В последний раз я задаю тебе вопрос: хочешь ли ты достичь подлинного величия? Занять свое место в истории, среди самых именитых? Желаешь ли ты, чтобы твое имя жило вечно? Чтобы угнетенные массы повернулись к тебе и восторженно приветствовали твое имя и чтобы этот гул перерос в победную песнь, отголоски которой в новом и свободном мире не смолкнут никогда?"
Лекер, с наполеондорами в руке, неподвижно стоял в гостиной с желтыми стенами; кровь хлынула ему в лицо, высокомерное выражение на котором усилилось до такой степени, что во взгляде появился блеск какой-то всепожирающей страсти. "Бедный Альфонс, - подумала Леди Л., - он тоже родился слишком рано. Ему следовало бы жить в эпоху Шлагетеров, Хорстов Весселов, Рудольфов Гессе, великих маршей через Европу коричневых и черных рубашек, Гитлеров и Муссолини". Ведь не кто иной, как будущий диктатор Италии, перевел "Записки революционера" Кропоткина в начале своей карьеры, и он же провозгласил, что книга князя-анархиста написана "с большой любовью к угнетенному человечеству и проникнута безграничной добротой".
В Альфонсе Лекере, несомненно, была та смесь гомосексуальности и любви к грубой силе, которая всегда давала фашизму самых прекрасных рекрутов. Но быть может, он и вправду смутно и безотчетно грезил о том, как найти оправдание своим преступлениям и придать смысл своему деструктивному существованию. Во всяком случае, очевидно, что он искал общества Армана Дени и становился угрюмым и раздражительным, когда ему не удавалось увидеть его в течение нескольких дней. Однако тем вечером в заведении баронессы Шамис он выслушал воинственную песнь искусителя, ничего не сказав, и, когда тот наконец умолк, Лекер какое-то мгновение еще смотрел на него, затем, звякнув в руке наполеондорами, развернулся на каблуках и возвратился в игровой зал. Арман Дени выиграл партию, хотя так никогда, наверное, и не понял всей сложности мотивов, позволивших ему добиться такой полноты власти над бывшим апашем. Вскоре высокую и широкоплечую фигуру Альфонса Лекера, одетого по последней моде, можно было видеть на "воспитательных" собраниях на одном из парижских чердаков; во рту - сигара, на пальце - рубин, всегда в сопровождении жокея с кривой шеей, он слушал коротышку-препаратора из аптеки, со слащавой улыбкой объяснявшего ему, как в домашних условиях сделать бомбы из простейших материалов, которые можно купить в аптеке за углом.
Члены этой первой анархистской ячейки составляли странную и разношерстную группу: шарманщик, всегда приходивший на собрания со своей обезьянкой; господин Пупа, чиновник-каллиграф из Министерства иностранных дел, всю жизнь выписывавший своим красивым почерком дипломатические паспорта; Виолетта Салес, преподававшая литературу в коллеже и писавшая занимательные статьи в газету "Папаша Пенар" под псевдонимом Адриан Дюран; испанец Иррудин, которого впоследствии сделала знаменитым книга Кристофа Салеса. Альфонс Лекер рассеянно поглядывал на них, сосредоточив все внимание на Армане Дени, не сводя с него глаз, зрачки и радужные оболочки которых сливались в одну неподвижную черноту. Жокей стоял рядом, все так же склонив голову набок, что делало его похожим на кого-то, кто наблюдает за вещами и людьми критическим взором. Однажды Альфонс Лекер, решивший получить свое первое боевое крещение в качестве оратора, показал пальцем на Саппера и воскликнул хриплым голосом:
- Посмотрите на этого типа! Он сломал себе шею на службе у английского милорда, который тут же его бросил как окочурившегося пса. Мы за него отомстим!
25 мая 1885 года в почетную трибуну ипподрома в Булонском лесу была брошена бомба; трое довольно серьезно раненных владельцев лошадей и один венгерский тренер были подобраны в куче серых цилиндров. Никто не обратил внимания на человечка с грустным лицом, который спокойно вышел из охваченной паникой толпы, поднял один из цилиндров и со своим трофеем удалился. Некоторое время спустя в канареечно-желтом фаэтоне, увозившем их в город, Альфонс Лекер, сидевший рядом с Арманом напротив жокея, на коленях у которого лежала роскошная шляпа, вынул изо рта сигару и с упреком сказал своему маленькому попутчику:
- Ты все-таки мог бы подождать еще минуту: моя лошадь выигрывала.
