стараются выискать в противнике слабые места, делают всевозможные обманные движения, ловко уворачиваются, стремятся достать соперника сбоку, заскочить с тыла, и в этой механике боя, в одинаковом стремлении одолеть другого они равны и взаимно грешны. Но если знать, что один заявился в чужую землю с целью пограбить, а другой вышел защитить свою землю от грабежа, то механические приемы и ратные хитрости второго полностью или хотя бы отчасти оправдываются.
На уровне политической механики слабостью Москвы во второй половине XIV века была ее плотная окольцованность княжествами-соперниками: Суздальско-Нижегородским, позже Тверским, Литовско-Русским, Рязанским и отчасти Смоленским. Слабость эта усугублялась, когда соседи действовали против Москвы, сговорясь друг с другом или не сговариваясь, но одновременно. Московскому правительству при таком положении была бы грош цена, если бы оно, в свою очередь, не умело пользоваться очевидными, лежащими на поверхности слабостями своих соседей. Слабости эти были на один аршин: не в пример монолитной, единодушной, не подверженной внутренним раздорам великокняжеской Москве ее соседи страдали от постоянных приступов удельного особничества, от мелкостяжательских семейных скандалов в княжеских домах. Иногда Москва легко находила себе в этой среде союзников, иногда, напротив, они сами первыми находили ее, спешили приткнуться, притулиться к ней, будто к спасительной опоре, смотрели на нее как на образец единовластия и единодушия. Так было, кстати, с кашинскими князьями.
Обидная, огорчительная для многих современников очевидность состояла в том, что именно на путях создания общегосударственного единства появлялась у великокняжеской дипломатии нужда в действиях противоположного характера — в разъединяющих, раздробляющих усилиях по отношению к тому или иному соседнему княжеству. Тут вроде бы налицо было расхождение высокого замысла и приземленного осуществления. Тут Москва вроде бы грешила вовсю, противопоставляя чужой неправой силе свою неправую, на запретный удар отвечая таким же запретным. Сеяла-де рознь, а пожать надеялась мир. Но для тех, кто видел не только поверхность событий, но проницал и поглубже, со временем становилось ясно, что раздробляющие действия Дмитрия Ивановича и его правительства не были самоцелью, а преследовали цель объединения на новом, пока еще и для самой Москвы не совсем привычном уровне. В таком стремлении не было ничего общего с пресловутым правилом «разделяй и властвуй», тут угадывался, нащупывался, прорезывался иной смысл: «разделяя, объединяй». И на первом месте стояла уже не прикладная механика политической сиюминутности, а нравственное домостроительство. Новое вино воскресающего русского самосознания нужно было вливать в новые мехи, потому и раздирались, распарывались безжалостно мехи старые.
III
Желание отспорить Лопасню все же никак не давало покоя Олегу Ивановичу. Он ждал удобного случая и дождался: московские полки ушли за Волгу — отбивать у тверичей Бежецкий Верх. Тогда-то по глухим внутренним дорогам, оставляя Оку правее, чтобы коломенская разведка их не углядела, рязанцы добрались до речки Стрелицы и на крутом холме, закрывающем от них окскую пойму, увидели прямо перед собой Лопасню — городок, укрепленный с напольной, рязанской стороны сразу тремя валами и рвами. Земляные эти укрепления опоясывали холм полудужьями, одно выше другого. Часть рязанской рати вышла на Оку, уже прочно замерзшую, и таким образом была перерезана возможность для связи осажденной Лопасни с московским берегом...
О том, что вчерашний союзник нанес ему исподтишка удар в спину, Дмитрий узнал, находясь в своей походной ставке во Владимире. В происшедшем вроде бы имелась и часть его, Дмитрия, вины: обещал ведь недавно Олегу положить «уряд» о пограничных волостях, да руки вот не дошли... Но мог бы, кажется, и Олег подождать, видя, сколько новых воинских забот у Москвы на волжском пограничье. Нет же, если чего он и ждал, то как раз времени, когда Москве станет не до него... Как ни опасно сейчас ослаблять волжский рубеж, но и оставить без последствий проступок рязанца Дмитрий не мог. Сегодня Лопасня, а завтра, взбодренный своей безнаказанностью, Олег, глядишь, и на Коломну посягнет... Но неужто во всю еще жизнь разрываться вот так — вверх и вниз, направо и налево, не зная роздыху, на всякий день ожидая новой беды? Да и есть ли хоть какой смысл во всей этой маете, в беспрестанном метании полков от рубежа к рубежу, от прорехи к прорехе? Как будто границы его — старый тын, который то и дело нужно подпирать и латать то в одном, то в другом месте!..
