Игорь никак не мог понять: что сейчас – утро? Или, может быть, вечер? Одно лишь он знал, видел отчетливо: было светлое время суток.
Низко, над самыми крышами, висело бледное, бескровное солнце. Странное солнце! Диск его был не круглым – как обычно – а несколько сплющенным и неровным. Бесформенное это пятно окружала неширокая, черная полоса. И под сумрачным, окантованным тьмою светом, простирались немые скверы, мертвые площади и улицы, лишенные теней.
Игорь видел себя, идущим через пустынную площадь. Он шел, плотно вбивая в асфальт каблуки – торопился куда-то и с тревогой прислушивался к звукам за спиной.
Ему все время казалось, что кто-то идет за ним; настигает, торопится вслед! Каждый его шаг словно бы повторялся, двоился. Но это было не эхо, нет. Эхо возникало отдельно и жило само по себе. Это явно были чьи-то чужие шаги; они сливались, смешивались с его собственными – но все же не совсем, не совсем…
Дойдя до середины площади, Игорь остановился, испытывая томление и тяжкий, невыносимый страх. Стал – и обернулся резко. И замер, обшаривая взглядом перспективу. Все было, как прежде. Угрюмо и немотно высились по краям площади здания. Маячило над крышами солнце, окруженное полосою мрака. Над безлюдными улицами и скверами реяла белесоватая муть.
Город был мертв, пустынен. В мутных его глубинах не угадывалось ни проблеска, ни звука, ни движения. Игорь постоял некоторое время. Потом опять заспешил. И снова, в лад с ним, – нет, не в лад, а чуть позже, поотстав на мгновение – зачастили чьи-то шаги, послышался грозный сдвоенный топот…
Игорь крикнул, задохнулся и сел, – с трудом разлепляя веки, оглядывая полутемную комнату.
Он сидел на полу, на охапке соломы. Рядом с ним помещался дощатый перевернутый ящик. Днище ящика замени по стол; на нем лежала краюха хлеба, пачка папирос и финский нож. Здесь же – воткнутая в пустую бутылку – мигала оплывшая свечка.
Оранжевое пламя ее слабо подрагивало и билось; из-под неплотно притворенной двери тянуло сквознячком, на полу и на ближней стенке лежали неверные, шаткие блики. Освещенное пространство было невелико. За его пределами клубились густые лиловые тени. Где-то в дальнем углу пустой огромной комнаты сочилась сырость – монотонно постукивала капель. И это, – да еще шорох ветра за окошком, – были здесь единственные живые звуки. Они не нарушали тишины, наоборот, – подчеркивали и обостряли ее.
Игорь зевнул. Потянулся с хрустом, Нашарил на столе папиросу и прикурил от свечи. И долго потом сидел в неподвижности; вслушивался в тишину.
Вслушивался – и вспоминал только что виденный кошмар.
Что он значил и предвещал, этот сон? Бескровное, бледное, омраченное солнце, пустые глазницы окон, улицы, лишенные теней. Призрачный мир! Как после атомной войны… Что это? Намек на грозящие бедствия? Или просто – символ одиночества?
Он шевельнулся. Поднялся, Снова сел. Опустил лицо в подставленные ладони. Один! Один во всем свете! Как потерпевший крушение, как Робинзон… «Хотя нет, не так, – подумал Игорь тут же, – Робинзону Крузо было, все-таки, легче. Он страдал от тоски, от безлюдья. Но боялся-то он вовсе не этого! Он боялся людей. И настоящий, истинный страх, испытал лишь раз – в тот самый момент, когда увидел на берегу след постороннего человека…
Единственный след – и сколько было переживаний и маяты! А что же делать мне; я ведь окружен чужими следами. Их много, они угадываются повсюду. И от каждого я должен вздрагивать и шарахаться, и таиться, опасаясь беды.
И самое гнусное то, что сейчас я – в дополнение ко всему – практически беспомощен, бессилен, обречен на полное бездействие. Я как бы заживо похоронен. Время едет мимо меня… Мимо меня,…»
Безмолвие одиночества становилось все более тяжким, давящим, невыносимым. Машинально глянув на часы, Игорь понял, что Наташа, вероятно, уже не придет. Она обещалась к шести, а теперь уже – десять…
Стараясь занять себя чем-нибудь, он прибрал на столе; передвинул и укрепил шатающийся ящик. Поправил соломенное свое ложе. Затем прошелся по комнате. Завернул в темный ее, дальний конец, постоял, рассматривая всяческий хлам – поломанные этажерки, стулья, битый кирпич – и вернулся медленно, Шаги его раздавались в тишине отчетливо и гулко. И вдруг он насторожился – почувствовал холод в груди. В сердце его словно бы вошла ледяная игла.