В те времена никто еще не подозревал владельца лучших публичных домов Парижа в связях с анархистскими кругами, и его долго не беспокоили. В полиции Лекера считали своим человеком - ведь он был частицей существующего строя. Трудно приписывать подрывные намерения преступнику, находящемуся на гребне славы и пользующемуся мощной поддержкой наверху социальной пирамиды. Как-то не укладывалось в голове, что он может выступать против общества, из которого извлекал такую выгоду. Однако его тщеславие и мания величия все с большей силой побуждали его идти вперед. Хотя он еще и не хвастался открыто своей деятельностью, слегка завуалированные намеки, бессвязные политические рассуждения, в которые он пускался на людях и за которыми нетрудно было угадать влияние ума более тонкого, чем его ум, очень скоро привлекли к себе внимание. Друзья из высших сфер просили его быть начеку; сенаторы, министры, которым он помогал удовлетворять пороки, и полицейские, которым он платил, без устали его предупреждали, но он был слишком уверен в своей власти над ними и отвергал все их советы пожатием могучих плеч. Он принялся называть имена, изобличать подонков. Вскоре для его защитников стало невозможным продолжать покрывать его. Арман Дени, хорошо видевший опасность, тщетно пытался успокоить своего странного ученика, чья помощь могла быть ему по-настоящему полезной лишь до тех пор, пока тот оставался вне подозрений. В это время он находился в ссоре с анархистским Интернационалом, в частности с его французским отделением, которое отказалось включить его в состав делегации, отправившейся на съезд в Лондон в 1881 году. Он только что опубликовал резкий памфлет на русского Кропоткина, очень популярного в то время; князь-анархист действительно отверг его учение о "воспитательной химии", согласно которому в сложившейся обстановке следовало действовать как можно быстрее и уделять больше внимания "технической" стороне дела, то есть искусству изготовления бомб, нежели изучению анархистской доктрины, собственно говоря. Кропоткин возражал также против привлечения школьников для бросания "петард" и называл "патологической" идею слепых покушений на улицах, целью которых было посеять панику среди населения и создать впечатление, что "друзья народа" более многочисленны и могущественны, чем это было в действительности. Арман Дени в свою очередь обвинил Кропоткина в "буржуазной сентиментальности". "Бомбы и еще раз бомбы", - провозглашал он. Неспособность правительства предотвращать покушения должна стать очевидной для общественности. Единственной частью учения Кропоткина, которую он принимал без всяких оговорок, было его знаменитое отрицание теории Дарвина о выживании наиболее приспособленных. Русский бравировал своим выводом о том, что различные виды животных, до того как их начал преследовать человек, вовсе не боролись между собой, а, напротив, жили мирно и в случае необходимости даже помогали друг другу. Это любопытное возрождение мифа о потерянном рае в том оперении, в каком представили его анархисты, всегда казалось Леди Л. трогательным. Радость князя Кропоткина, когда после нескольких месяцев серьезных исследований в Британском музее он решил, что может наконец заявить миру о своей теории "естественного братства", была ничуть не меньшей, чем веселье, еще и сегодня охватывающее Леди Л. при чтении его труда. Этот добряк Кропоткин был до невозможности сентиментален.
Бомба, брошенная в "Кафе Тортони", наделала больше шума, чем разрушений, но та, что взорвалась во время прохода республиканских гвардейцев в нескольких метрах от Елисейского дворца, убила пять человек и взбудоражила весь Париж. Полиция произвела облавы в городских трущобах, и преступный мир почувствовал угрозу. Положение Лекера, хотя он и отказывался это признать, стало шатким. Пока он оставался обычным уголовником, полиция могла закрывать глаза и терпеть его, поскольку он нормально вписывался в существующий порядок вещей, однако теперь, когда его деятельность начала инспирироваться подрывной политической догмой, он становился врагом общества. И вот на одном из совещаний в Министерстве внутренних дел, где ничего не было сказано, но где все понимали друг друга без слов, при всеобщем смущении было наконец решено арестовать Лекера. Один из его могущественнейших покровителей, которого немедленно поставили в известность, послал своему шантажисту последнее предупреждение, предлагая ему немедленно покинуть страну. Но даже после этого Альфонс Лекер не перестал ходить в модные кафе с жокеем и щеголять своим желтым экипажем в Булонском лесу. И только Арману Дени удалось уговорить его уехать в Швейцарию.
