Обе фотографии и теперь хранятся в моей библиотеке.
Вскоре нашего каталонца разбил паралич, у него отнялись руки и ноги, он лишился речи. Лишь говорящие что-то глаза устремлялись в тоске то к жене-республиканке, прожившей безупречную жизнь, то к моему другу Иглесиасу. Но речь к каталонцу не вернулась. Он умер.
Когда дом каталонца заполнили друзья, венки и слезы, Иглесиасу позвонил таинственный, не назвавший себя человек. «Мы знаем, – сказал он, – что вы были в большой дружбе с покойным. Он говорил о вас самые лестные слова. Если вы хотите сделать благое дело в память о вашем друге, откройте его несгораемый шкаф и достаньте железную коробочку. Я позвоню вам через три дня».
Жена покойного не захотела и слушать Иглесиаса. Смерть мужа оказалась для нее страшным ударом. Ей было ни до чего; она переехала в пансион на улице Санто-Доминго. Хозяином пансиона был югослав, участник антифашистского сопротивления, человек, закаленный в борьбе. Вдова попросила его привести в порядок бумаги покойного мужа. Югослав нашел коробочку и с большим трудом открыл ее. И что же там оказалось! Бумаги, из которых следовало, что покойный каталонец был фашистским агентом. Копии писем, в которых сообщались имена испанских эмигрантов; эти люди, нелегально вернувшиеся в Испанию, были арестованы или убиты. В коробочке хранилось письмо, в котором Франсиско Франко лично благодарил каталонца за верную службу. И донесения, которые помогли нацистам потопить суда, уходившие из чилийских портов с грузами. Одной из жертв стал наш красавец фрегат «Лаутаро» – гордость чилийского флота. Он вез селитру и затонул сразу же по выходе из порта Токопилья. Погибли семнадцать моряков. Одни утонули, другие сгорели заживо.
Таковы были злодейские подвиги улыбчивого каталонца, который пригласил меня однажды отобедать в его доме.
Коммунисты
…Прошло немало лет с той поры, как я вступил в партию… Я доволен… Коммунисты – тесная семья… У них дубленая кожа и закаленное сердце… Все точат зубы на коммунистов… Именно на коммунистов… Да здравствуют спириты, монархисты, юродивые, преступники всех мастей… Да здравствует философия гуманная и бесхребетная… Да здравствует собака, которая лает и кусает; да здравствуют похотливые астрологи, порнография, цинизм; да здравствуют раки, что пятятся назад; да здравствуют все, кроме коммунистов… Да здравствуют пояса целомудрия, консерваторы, полтыщи лет не моющие свои идеологические ноги… Да здравствуют вши в нищих поселках, бесплатные общие могилы; да здравствует анархо-капитализм; да здравствуют Рильке и Андре Жид со своими мальчиками; да здравствует мистицизм любого толка… Всё пригодно… Все – герои… Пусть выходят все газеты… Пусть публикуют всех, кроме коммунистов… Всем без разбору открыта дорога в освобожденный Санто-Доминго… Все могут радоваться смерти кровавого диктатора Трухильо, все, кроме коммунистов, которые упорно боролись против него… Да здравствует карнавал… последние дни карнавала… Есть маски на выбор… Маски христианских идеалистов, маски крайне левых, маски благотворительных дам и милосердных матрон… Но глядите в оба – сюда нельзя пускать коммунистов… Плотнее закройте двери… Не оплошайте… У коммунистов нет прав ни на что… Займемся субъективным, сущностью человека, сущностью сущности… И всем будет хорошо… У нас есть свобода… Свобода без границ… Они ее не признают, они не ведают, что это такое… Свобода, чтобы заняться сущностью… Сущностью сущности…
Так пролетели последние годы… Вышел из моды джаз, пришел соул, мы тонули в постулатах абстрактной живописи, нас потрясла война, нас убивали на войне… А тут все оставалось по-прежнему… А может, не по-прежнему?… Столько речей о духе, о возвышенном, столько полицейских дубинок, и все равно никак не ладится, не клеится… Хоть тресни, не клеится… Провалились все расчеты… Народ выступает организованно… Не прекращаются стачки и партизанские бои… Куба и Чили добились независимости… Сколько людей поют «Интернационал»… Как это странно… Как досадно… Поют на разных языках, поют на испанском языке Латинской Америки… Надо принять срочные меры… Надо запретить… Надо больше говорить о возвышенном… Чаще петь хвалу свободному миру… Чаще пускать в ход дубинки… Надо не жалеть долларов… Дальше так нельзя… Между свободой дубинки и страхом Хермана Арсиньегаса… И теперь эта Куба… В нашем полушарии, в сердцевине яблока ту же песнь поют кубинские бородачи… Какой нам толк от Христа?… Какая помощь от священников?… Теперь никому нельзя верить… Даже священникам… Они не разумеют в наших делах… Не видят, как падают в цене наши акции…
…А между тем люди карабкаются по Солнечной системе… Оставляют следы башмаков на Луне… Всюду борьба за перемены, и лишь старые системы цепляются за прошлое… Их жизнь началась в огромной паутине средневековья… Эта паутина тверже стали… И все же есть люди, верящие в перемены, они добились перемен, добились их торжества, их расцвета… Черт возьми!.. Весна – неодолима!