Звуки его шагов внезапно усилились и странно раздвоились.
Недавний сон воплотился в реальность!
Кто-то находился рядом, за дверью, – бродил там и топал во тьме. Сторонние эти, чужие шаги, на мгновение смешались, слились с его собственными – но все же не совсем, не совсем…
Игорь метнулся к подстилке – к спрятанному там кольту. И остановился, подумав:
«А вдруг это Наташа?»
И сейчас же эту его мысль обогнала другая:
«А вдруг нет, – не она? Теперь надо быть готовым ко всему».
Он достал из-под соломы револьвер. Взвел курок. И подкравшись на цыпочках к двери – распахнул ее рывком.
За дверью стояла Наташа.
– Господи, – сказала она, – как ты меня напугал! – На ней был пушистый свитер, короткая клетчатая юбка. В руке она держала хозяйственную, тяжело нагруженную сумку.
– Входи, – пробормотал он. – Здравствуй, милая. И потом – засовывая кольт под рубашку, за пояс:
– Почему ж ты так поздно? Я тебя уже и ждать перестал…
– Задержалась, прости… Никак не могла раньше. – Она произнесла это прерывисто, чуть задыхаясь – то ли от волнения, то ли от спешки, – Сергей весь вечер крутился возле меня – словно чувствовал что-то. Не отпускал ни на шаг и сам не уходил. А ведь он иногда уходит по вечерам – или на. фабрику, или к друзьям, к преферансистам своим… Играет там, допоздна засиживается.
– Ну, и как же ты?…
– Да в общем, повезло. Вдруг позвонили из цеха – вызвали срочно. Какая-то у них поломка произошла… Не знаю… Словом, он собрался, заторопился, а я сразу – сюда!
– Ну, слава Богу, – сказал Игорь. – Судьба, значит, не вовсе от меня отвернулась. Честное слово: без тебя я бы тут от тоски повесился… Дай-ка, я тебя поцелую.
И он привлек ее к себе, обнял за плечи, и осторожно, бережно поцеловал. С минуту они постояли так – молча и тесно. Наташа погодя сказала, вручая ему сумку:
– Вот, держи. Тут продукты, табак. И одеяло. Тебе ведь оно нужно?
– Конечно, – сказал он. – Это ты неплохо сообразила.
– Ты где же спишь? – поинтересовалась она, проходя вглубь комнаты.
– Вот здесь, за ящиком. – Игорь поворошил носком сапога солому. – Неплохо устроился, а?
– Да как тебе сказать, – повела она плечиком. – Наверное – жестко…
– Ничего, – усмехнулся он, – в самый раз… Сейчас прикроем одеяльчиком – и вообще красота будет.
Игорь присел на корточки. Раскрыл сумку. Наташа сейчас же сказала:
– Постой. Дай-ка, уж я сама…
Достала туго свернутое одеяло – расправила, разостлала медленно. И, вздохнув, уселась на него. Поджала ноги. Поправила растрепавшуюся прядь над бровью.
Игорь копался в сумке – выгружал из нее продукты.
– Ого! – сказал он. – Это кстати, ах, кстати!… – И засмеялся, удовлетворенный, разглядывая зажатую в руке бутылку. – Коньячок. Да еще марочный. Ну, ты гений, Наташа! Что ж – выпьем?
– Выпьем, – согласилась она.
– Молодец. – Он потрепал ее по круглой коленке.
– Да, – спохватилась она, – я, кажется, забыла штопор…
– Э-э, чепуха, – сказал Игорь. – Обойдемся. – Он повернул бутылку и крепко ударил ладонью о донышко. Пробка выскочила, чмокнув. Запрокинув голову, Игорь выпил, – передохнул, отдувшись, – и потом еще. И утерев рукавом влажный рот, повернулся к Наташе.
– Пей. – Он протянул ей бутылку. – Тащи!
– Я так не умею, – призналась она, – не пробовала.
– Учись! – сказал Игорь.
– Ладно, – несмело улыбнулась Наташа.
Она выпила – и тут же поперхнулась, закашлялась. Игорь шутливо похлопал ее по спине. Спина была мягкая, податливая – и он невольно задержал там руку… Погладил медленно, взял за плечо. Она не сопротивлялась. Тогда он стиснул ее – наклонил к себе. И тронул губами шею.
– Ой, я совсем пьяная, – сказала Наташа, – совсем, совсем…
Слабым движением провела ладонью по лбу, поправила волосы. И внезапно и остро глянула Игорю в глаза.
– Послушай, не надо…
– Надо, – хрипло выговорил он.