Основатель "Папаши Пенара" порвал с Кропоткиным, чью сентиментальность, шарахания и увертки он не мог больше переносить. Было решено создать независимое движение, полностью ориентированное на борьбу, руководимое из-за границы, откуда во всех направлениях будут рассылаться боевые группы. Но для осуществления этих честолюбивых замыслов требовались практически неограниченные суммы. В результате ряда ограблений и нападений на банки приверженцы "перманентной революции" получили средства, необходимые для того, чтобы организоваться и начать действовать. Предполагалось уехать в Швейцарию, довести до конца "сбор" денег и укрыться затем в Италии, где братья Маротти уже создали боевую подпольную организацию, самой выдающейся жертвой которой вскоре стал король Умберто. В то время Швейцария стала убежищем для анархистов, приезжавших туда со всех уголков Европы. Вплоть до убийства королевы Елизаветы Австрийской в 1902 году они там пользовались абсолютной свободой, спорили, собирались в кафе и ресторанах, издавались и подыхали с голоду; соратник Вязевского, Стоиков, отмечает в своей книге "Попутчики", что за один месяц он проглотил в виде пищи тридцать копченых селедок, пять килограммов хлеба и сто пятьдесят чашек кофе, и это в то время, пишет он, "когда богачи наслаждаются вокруг меня ничегонеделаньем и в сейфах у буржуа на берегах безмятежных голубых озер истлевают колоссальные состояния". Такую позицию Арман считал типичной для Кропоткина и его друзей; позволять "колоссальным состояниям" мирно почивать, тогда как сам обречен на "копченую селедку" и бездеятельность по причине отсутствия денег, представлялось ему верхом бессилия и глупости. Сокровища, накопленные в особняках на берегу Женевского озера, банки, охрана которых сладко посапывала в обстановке никем не нарушаемого благоденствия, - все это он считал идеальным полем деятельности. Но для успешного осуществления подобного плана ему нужны были сообщники внутри этого блистательного закрытого мирка, а таковыми он не располагал. Ему нужен был некто, кто внедрился бы в этот живой "Готский Альманах", наслаждающийся созерцанием вечных снегов, и снабжал бы их надежной и точной информацией, сообщая маршруты, распорядок дня, привычки немецких, австрийских, русских тиранов, которые в Швейцарии не ощущали никакой угрозы лишь потому, что знали: чем дальше от народа, тем безопаснее. Итак, ему нужен был сообщник, влиятельный, стоящий вне подозрений, послушный, надежный и легкоуправляемый человек. Он довольно быстро решил, что наилучшей картой в этой тонкой игре должна стать женщина - молодая, красивая, способная вскружить голову, - которая могла бы не только возбуждать интерес пресыщенных жизнью скептиков, но и как можно дольше поддерживать его, что было под силу лишь профессионалке, привыкшей удовлетворять все требования клиентов, но обладающей достаточно сильным характером, чтобы привнести в эти игры холодную голову и крепко закаленную волю. Сказать об Армане Дени, что он не колебался в выборе средств, значило бы ничего не сказать. По меткому замечанию Дюрбаха, "экстремист воспламеняется, прибегая к низким средствам, он находит в этом своего рода доказательство обоснованности своих убеждений; кровь проливают не только потому, что того требует дело, ее проливают также и затем, чтобы доказать величие дела; в жестокости и гнусности средств, к которым он прибегает не колеблясь, он видит доказательство кровью важности и священного характера преследуемой цели"5. Вот при каких обстоятельствах Анетту вызвали вначале к Альфонсу Лекеру, а затем, без всяких объяснений, отвели в дом терпимости у Центрального рынка, на улице де Фюрсей, где ее жизнь изменилась коренным и чудесным образом.