14 декабря 1371 года великокняжеская рать ушла на Рязань. Возглавить ее Дмитрий Иванович поручил своему тезке, князю Дмитрию Михайловичу, не так давно приехавшему на московскую службу из дальней Волыни. Когда-то одна из самых густозаселенных и богатых земель Киевской Руси, ныне Волынь сильно запустела, на нее зарились одновременно Орда, Польша и Литва, не оставляя надежд для возрождения самостоятельной, собственно русской власти. Дмитрий Михайлович затомился и решил податься в края, где был бы ему, воину, простор для настоящего дела.
Волынец, или, как его еще прозывали, Боброк, сразу пришелся по душе москвичам. Он приехал явно не для того, чтобы подкормиться несколько лет на каком-нибудь спокойном наместничестве и потом податься к иному хозяину. В нем угадывалось желание служить безоглядно, он как бы обрел новый смысл существования и служил не просто великому князю московскому и владимирскому, но чему-то гораздо большему.
Истовый боец в любой повадке изобличит себя — в том, как безошибочно и краем глаза не глядя просовывает носок сапога в стремя; в том, как царственно, будто на троне, сидит в седле; в том, как невозмутимо ложится спать на холодную землю, укрывшись одним лишь пестро расшитым княжеским корзном. Не о таких ли сказывается в древних былях, что они под трубами повиты, под шеломами взлелеяны, с конца копья вскормлены? Он умеет по копытным следам исчислить величину вражеского отряда. Он знает травы, от которых кровь тут же перестает сочиться из раны. Он по голосам птиц угадывает точно, есть ли кто чужой в лесу.
Сколько княжеств пересек Дмитрий Михайлович, пока добирался сюда от своей родимой Волыни, сколько переплыл рек, сколько перепрыгнул шляхов, и копытом не чиркнув о песок, а не заблудился ни разу и здесь ездит невозмутимо, будто с детства знает наизусть все залесские дороги и беспутки, тропы и русла.
Поход на Рязань стал первым большим и самостоятельным поручением Дмитрию Боброку. Под его руку великий князь придал нескольких воевод. Рать ушла, взмешивая копытами рыхлый, еще не прилежавшийся как следует снежный покров, над которым тут и там торчало рыжее и серое травное былье, до поры не погнутое вьюгами, не заваленное сугробами.
Уж что-то и не помнилось, когда ходили таким вот великим числом на рязанцев. Каковы-то будут они в бою? Думать хорошо о своем враге не в привычке воинов. И потому, пока еще не сцепились на бранном поле, нелишне выбранить как следует противника словом. Московские говоруны, по обыкновению своему падкие на слово хлесткое, бойкое да заковыристое, в походе перемыли-таки косточки рязанцам; тем, должно быть, и икнулось не раз. Ишь ведь, распрыгалась, рязань косопузая, в гриву ее и в дышло, в хвост ее и в хомут!.. Мало их татарове с одного боку греют, хочется, чтоб и с другого подсыпали? И подсыплется им! За Коломну — колом били, за Лопасню — отлупасим!.. Бранчливая повадка московского просторечья с его ворчбой, наигранной и внутренне благодушной, похоже, невольно передалась и летописцу, когда он повествовал о рязанских воинах, о том, в каком настроении и с какими намерениями вышли они навстречу московской рати.. Вот это выразительнейшее описание:
«Рязанци же люди сурови, сверепы, высокоумни, горди, чаятелни, вознесшеся умом и возгордевшеся величием, и помыслиша в высокоумии своем палоумныя и безумныа людища, аки чюдища и реша друг к другу: „...не емлите с собою доспехов, ни щитов, ни копий, ни сабель, но токмо емлите с собою взени (то есть арканы) едины, и ремение, и ужища, имиже начнете вязати Москвичь, понеже суть слаби и страшливи и некрепки“.
Д. Иловайский в своей «Истории Рязанского княжества», имея в виду этот отрывок, говорит: «Летописи изображают нам Рязанцев XIV века людьми свирепыми, гордыми, в то же время коварными и робкими. Несмотря на явное пристрастие, в этом изображении есть значительная доля правды».
Конечно, пристрастность летописной брани налицо. Рязанское хвастовство вряд ли было на самом деле таким безоглядным, что на сражение пошли без щитов, копий и сабель. Но, будучи патриотом Рязани, Иловайский вынужден подтвердить, что в отрывке содержится «значительная доля правды». Более чем столетнее непосредственное соседство с Ордой не могло не наложить своего мрачного отпечатка на образ поведения рязанцев. Понятны истоки особой рязанской «суровости» и «свирепости». Понятна и причина чрезмерного «высокоумия»: естественное понятие о достоинстве и чести, постоянно смешиваемое с грязью, дало наконец вывихнутый росток гордыни.
Но Иловайский имел в виду не только это. По его мнению, рязанцы переняли от Орды многие навыки и приемы ратного дела и прежде всего научились у степных соседей пользоваться арканами. На эти-то арканы — «ремение» и «ужища» — и понадеялись, видимо, ратники Олега как на главное свое преимущество в предстоящем сражении.