– Но – зачем? – Она шевельнулась и мягко повела плечами, как бы высвобождаясь из его объятия. Но не сдвинулась, осталась сидеть. – Зачем все осложнять? Стоит ли?
– Не знаю, не знаю, – пробормотал он. – И почему именно – осложнять?
– Ну, как же, – вздохнула она, – мы же ведь – друзья.
– Ах, ну и что? – возразил он, – одно другому не мешает, пожалуй даже – наоборот.
– Ты так считаешь?
– Конечно! И к тому же, мы какие друзья? Истинные, старые…
– Вот, вот, – сказала Наташа. – Старые, с детства, почти – родственники, понимаешь? Получится нечто вроде кровосмесительства.
– Ну, что ты, – сказал Игорь. – Что ты. – Он сказал это трудно, не управляясь с дыханием, – вовсе нет. Получится другое…
– Что же?
– То, что нужно.
– Нужно – кому?
– Хотя бы мне, – шепнул он, – мне! И если ты настоящий друг…
Он заглянул в ее лицо. И опять – в который раз уже – подивился ее красоте. И усомнился, подумал мгновенно: «Не может быть, чтобы это было – мое. Неправда. Так не бывает». И затосковал. И спросил:
– Настоящий?
– О да, – сказала она.
– Правда?
– Можешь не сомневаться.
– Что ж, если так… – Игорь прижал ее, сильно, почти с яростью. – Если так – пойми, наконец, меня.
– Я понимаю, – еле слышно отозвалась она, – все понимаю. Но…
– Обойдемся без «но», – сказал он, – без этого союза. Как он, кстати, называется, – по школьным правилам?
– Противительный, – улыбнулась она.
– Ну вот, – сказал он, – ну, вот. Давай-ка, вспомним другой союз. Соединительный. Например – «да».
Сколько времени протекло с этого момента, Игорь не заметил, не сообразил. Он словно бы окунулся в небытие.
Окружающее перестало существовать, – заволоклось багровым, жарким туманом, – а когда оно снова обрело реальные очертания, Игорь уже лежал, отдыхая и жадно куря.
Он лежал, весь размякший, в истоме. И думал, думал… Думал о том, что вот, наконец-то, ему довелось испытать все то, о чем мечтал он долгие годы на севере, – на жестких барачных нарах.
О чем обычно мечтают заключенные в лагерях? О хлебе и о любви. Первого – мало, второго – почти и вовсе нет. Тоска о том и другом естественна, закономерна. Порою она становится нестерпимой – опустошает душу, мешает жить. Игорь знал немало таких случаев, когда люди, охваченные свирепой этой тоской, теряли равновесие, впадали в безумие, шли на любые кощунства. Да он и сам не раз бывал близок к этому. Игорь отчетливо помнил минуты помрачения, посещавшие его когда-то – это были жуткие минуты! Слава Богу, он как-то справлялся с ними. Выходил из виража. И здесь его нередко выручали женщины.
Женщины… Они все-таки были, попадались ему в лагерях; в этом отношении Игорю везло! Везло, несмотря на все жестокости режима, на бесчеловечную систему, на бдительный чекистский надзор.
Перед мысленным его взором возникла вдруг одна из таких женщин – медсестра из сасуманской приисковой лечебницы. Она работала по вольному найму, жила за зоной, и на территории лагеря проводила половину дня. Бабенка эта была крупная, пухлощекая, с могучей грудью и непомерными бедрами. Глядя на нее, зэки говорили: «Такую – если развести пожиже – на весь наш прииск хватит!» Ее и действительно хватало… За время работы она ухитрялась развлечься со многими. Встречалась она и с Игорем, и не однажды – в самых разных местах – то на бельевом складе, то в пустующей бане.
Помимо «вольняшек», были у него и лагерные подруги. Мужчины и женщины содержались в лагерях раздельно – но все же они общались между собой, переписывались и даже виделись порою. Виделись, в основном, за зоной, на рабочих объектах.
Чем крупнее были такие объекты – тем больше бригад выводилось туда из окрестных лагерей. На короткий срок режимные правила иссякали, рушились; мужские и женские бригады перемешивались, трудились бок о бок. И вот тогда-то и происходили памятные встречи; завязывались лагерные романы, вершилась недолгая отчаянная арестантская любовь.
Игорь отлично знал, как все это происходило. В глубоком плотном колымском снегу вырывалась яма – продолговатая и не широкая – на манер могилы. Дно ее устилалось всевозможным тряпьем. Туда ложилась счастливая парочка – укрывалась бушлатами и полушубками, одолженными у друзей. Сверху все это присыпалось еловой хвоей и снежком – забеливалось для маскировки. И так любовники блаженствовали; проводили время на сорокаградусном лютом морозе, погребенные в снеговой целине.