- Мне в самом деле крупно повезло, - сказала Леди Л. - Если бы не анархисты, я бы наверняка кончила плохо. Им я обязана всем.
Она повернулась к Поэту-Лауреату, который только что издал нечто вроде приглушенного хрипа. Он приставил к правому глазу монокль и смотрел на Леди Л. с выражением недоверия, ужаса и возмущения одновременно.
- Полноте, полноте, голубчик, - сказала она. - Не доводите себя до такого состояния. Вы выглядите точь-в-точь как Бонбон, мой белый щенок, когда у бедняжки случился сердечный приступ. Успокойтесь, Перси, это было так давно... шестьдесят три года назад! Знаете, время все сглаживает. Впрочем, все это случилось за границей и потому не должно вызывать в ваших таких английских глазах никакого удивления.
Впервые за свою долгую и почетную карьеру скромного и сдержанного человека сэр Перси Родинер позволил себе взорваться.
- Тысяча чертей! - взревел он. - Проклятие, вот единственное, что я могу вам сказать! Не верю ни единому вашему слову! Я... вы...
- Вот это уже лучше, - сказала Леди Л. - Вам следовало бы чаще злиться, Перси. Так вас хотя бы замечают. Иногда кажется, что безликость вы сделали смыслом всей своей жизни. И кстати, вполне в этом преуспели.
- О Боже, Диана, решительно, вы переходите границы! Вы всегда любили ошеломлять людей. Арнольд Бенет был прав, когда говорил, что, подобно всем истинным аристократам, вы обладаете террористическим темпераментом и таким чувством юмора, которое порой производит эффект взорвавшейся бомбы...
Вдруг он умолк и посмотрел на нее, забыв закрыть рот: было очевидно, что отголоски только что сказанного им эхом отдаются у него в ушах.
- Продолжайте, продолжайте, - тихо произнесла Леди Л. - То, на что вы намекнули, очень, очень любопытно...
Сэр Перси что-то судорожно сглотнул - возможно, свои мысли.
- На этот раз, Диана, вы действительно переходите границы. Да еще в день своего рождения, когда Ее Величество прислала вам такую трогательную телеграмму с поздравлениями! Вы носите одну из величайших фамилий этой страны, ваша жизнь - раскрытая книга, где весь мир может прочесть восхитительную историю изящества, красоты и достоинства, и вдруг - какие-то загадки... претензии... недомолвки...
У сэра Перси Родинера был теперь такой подавленный и возмущенный вид, что Леди Л., чтобы его приободрить, инстинктивно вставила фразу, которую она произнесла в аналогичных обстоятельствах" когда японцы потопили гордость империи - "Prince of Wales" и "Repulse"6 - у берегов Сингапура.
- Успокойтесь, друг мой. Англия, во всяком случае, останется у нас!
- Я бы просил вас держать Англию подальше от всего этого, - проворчал Поэт-Лауреат. - Предупреждаю, вы напрасно пытаетесь заставить меня поверить в некоторые совершенно не характерные для вас вещи. Конечно, шокировать это одна из ваших привилегий. Однако достаточно взять "Книгу пэрства" Бэрка... взглянуть на портреты ваших предков... Вы родились Дианой де Буаэеринье, вы сочетались первым браком с графом де Камоэнсом, один из ваших предков участвовал в сражении под Креси...
- Все эти подделки доставили мне немало хлопот, - сказала Леди Л. Месье Пупа, чиновник-каллиграф, отлично выполнил работу. Особенно убедительны документы, касающиеся Креси. Пришлось использовать несколько видов кислот, чтобы склонить их к старению. Знаете, Арман никогда ничего не делал наполовину. Все идеалисты, снедаемые своими химерами, обладают почти безнадежной склонностью к реалистическим деталям. Они испытывают удовлетворение от возможности влиять таким образом на действительность. Что касается семейных портретов, я скажу вам об этом два-три слова чуть позже. Это было очень забавно. Впрочем, как только мы очутимся в павильоне, вы собственными глазами увидите, что я ничего не придумываю. Пойдемте. Полагаю, рюмка коньяку вам не помешает.
Поэт-Лауреат взял свой носовой платок и вытер пот со лба.