Брань, по летописям, произошла «на Скорнищеве», или, как у Татищева, «на Скорневцеве». Местоположение этого урочища (или села) ныне неизвестно. Судя по всему, московское войско переправилось через Оку и углубилось в область Олега Рязанского. У того же Татищева о сражении читаем: «брань люта и сеча зла, рязанцы убо биющеся крепце». Эта картина беспощадного поединка двух противников может быть дополнена подробностями Никоновского летописца, несколько насмешливого к воинам Олега: «Рязанци убо мехающеся вензми и ремением и ужищи и ничтоже успеша, но падоша мертвый, аки снопы, и, акы свиньи, заклани быша».
Арканы хороши в поединке, единоборстве, в погоне или в тот час боя, когда сплошные ряды противников раздробятся, появится свободное пространство и одиночные живые цели. То ли рязанцы не научились еще как следует владеть татарскими арканами, то ли Дмитрий Боброк, быстро сообразовавшись с обстановкой, от начала до конца держал свои полки плотным стеноподобным строем, но заемное оружие подвело Олега, и он бежал, сопровождаемый малым остатком разбитой рати.
Известно, что в числе бояр и воевод рязанского князя имелись выходцы из Орды, принявшие православие, один из них даже женился на дочери Олега. Но эти люди были и сами беглецы, они приехали в Рязань сам-друг, а вовсе не во главе сотен, до зубов вооруженных. Так что Олег мог надеяться лишь на себя: на то, что сумеет вовремя исчезнуть в лесной темени: вовремя нанести оттуда неожиданный удар. Не было случая, чтобы, потерпев поражение, он хоть раз отважился укрыться за стенами Рязани и переждать там осаду. Судя по всему, его столица, сплошь деревянная, то и дело предаваемая огню ордынцами, не имела даже более-менее надежной крепости.
Вот и теперь, ускользнув с поля боя, Олег устремился не в Рязань, но куда-то еще — в лесные, заваленные снегом глухомани.
Естественным шагом Дмитрия Ивановича, который он и предпринял, узнав о победе под Скорнищевом, было занять Рязань. Но, конечно, занимать ее следовало не своими собственными войсками. Не могло быть и речи о том, чтобы отныне прекратилось самостоятельное существование великого княжества Рязанского. Олега надо было только наказать, и он примерно наказан. Не одним лишь уроном живой силы и позором бегства, но и известием — быстро ему донесут, — что в Рязань въехал и посажен на великий стол его двоюродный брат Владимир Дмитриевич, князь пронский.
Однако в ту же зиму, отсидевшись неведомо где и неизвестно откуда прикопив сил, рязанец приступил к своей столице и изгнал брата — «самозванца» — ставленника Москвы. Жалел только, что удалось родичу ускользнуть из его рук. Вскоре, правда, пронского князя поймали, и Олег привел его «в свою волю». Видимо, принуждение подчиниться оказалось насильственным. Неизвестно даже, был ли Владимир Дмитриевич в конце концов отпущен домой. Слухи об этих событиях до Москвы доходили невнятные. Вот ведь она, Рязань, совсем близко, но Дмитрию Ивановичу, как ни странно, лучше были известны дела ордынские, чем то, что происходило сейчас в сумеречно-молчаливом Заочье.
Минул год после боя у Скорнищева, и московский великий князь узнал, что Владимира Дмитриевича Пронского больше нет в живых. Загадочная скоропостижная кончина заставила предполагать, что тут не все чисто и что, приводя двоюродного брата в повиновение, Олег его порядочно «примучил». Впрочем, не зная истинных обстоятельств смерти, решили не давать догадкам волю. Дмитрий мог только посожалеть, что лишился еще одного человека, который, кажется, доверял московскому делу и смотрел на вещи более широко, чем его ныне здравствующий родственник.
Да, ордынскую подноготную Дмитрий знал, пожалуй, получше. По крайней мере, донесение разведки о том, что Мамай отправил рать в русские пределы, его в отличие от Олега не застало врасплох, хотя и было отчасти неожиданностью, наперед не расчисленной. Ведь как раз накануне москвичам стало известно, что в Орде после годов сравнительного затишья снова вспыхнула «замятия»: жертвами резни оказалось еще несколько чингисхановичей; в кровопролитных стычках погибло множество простых воинов. Все это происходило в Сарае, но уж явно не без участия Мамая, не оставлявшего надежд возвратиться в великую столицу. Трудно было предположить, что именно в такое хлопотное время он отправит часть своего войска изгоном на русские земли. Олег оказался совсем не подготовлен к сопротивлению. Мамаевы воеводы безнаказанно сожгли несколько его городков. Рязанец в очередной раз запрятался в какие-то потайные урочища, недосягаемые ни для друга, ни для врага.
Да и на чью дружескую поддержку мог он уповать? Единственно на московскую, но с Дмитрием у него не было мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45