Блаженство это Игорь испытывал не однажды. Ему попадались славные девочки. Некоторые из них, правда, были странны… Однажды (он невольно усмехнулся при этом воспоминании) произошел у него забавный случай.
Все началось, как водится, с переписки.
Как-то раз – зимой, в декабре – ему передали записку из соседнего женского лагеря. Писала некая Валька по кличке Матрос. Валька сообщала, что давно уже знает его – Интеллигента – по рассказам; много наслышана о нем и заранее, загодя, любит его, как чистопородного и доблестного жигана. Записка была вложена в пестрый кисет. На кисете, затейливой вязью, было вышито: «Закури и вспомни!»
Ответное послание Игорь составил, в основном, из есенинских строчек. Процитировал отрывок из «Москвы Кабацкой», из «Письма к женщине» и еще что-то… Валька отозвалась немедля. «Твои слова я сберегу навечно, в глубинах сердца пылкого мово», – писала она и было похоже на то, что строки эти также заимствованы откуда-то, скорее всего, из арестантского фольклора.
Переписка завязалась долгая и обильная. Каждое валькино письмецо обычно сопровождалось какой-нибудь посылкой – расшитыми платочками, очередным табачным кисетом. Кисетов, с течением времени, у него накопилось штук пять, и он впоследствии раздарил их друзьям. По этому поводу было много шуточек. Но всеобщее и бурное оживление вызвал новогодний валькин подарок, – небольшая подушка, думка, в нарядной наволочке, с торжественной надписью: «Спи спокойно!»
– Как на кладбище, – смеялись ребята, – на гробовых плитах… «Спи спокойно»! Ну, доигрался, старик, достукался!
Кончилось все это тем, что Игорь решил, наконец, повидаться с Валькой Матросом. Сделать это было, однако, не просто. Женские бригады выходили на дальний объект – на строительство арматурного завода. Из лагеря, в котором находился Игорь, туда пускали немногих, в основном – строителей, каменщиков, слесарей. Игорю пришлось затратить немало усилий, прежде чем его включили в слесарную бригаду… Как бы то ни было, он вышел, прорвался за зону и встретился с новой своей подружкой. Она оказалась смуглой, сухой, черноволосой, с крупным ртом и хриплым голосом. Красавицей ее назвать было нельзя – но все же, она чем-то понравилась Игорю… Он быстро организовал все необходимое; насобирал у бригадников тряпье, позаботился о том, чтобы укрытие было сделано получше, понадежнее. Потом галантным жестом пригласил свою даму вниз – в снеговую траншею… И тут случилась заминка.
Выяснилось, что дама эта – лесбиянка; что она мужчинами вовсе не интересуется, и потому укладываться в яму никак не хочет. И только тут Игорь сообразил, что не даром, очевидно, дана ей кличка Матрос… Поначалу он как-то не обратил на это внимания – а зря! Такую деталь не следовало бы упускать из виду.
Тогда он спросил ее – обиженно и возмущенно:
– Зачем же, в таком случае, был тебе нужен весь этот спектакль: письма, посылки, нежные слова?
И та ответила высокомерно:
– Из воровской солидарности! Я ведь тоже – в законе. И уважаю своих, люблю. Только как люблю? Идейно! Без баловства, без этих ваших штучек…
Развалясь на соломе, Игорь покуривал – расслабленно и блаженно. И припоминал всевозможные свои любовные истории. Память выволакивала из тьмы картины сумрачного северного быта, и на зыбком этом фоне возникали перед ним лица женщин – проходили, чередуясь, сменяли друг друга… Они мелькали стремительно, словно кадры в кино. Потом пленка кончилась. Папироса догорела. Прошлое вспыхнуло – и ушло, угасло. «Да и что о нем вспоминать? – подумал Игорь. – Стоит ли? Все это было не то… Не главное, не настоящее. Настоящее – здесь. Рядом. В моих руках. Теперь уже – в моих!»
И, загасив папиросу, Игорь повернулся к Наташе.
Она лежала на боку – спиною к нему. Давно уже так лежала. И не двигалась – думала о чем-то… Светлые рыжеватые ее волосы растрепались, рассыпались, перепутались с соломой и слились с ней цветом. Игорь посмотрел на ее затылок, на нежную шею, белеющую в полутьме. И осторожно, бережно погладил шею шершавой своей ладонью.
– Не трогай меня, – слабым, сонным каким-то голосом сказала Наташа. – Отстань.
– Что? – изумился Игорь. – Почему? Что с тобой, Наташа?