Заходящее солнце висело на ветвях каштана, как созревший плод, и свет окутывал Леди Л. своей снисходительной улыбкой. Воздух благоухал сиренью: последняя сирень лета и, быть может, ее жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Лекер, с наполеондорами в руке, неподвижно стоял в гостиной с желтыми стенами; кровь хлынула ему в лицо, высокомерное выражение на котором усилилось до такой степени, что во взгляде появился блеск какой-то всепожирающей страсти. "Бедный Альфонс, - подумала Леди Л., - он тоже родился слишком рано. Ему следовало бы жить в эпоху Шлагетеров, Хорстов Весселов, Рудольфов Гессе, великих маршей через Европу коричневых и черных рубашек, Гитлеров и Муссолини". Ведь не кто иной, как будущий диктатор Италии, перевел "Записки революционера" Кропоткина в начале своей карьеры, и он же провозгласил, что книга князя-анархиста написана "с большой любовью к угнетенному человечеству и проникнута безграничной добротой".
В Альфонсе Лекере, несомненно, была та смесь гомосексуальности и любви к грубой силе, которая всегда давала фашизму самых прекрасных рекрутов. Но быть может, он и вправду смутно и безотчетно грезил о том, как найти оправдание своим преступлениям и придать смысл своему деструктивному существованию. Во всяком случае, очевидно, что он искал общества Армана Дени и становился угрюмым и раздражительным, когда ему не удавалось увидеть его в течение нескольких дней. Однако тем вечером в заведении баронессы Шамис он выслушал воинственную песнь искусителя, ничего не сказав, и, когда тот наконец умолк, Лекер какое-то мгновение еще смотрел на него, затем, звякнув в руке наполеондорами, развернулся на каблуках и возвратился в игровой зал. Арман Дени выиграл партию, хотя так никогда, наверное, и не понял всей сложности мотивов, позволивших ему добиться такой полноты власти над бывшим апашем. Вскоре высокую и широкоплечую фигуру Альфонса Лекера, одетого по последней моде, можно было видеть на "воспитательных" собраниях на одном из парижских чердаков; во рту - сигара, на пальце - рубин, всегда в сопровождении жокея с кривой шеей, он слушал коротышку-препаратора из аптеки, со слащавой улыбкой объяснявшего ему, как в домашних условиях сделать бомбы из простейших материалов, которые можно купить в аптеке за углом.
Члены этой первой анархистской ячейки составляли странную и разношерстную группу: шарманщик, всегда приходивший на собрания со своей обезьянкой; господин Пупа, чиновник-каллиграф из Министерства иностранных дел, всю жизнь выписывавший своим красивым почерком дипломатические паспорта; Виолетта Салес, преподававшая литературу в коллеже и писавшая занимательные статьи в газету "Папаша Пенар" под псевдонимом Адриан Дюран; испанец Иррудин, которого впоследствии сделала знаменитым книга Кристофа Салеса. Альфонс Лекер рассеянно поглядывал на них, сосредоточив все внимание на Армане Дени, не сводя с него глаз, зрачки и радужные оболочки которых сливались в одну неподвижную черноту. Жокей стоял рядом, все так же склонив голову набок, что делало его похожим на кого-то, кто наблюдает за вещами и людьми критическим взором. Однажды Альфонс Лекер, решивший получить свое первое боевое крещение в качестве оратора, показал пальцем на Саппера и воскликнул хриплым голосом:
- Посмотрите на этого типа! Он сломал себе шею на службе у английского милорда, который тут же его бросил как окочурившегося пса. Мы за него отомстим!
25 мая 1885 года в почетную трибуну ипподрома в Булонском лесу была брошена бомба; трое довольно серьезно раненных владельцев лошадей и один венгерский тренер были подобраны в куче серых цилиндров. Никто не обратил внимания на человечка с грустным лицом, который спокойно вышел из охваченной паникой толпы, поднял один из цилиндров и со своим трофеем удалился. Некоторое время спустя в канареечно-желтом фаэтоне, увозившем их в город, Альфонс Лекер, сидевший рядом с Арманом напротив жокея, на коленях у которого лежала роскошная шляпа, вынул изо рта сигару и с упреком сказал своему маленькому попутчику:
- Ты все-таки мог бы подождать еще минуту: моя лошадь выигрывала.