– Ничего. – Она повела плечом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Низко, над самыми крышами, висело бледное, бескровное солнце. Странное солнце! Диск его был не круглым – как обычно – а несколько сплющенным и неровным. Бесформенное это пятно окружала неширокая, черная полоса. И под сумрачным, окантованным тьмою светом, простирались немые скверы, мертвые площади и улицы, лишенные теней.
Игорь видел себя, идущим через пустынную площадь. Он шел, плотно вбивая в асфальт каблуки – торопился куда-то и с тревогой прислушивался к звукам за спиной.
Ему все время казалось, что кто-то идет за ним; настигает, торопится вслед! Каждый его шаг словно бы повторялся, двоился. Но это было не эхо, нет. Эхо возникало отдельно и жило само по себе. Это явно были чьи-то чужие шаги; они сливались, смешивались с его собственными – но все же не совсем, не совсем…
Дойдя до середины площади, Игорь остановился, испытывая томление и тяжкий, невыносимый страх. Стал – и обернулся резко. И замер, обшаривая взглядом перспективу. Все было, как прежде. Угрюмо и немотно высились по краям площади здания. Маячило над крышами солнце, окруженное полосою мрака. Над безлюдными улицами и скверами реяла белесоватая муть.
Город был мертв, пустынен. В мутных его глубинах не угадывалось ни проблеска, ни звука, ни движения. Игорь постоял некоторое время. Потом опять заспешил. И снова, в лад с ним, – нет, не в лад, а чуть позже, поотстав на мгновение – зачастили чьи-то шаги, послышался грозный сдвоенный топот…
Игорь крикнул, задохнулся и сел, – с трудом разлепляя веки, оглядывая полутемную комнату.
Он сидел на полу, на охапке соломы. Рядом с ним помещался дощатый перевернутый ящик. Днище ящика замени по стол; на нем лежала краюха хлеба, пачка папирос и финский нож. Здесь же – воткнутая в пустую бутылку – мигала оплывшая свечка.
Оранжевое пламя ее слабо подрагивало и билось; из-под неплотно притворенной двери тянуло сквознячком, на полу и на ближней стенке лежали неверные, шаткие блики. Освещенное пространство было невелико. За его пределами клубились густые лиловые тени. Где-то в дальнем углу пустой огромной комнаты сочилась сырость – монотонно постукивала капель. И это, – да еще шорох ветра за окошком, – были здесь единственные живые звуки. Они не нарушали тишины, наоборот, – подчеркивали и обостряли ее.
Игорь зевнул. Потянулся с хрустом, Нашарил на столе папиросу и прикурил от свечи. И долго потом сидел в неподвижности; вслушивался в тишину.
Вслушивался – и вспоминал только что виденный кошмар.
Что он значил и предвещал, этот сон? Бескровное, бледное, омраченное солнце, пустые глазницы окон, улицы, лишенные теней. Призрачный мир! Как после атомной войны… Что это? Намек на грозящие бедствия? Или просто – символ одиночества?
Он шевельнулся. Поднялся, Снова сел. Опустил лицо в подставленные ладони. Один! Один во всем свете! Как потерпевший крушение, как Робинзон… «Хотя нет, не так, – подумал Игорь тут же, – Робинзону Крузо было, все-таки, легче. Он страдал от тоски, от безлюдья. Но боялся-то он вовсе не этого! Он боялся людей. И настоящий, истинный страх, испытал лишь раз – в тот самый момент, когда увидел на берегу след постороннего человека…
Единственный след – и сколько было переживаний и маяты! А что же делать мне; я ведь окружен чужими следами. Их много, они угадываются повсюду. И от каждого я должен вздрагивать и шарахаться, и таиться, опасаясь беды.
И самое гнусное то, что сейчас я – в дополнение ко всему – практически беспомощен, бессилен, обречен на полное бездействие. Я как бы заживо похоронен. Время едет мимо меня… Мимо меня,…»
Безмолвие одиночества становилось все более тяжким, давящим, невыносимым. Машинально глянув на часы, Игорь понял, что Наташа, вероятно, уже не придет. Она обещалась к шести, а теперь уже – десять…
Стараясь занять себя чем-нибудь, он прибрал на столе; передвинул и укрепил шатающийся ящик. Поправил соломенное свое ложе. Затем прошелся по комнате. Завернул в темный ее, дальний конец, постоял, рассматривая всяческий хлам – поломанные этажерки, стулья, битый кирпич – и вернулся медленно, Шаги его раздавались в тишине отчетливо и гулко. И вдруг он насторожился – почувствовал холод в груди. В сердце его словно бы вошла ледяная игла.
Звуки его шагов внезапно усилились и странно раздвоились.
Недавний сон воплотился в реальность!
Кто-то находился рядом, за дверью, – бродил там и топал во тьме. Сторонние эти, чужие шаги, на мгновение смешались, слились с его собственными – но все же не совсем, не совсем…
Игорь метнулся к подстилке – к спрятанному там кольту. И остановился, подумав:
«А вдруг это Наташа?»
И сейчас же эту его мысль обогнала другая:
«А вдруг нет, – не она? Теперь надо быть готовым ко всему».
Он достал из-под соломы револьвер. Взвел курок. И подкравшись на цыпочках к двери – распахнул ее рывком.
За дверью стояла Наташа.
– Господи, – сказала она, – как ты меня напугал! – На ней был пушистый свитер, короткая клетчатая юбка. В руке она держала хозяйственную, тяжело нагруженную сумку.
– Входи, – пробормотал он. – Здравствуй, милая. И потом – засовывая кольт под рубашку, за пояс:
– Почему ж ты так поздно? Я тебя уже и ждать перестал…
– Задержалась, прости… Никак не могла раньше. – Она произнесла это прерывисто, чуть задыхаясь – то ли от волнения, то ли от спешки, – Сергей весь вечер крутился возле меня – словно чувствовал что-то. Не отпускал ни на шаг и сам не уходил. А ведь он иногда уходит по вечерам – или на. фабрику, или к друзьям, к преферансистам своим… Играет там, допоздна засиживается.
– Ну, и как же ты?…
– Да в общем, повезло. Вдруг позвонили из цеха – вызвали срочно. Какая-то у них поломка произошла… Не знаю… Словом, он собрался, заторопился, а я сразу – сюда!
– Ну, слава Богу, – сказал Игорь. – Судьба, значит, не вовсе от меня отвернулась. Честное слово: без тебя я бы тут от тоски повесился… Дай-ка, я тебя поцелую.
И он привлек ее к себе, обнял за плечи, и осторожно, бережно поцеловал. С минуту они постояли так – молча и тесно. Наташа погодя сказала, вручая ему сумку:
– Вот, держи. Тут продукты, табак. И одеяло. Тебе ведь оно нужно?
– Конечно, – сказал он. – Это ты неплохо сообразила.
– Ты где же спишь? – поинтересовалась она, проходя вглубь комнаты.
– Вот здесь, за ящиком. – Игорь поворошил носком сапога солому. – Неплохо устроился, а?
– Да как тебе сказать, – повела она плечиком. – Наверное – жестко…
– Ничего, – усмехнулся он, – в самый раз… Сейчас прикроем одеяльчиком – и вообще красота будет.
Игорь присел на корточки. Раскрыл сумку. Наташа сейчас же сказала:
– Постой. Дай-ка, уж я сама…
Достала туго свернутое одеяло – расправила, разостлала медленно. И, вздохнув, уселась на него. Поджала ноги. Поправила растрепавшуюся прядь над бровью.
Игорь копался в сумке – выгружал из нее продукты.
– Ого! – сказал он. – Это кстати, ах, кстати!… – И засмеялся, удовлетворенный, разглядывая зажатую в руке бутылку. – Коньячок. Да еще марочный. Ну, ты гений, Наташа! Что ж – выпьем?
– Выпьем, – согласилась она.
– Молодец. – Он потрепал ее по круглой коленке.
– Да, – спохватилась она, – я, кажется, забыла штопор…
– Э-э, чепуха, – сказал Игорь. – Обойдемся. – Он повернул бутылку и крепко ударил ладонью о донышко. Пробка выскочила, чмокнув. Запрокинув голову, Игорь выпил, – передохнул, отдувшись, – и потом еще. И утерев рукавом влажный рот, повернулся к Наташе.
– Пей. – Он протянул ей бутылку. – Тащи!
– Я так не умею, – призналась она, – не пробовала.
– Учись! – сказал Игорь.
– Ладно, – несмело улыбнулась Наташа.
Она выпила – и тут же поперхнулась, закашлялась. Игорь шутливо похлопал ее по спине. Спина была мягкая, податливая – и он невольно задержал там руку… Погладил медленно, взял за плечо. Она не сопротивлялась. Тогда он стиснул ее – наклонил к себе. И тронул губами шею.
– Ой, я совсем пьяная, – сказала Наташа, – совсем, совсем…
Слабым движением провела ладонью по лбу, поправила волосы. И внезапно и остро глянула Игорю в глаза.
– Послушай, не надо…
– Надо, – хрипло выговорил он.