В те времена никто еще не подозревал владельца лучших публичных домов Парижа в связях с анархистскими кругами, и его долго не беспокоили. В полиции Лекера считали своим человеком - ведь он был частицей существующего строя. Трудно приписывать подрывные намерения преступнику, находящемуся на гребне славы и пользующемуся мощной поддержкой наверху социальной пирамиды. Как-то не укладывалось в голове, что он может выступать против общества, из которого извлекал такую выгоду. Однако его тщеславие и мания величия все с большей силой побуждали его идти вперед. Хотя он еще и не хвастался открыто своей деятельностью, слегка завуалированные намеки, бессвязные политические рассуждения, в которые он пускался на людях и за которыми нетрудно было угадать влияние ума более тонкого, чем его ум, очень скоро привлекли к себе внимание. Друзья из высших сфер просили его быть начеку; сенаторы, министры, которым он помогал удовлетворять пороки, и полицейские, которым он платил, без устали его предупреждали, но он был слишком уверен в своей власти над ними и отвергал все их советы пожатием могучих плеч. Он принялся называть имена, изобличать подонков. Вскоре для его защитников стало невозможным продолжать покрывать его. Арман Дени, хорошо видевший опасность, тщетно пытался успокоить своего странного ученика, чья помощь могла быть ему по-настоящему полезной лишь до тех пор, пока тот оставался вне подозрений. В это время он находился в ссоре с анархистским Интернационалом, в частности с его французским отделением, которое отказалось включить его в состав делегации, отправившейся на съезд в Лондон в 1881 году. Он только что опубликовал резкий памфлет на русского Кропоткина, очень популярного в то время; князь-анархист действительно отверг его учение о "воспитательной химии", согласно которому в сложившейся обстановке следовало действовать как можно быстрее и уделять больше внимания "технической" стороне дела, то есть искусству изготовления бомб, нежели изучению анархистской доктрины, собственно говоря. Кропоткин возражал также против привлечения школьников для бросания "петард" и называл "патологической" идею слепых покушений на улицах, целью которых было посеять панику среди населения и создать впечатление, что "друзья народа" более многочисленны и могущественны, чем это было в действительности. Арман Дени в свою очередь обвинил Кропоткина в "буржуазной сентиментальности". "Бомбы и еще раз бомбы", - провозглашал он. Неспособность правительства предотвращать покушения должна стать очевидной для общественности. Единственной частью учения Кропоткина, которую он принимал без всяких оговорок, было его знаменитое отрицание теории Дарвина о выживании наиболее приспособленных. Русский бравировал своим выводом о том, что различные виды животных, до того как их начал преследовать человек, вовсе не боролись между собой, а, напротив, жили мирно и в случае необходимости даже помогали друг другу. Это любопытное возрождение мифа о потерянном рае в том оперении, в каком представили его анархисты, всегда казалось Леди Л. трогательным. Радость князя Кропоткина, когда после нескольких месяцев серьезных исследований в Британском музее он решил, что может наконец заявить миру о своей теории "естественного братства", была ничуть не меньшей, чем веселье, еще и сегодня охватывающее Леди Л. при чтении его труда. Этот добряк Кропоткин был до невозможности сентиментален.
Бомба, брошенная в "Кафе Тортони", наделала больше шума, чем разрушений, но та, что взорвалась во время прохода республиканских гвардейцев в нескольких метрах от Елисейского дворца, убила пять человек и взбудоражила весь Париж. Полиция произвела облавы в городских трущобах, и преступный мир почувствовал угрозу. Положение Лекера, хотя он и отказывался это признать, стало шатким. Пока он оставался обычным уголовником, полиция могла закрывать глаза и терпеть его, поскольку он нормально вписывался в существующий порядок вещей, однако теперь, когда его деятельность начала инспирироваться подрывной политической догмой, он становился врагом общества. И вот на одном из совещаний в Министерстве внутренних дел, где ничего не было сказано, но где все понимали друг друга без слов, при всеобщем смущении было наконец решено арестовать Лекера. Один из его могущественнейших покровителей, которого немедленно поставили в известность, послал своему шантажисту последнее предупреждение, предлагая ему немедленно покинуть страну. Но даже после этого Альфонс Лекер не перестал ходить в модные кафе с жокеем и щеголять своим желтым экипажем в Булонском лесу. И только Арману Дени удалось уговорить его уехать в Швейцарию.