– Но – зачем? – Она шевельнулась и мягко повела плечами, как бы высвобождаясь из его объятия. Но не сдвинулась, осталась сидеть. – Зачем все осложнять? Стоит ли?
– Не знаю, не знаю, – пробормотал он. – И почему именно – осложнять?
– Ну, как же, – вздохнула она, – мы же ведь – друзья.
– Ах, ну и что? – возразил он, – одно другому не мешает, пожалуй даже – наоборот.
– Ты так считаешь?
– Конечно! И к тому же, мы какие друзья? Истинные, старые…
– Вот, вот, – сказала Наташа. – Старые, с детства, почти – родственники, понимаешь? Получится нечто вроде кровосмесительства.
– Ну, что ты, – сказал Игорь. – Что ты. – Он сказал это трудно, не управляясь с дыханием, – вовсе нет. Получится другое…
– Что же?
– То, что нужно.
– Нужно – кому?
– Хотя бы мне, – шепнул он, – мне! И если ты настоящий друг…
Он заглянул в ее лицо. И опять – в который раз уже – подивился ее красоте. И усомнился, подумал мгновенно: «Не может быть, чтобы это было – мое. Неправда. Так не бывает». И затосковал. И спросил:
– Настоящий?
– О да, – сказала она.
– Правда?
– Можешь не сомневаться.
– Что ж, если так… – Игорь прижал ее, сильно, почти с яростью. – Если так – пойми, наконец, меня.
– Я понимаю, – еле слышно отозвалась она, – все понимаю. Но…
– Обойдемся без «но», – сказал он, – без этого союза. Как он, кстати, называется, – по школьным правилам?
– Противительный, – улыбнулась она.
– Ну вот, – сказал он, – ну, вот. Давай-ка, вспомним другой союз. Соединительный. Например – «да».
Сколько времени протекло с этого момента, Игорь не заметил, не сообразил. Он словно бы окунулся в небытие.
Окружающее перестало существовать, – заволоклось багровым, жарким туманом, – а когда оно снова обрело реальные очертания, Игорь уже лежал, отдыхая и жадно куря.
Он лежал, весь размякший, в истоме. И думал, думал… Думал о том, что вот, наконец-то, ему довелось испытать все то, о чем мечтал он долгие годы на севере, – на жестких барачных нарах.
О чем обычно мечтают заключенные в лагерях? О хлебе и о любви. Первого – мало, второго – почти и вовсе нет. Тоска о том и другом естественна, закономерна. Порою она становится нестерпимой – опустошает душу, мешает жить. Игорь знал немало таких случаев, когда люди, охваченные свирепой этой тоской, теряли равновесие, впадали в безумие, шли на любые кощунства. Да он и сам не раз бывал близок к этому. Игорь отчетливо помнил минуты помрачения, посещавшие его когда-то – это были жуткие минуты! Слава Богу, он как-то справлялся с ними. Выходил из виража. И здесь его нередко выручали женщины.
Женщины… Они все-таки были, попадались ему в лагерях; в этом отношении Игорю везло! Везло, несмотря на все жестокости режима, на бесчеловечную систему, на бдительный чекистский надзор.
Перед мысленным его взором возникла вдруг одна из таких женщин – медсестра из сасуманской приисковой лечебницы. Она работала по вольному найму, жила за зоной, и на территории лагеря проводила половину дня. Бабенка эта была крупная, пухлощекая, с могучей грудью и непомерными бедрами. Глядя на нее, зэки говорили: «Такую – если развести пожиже – на весь наш прииск хватит!» Ее и действительно хватало… За время работы она ухитрялась развлечься со многими. Встречалась она и с Игорем, и не однажды – в самых разных местах – то на бельевом складе, то в пустующей бане.
Помимо «вольняшек», были у него и лагерные подруги. Мужчины и женщины содержались в лагерях раздельно – но все же они общались между собой, переписывались и даже виделись порою. Виделись, в основном, за зоной, на рабочих объектах.
Чем крупнее были такие объекты – тем больше бригад выводилось туда из окрестных лагерей. На короткий срок режимные правила иссякали, рушились; мужские и женские бригады перемешивались, трудились бок о бок. И вот тогда-то и происходили памятные встречи; завязывались лагерные романы, вершилась недолгая отчаянная арестантская любовь.
Игорь отлично знал, как все это происходило. В глубоком плотном колымском снегу вырывалась яма – продолговатая и не широкая – на манер могилы. Дно ее устилалось всевозможным тряпьем. Туда ложилась счастливая парочка – укрывалась бушлатами и полушубками, одолженными у друзей. Сверху все это присыпалось еловой хвоей и снежком – забеливалось для маскировки. И так любовники блаженствовали; проводили время на сорокаградусном лютом морозе, погребенные в снеговой целине.