Основатель "Папаши Пенара" порвал с Кропоткиным, чью сентиментальность, шарахания и увертки он не мог больше переносить. Было решено создать независимое движение, полностью ориентированное на борьбу, руководимое из-за границы, откуда во всех направлениях будут рассылаться боевые группы. Но для осуществления этих честолюбивых замыслов требовались практически неограниченные суммы. В результате ряда ограблений и нападений на банки приверженцы "перманентной революции" получили средства, необходимые для того, чтобы организоваться и начать действовать. Предполагалось уехать в Швейцарию, довести до конца "сбор" денег и укрыться затем в Италии, где братья Маротти уже создали боевую подпольную организацию, самой выдающейся жертвой которой вскоре стал король Умберто. В то время Швейцария стала убежищем для анархистов, приезжавших туда со всех уголков Европы. Вплоть до убийства королевы Елизаветы Австрийской в 1902 году они там пользовались абсолютной свободой, спорили, собирались в кафе и ресторанах, издавались и подыхали с голоду; соратник Вязевского, Стоиков, отмечает в своей книге "Попутчики", что за один месяц он проглотил в виде пищи тридцать копченых селедок, пять килограммов хлеба и сто пятьдесят чашек кофе, и это в то время, пишет он, "когда богачи наслаждаются вокруг меня ничегонеделаньем и в сейфах у буржуа на берегах безмятежных голубых озер истлевают колоссальные состояния". Такую позицию Арман считал типичной для Кропоткина и его друзей; позволять "колоссальным состояниям" мирно почивать, тогда как сам обречен на "копченую селедку" и бездеятельность по причине отсутствия денег, представлялось ему верхом бессилия и глупости. Сокровища, накопленные в особняках на берегу Женевского озера, банки, охрана которых сладко посапывала в обстановке никем не нарушаемого благоденствия, - все это он считал идеальным полем деятельности. Но для успешного осуществления подобного плана ему нужны были сообщники внутри этого блистательного закрытого мирка, а таковыми он не располагал. Ему нужен был некто, кто внедрился бы в этот живой "Готский Альманах", наслаждающийся созерцанием вечных снегов, и снабжал бы их надежной и точной информацией, сообщая маршруты, распорядок дня, привычки немецких, австрийских, русских тиранов, которые в Швейцарии не ощущали никакой угрозы лишь потому, что знали: чем дальше от народа, тем безопаснее. Итак, ему нужен был сообщник, влиятельный, стоящий вне подозрений, послушный, надежный и легкоуправляемый человек. Он довольно быстро решил, что наилучшей картой в этой тонкой игре должна стать женщина - молодая, красивая, способная вскружить голову, - которая могла бы не только возбуждать интерес пресыщенных жизнью скептиков, но и как можно дольше поддерживать его, что было под силу лишь профессионалке, привыкшей удовлетворять все требования клиентов, но обладающей достаточно сильным характером, чтобы привнести в эти игры холодную голову и крепко закаленную волю. Сказать об Армане Дени, что он не колебался в выборе средств, значило бы ничего не сказать. По меткому замечанию Дюрбаха, "экстремист воспламеняется, прибегая к низким средствам, он находит в этом своего рода доказательство обоснованности своих убеждений; кровь проливают не только потому, что того требует дело, ее проливают также и затем, чтобы доказать величие дела; в жестокости и гнусности средств, к которым он прибегает не колеблясь, он видит доказательство кровью важности и священного характера преследуемой цели"5. Вот при каких обстоятельствах Анетту вызвали вначале к Альфонсу Лекеру, а затем, без всяких объяснений, отвели в дом терпимости у Центрального рынка, на улице де Фюрсей, где ее жизнь изменилась коренным и чудесным образом.
- Мне в самом деле крупно повезло, - сказала Леди Л. - Если бы не анархисты, я бы наверняка кончила плохо. Им я обязана всем.