Блаженство это Игорь испытывал не однажды. Ему попадались славные девочки. Некоторые из них, правда, были странны… Однажды (он невольно усмехнулся при этом воспоминании) произошел у него забавный случай.
Все началось, как водится, с переписки.
Как-то раз – зимой, в декабре – ему передали записку из соседнего женского лагеря. Писала некая Валька по кличке Матрос. Валька сообщала, что давно уже знает его – Интеллигента – по рассказам; много наслышана о нем и заранее, загодя, любит его, как чистопородного и доблестного жигана. Записка была вложена в пестрый кисет. На кисете, затейливой вязью, было вышито: «Закури и вспомни!»
Ответное послание Игорь составил, в основном, из есенинских строчек. Процитировал отрывок из «Москвы Кабацкой», из «Письма к женщине» и еще что-то… Валька отозвалась немедля. «Твои слова я сберегу навечно, в глубинах сердца пылкого мово», – писала она и было похоже на то, что строки эти также заимствованы откуда-то, скорее всего, из арестантского фольклора.
Переписка завязалась долгая и обильная. Каждое валькино письмецо обычно сопровождалось какой-нибудь посылкой – расшитыми платочками, очередным табачным кисетом. Кисетов, с течением времени, у него накопилось штук пять, и он впоследствии раздарил их друзьям. По этому поводу было много шуточек. Но всеобщее и бурное оживление вызвал новогодний валькин подарок, – небольшая подушка, думка, в нарядной наволочке, с торжественной надписью: «Спи спокойно!»
– Как на кладбище, – смеялись ребята, – на гробовых плитах… «Спи спокойно»! Ну, доигрался, старик, достукался!
Кончилось все это тем, что Игорь решил, наконец, повидаться с Валькой Матросом. Сделать это было, однако, не просто. Женские бригады выходили на дальний объект – на строительство арматурного завода. Из лагеря, в котором находился Игорь, туда пускали немногих, в основном – строителей, каменщиков, слесарей. Игорю пришлось затратить немало усилий, прежде чем его включили в слесарную бригаду… Как бы то ни было, он вышел, прорвался за зону и встретился с новой своей подружкой. Она оказалась смуглой, сухой, черноволосой, с крупным ртом и хриплым голосом. Красавицей ее назвать было нельзя – но все же, она чем-то понравилась Игорю… Он быстро организовал все необходимое; насобирал у бригадников тряпье, позаботился о том, чтобы укрытие было сделано получше, понадежнее. Потом галантным жестом пригласил свою даму вниз – в снеговую траншею… И тут случилась заминка.
Выяснилось, что дама эта – лесбиянка; что она мужчинами вовсе не интересуется, и потому укладываться в яму никак не хочет. И только тут Игорь сообразил, что не даром, очевидно, дана ей кличка Матрос… Поначалу он как-то не обратил на это внимания – а зря! Такую деталь не следовало бы упускать из виду.
Тогда он спросил ее – обиженно и возмущенно:
– Зачем же, в таком случае, был тебе нужен весь этот спектакль: письма, посылки, нежные слова?
И та ответила высокомерно:
– Из воровской солидарности! Я ведь тоже – в законе. И уважаю своих, люблю. Только как люблю? Идейно! Без баловства, без этих ваших штучек…
Развалясь на соломе, Игорь покуривал – расслабленно и блаженно. И припоминал всевозможные свои любовные истории. Память выволакивала из тьмы картины сумрачного северного быта, и на зыбком этом фоне возникали перед ним лица женщин – проходили, чередуясь, сменяли друг друга… Они мелькали стремительно, словно кадры в кино. Потом пленка кончилась. Папироса догорела. Прошлое вспыхнуло – и ушло, угасло. «Да и что о нем вспоминать? – подумал Игорь. – Стоит ли? Все это было не то… Не главное, не настоящее. Настоящее – здесь. Рядом. В моих руках. Теперь уже – в моих!»
И, загасив папиросу, Игорь повернулся к Наташе.
Она лежала на боку – спиною к нему. Давно уже так лежала. И не двигалась – думала о чем-то… Светлые рыжеватые ее волосы растрепались, рассыпались, перепутались с соломой и слились с ней цветом. Игорь посмотрел на ее затылок, на нежную шею, белеющую в полутьме. И осторожно, бережно погладил шею шершавой своей ладонью.
– Не трогай меня, – слабым, сонным каким-то голосом сказала Наташа. – Отстань.
– Что? – изумился Игорь. – Почему? Что с тобой, Наташа?
– Ничего. – Она повела плечом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19