Она повернулась к Поэту-Лауреату, который только что издал нечто вроде приглушенного хрипа. Он приставил к правому глазу монокль и смотрел на Леди Л. с выражением недоверия, ужаса и возмущения одновременно.
- Полноте, полноте, голубчик, - сказала она. - Не доводите себя до такого состояния. Вы выглядите точь-в-точь как Бонбон, мой белый щенок, когда у бедняжки случился сердечный приступ. Успокойтесь, Перси, это было так давно... шестьдесят три года назад! Знаете, время все сглаживает. Впрочем, все это случилось за границей и потому не должно вызывать в ваших таких английских глазах никакого удивления.
Впервые за свою долгую и почетную карьеру скромного и сдержанного человека сэр Перси Родинер позволил себе взорваться.
- Тысяча чертей! - взревел он. - Проклятие, вот единственное, что я могу вам сказать! Не верю ни единому вашему слову! Я... вы...
- Вот это уже лучше, - сказала Леди Л. - Вам следовало бы чаще злиться, Перси. Так вас хотя бы замечают. Иногда кажется, что безликость вы сделали смыслом всей своей жизни. И кстати, вполне в этом преуспели.
- О Боже, Диана, решительно, вы переходите границы! Вы всегда любили ошеломлять людей. Арнольд Бенет был прав, когда говорил, что, подобно всем истинным аристократам, вы обладаете террористическим темпераментом и таким чувством юмора, которое порой производит эффект взорвавшейся бомбы...
Вдруг он умолк и посмотрел на нее, забыв закрыть рот: было очевидно, что отголоски только что сказанного им эхом отдаются у него в ушах.
- Продолжайте, продолжайте, - тихо произнесла Леди Л. - То, на что вы намекнули, очень, очень любопытно...
Сэр Перси что-то судорожно сглотнул - возможно, свои мысли.
- На этот раз, Диана, вы действительно переходите границы. Да еще в день своего рождения, когда Ее Величество прислала вам такую трогательную телеграмму с поздравлениями! Вы носите одну из величайших фамилий этой страны, ваша жизнь - раскрытая книга, где весь мир может прочесть восхитительную историю изящества, красоты и достоинства, и вдруг - какие-то загадки... претензии... недомолвки...
У сэра Перси Родинера был теперь такой подавленный и возмущенный вид, что Леди Л., чтобы его приободрить, инстинктивно вставила фразу, которую она произнесла в аналогичных обстоятельствах" когда японцы потопили гордость империи - "Prince of Wales" и "Repulse"6 - у берегов Сингапура.
- Успокойтесь, друг мой. Англия, во всяком случае, останется у нас!
- Я бы просил вас держать Англию подальше от всего этого, - проворчал Поэт-Лауреат. - Предупреждаю, вы напрасно пытаетесь заставить меня поверить в некоторые совершенно не характерные для вас вещи. Конечно, шокировать это одна из ваших привилегий. Однако достаточно взять "Книгу пэрства" Бэрка... взглянуть на портреты ваших предков... Вы родились Дианой де Буаэеринье, вы сочетались первым браком с графом де Камоэнсом, один из ваших предков участвовал в сражении под Креси...
- Все эти подделки доставили мне немало хлопот, - сказала Леди Л. Месье Пупа, чиновник-каллиграф, отлично выполнил работу. Особенно убедительны документы, касающиеся Креси. Пришлось использовать несколько видов кислот, чтобы склонить их к старению. Знаете, Арман никогда ничего не делал наполовину. Все идеалисты, снедаемые своими химерами, обладают почти безнадежной склонностью к реалистическим деталям. Они испытывают удовлетворение от возможности влиять таким образом на действительность. Что касается семейных портретов, я скажу вам об этом два-три слова чуть позже. Это было очень забавно. Впрочем, как только мы очутимся в павильоне, вы собственными глазами увидите, что я ничего не придумываю. Пойдемте. Полагаю, рюмка коньяку вам не помешает.
Поэт-Лауреат взял свой носовой платок и вытер пот со лба.
Заходящее солнце висело на ветвях каштана, как созревший плод, и свет окутывал Леди Л. своей снисходительной улыбкой. Воздух благоухал сиренью: последняя сирень лета и, быть может, ее жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19