Поэтика и политика
Почти весь 1969 год я провел в Исла-Негра. С утра океан начинает фантастически разрастаться. Кажется, он без устали месит тесто. Во все стороны растекается мучнисто-белая пена, она поднялась на студеных дрожжах океанских глубин.
Неподвижная туманная зима. Каждый день к ее расстилающейся красоте мы прибавляем огонь, разведенный в камине. В белизне прибрежных песков нам видится извечно пустынный мир, каким он был без людей и без шумных дачников. Не подумайте, однако, что мне противна летняя сумятица толпы. Едва наступает лето, девушки уже на пляже, а мужчины и дети опасливо входят в воду и тут же выскакивают на берег, спасаясь от быстрой волны. Вот так воскресает древний, зародившийся в глубине веков, танец человека у моря, быть может, самый первый танец человека.
Зимой дома в Нела-Негра укутаны в ночную тьму. Свет горит у меня одного. Порой мне чудится, что кто-то есть в доме напротив. Я вижу освещенное окно. Но это мираж. В доме капитана никого нет. Просто свет моего окна отражается в его окнах.
Все дни минувшего года я уходил работать в облюбованный мною уголок. Попасть туда нелегко, удержаться – еще труднее. Что-то вдруг заинтересовало моих собак – Панду и Джоу-Ту. Оказывается, шкура бенгальского тигра, разостланная на полу в маленькой комнате. Я привез ее из Китая сто лет тому назад. У шкуры нет когтей, и она полысела, хотя мы с Матильдой не раз колдовали над ней, чтобы ее не съела моль.
Мои собаки с удовольствием ложатся на шкуру своего давнего врага. Они мгновенно засыпают, как победители, уставшие от жестокой схватки. Неспроста лежат они поперек двери: наверно, не хотят, чтобы я отрывался от дела.
Каждую минуту в доме что-то происходит. В дальней комнате звонит телефон. Что сказать? Меня нет. Снова звонок. Что сказать? Я здесь.
Меня нет. Я здесь. Я здесь. Меня нет. Вот так идет жизнь поэта, для которого безлюдная Исла-Негра перестала быть уединенным уголком.
Меня постоянно спрашивают, особенно журналисты, над чем я работаю, что пишу. Какой несерьезный вопрос. Ведь, честно говоря, я неотступно делаю одно и то же. И не переставал делать одно и то же. Поэзию.
С большим опозданием я узнал, что то, что я делаю, что пишу, называется поэзией. Меня никогда не занимали теоретические ярлыки и дефиниции. Мне смертельно скучны эстетические споры. Нет, я не умаляю достоинства тех, кто в них участвует, просто у меня нет любопытства к свидетельству о рождении той или иной книги и ко всему, что напишут о ней post mortem. «Пусть мной не правит ничто извне», – сказал Уолт Уитмен. Теоретические искания, при всей их значимости, не должны заслонять наготу литературного творчества.
За год я исписываю несколько тетрадей. Вот они здесь, эти тетради, скрепленные зеленой нитью моих строк. Многие стали книгами, перешли в чудесной метаморфозе из неподвижности к движению, из личинки к светлячку.
Разразившаяся политическая буря оторвала меня от моих дел. Я вновь вернулся к людскому множеству, которое было главным учителем моей жизни.
Я прихожу к людям с робостью, присущей поэту, с боязнью робкого человека, но, попав в их круг, сразу чувствую себя преображенным. Я – частица великого большинства, я – еще один лист огромного древа человечества.
Одиночество и людская толпа, люди, – вот о чем должен и сегодня думать поэт нашей эпохи. В одиночестве моя жизнь обогатилась битвой волн, опрокидывающихся на чилийский берег. Меня поразили и вдохновили сражающиеся волны и сраженные скалы, неизбывность жизни океана, совершенный строй «Странствующих птиц», сияние морской пены.
Но самому главному я научился у морского прибоя человеческих жизней, у нежности, которую увидел в тысячах глаз, устремленных ко мне. Быть может, не всем поэтам суждено понять их великий наказ, но тот, кому это выпало, навсегда сохранит его в своем сердце и воплотит в своем творчестве.
И нет более памятной, более проникновенной минуты для поэта, чем та, в которую он стал надеждой многих людей.
Кандидат в президенты
Однажды утром – это было в 1970 году – в мое морское убежище, в Исла-Негра, приехали Генеральный секретарь нашей партии и еще несколько товарищей. Они предложили мне стать кандидатом в президенты республики и сказали, что моя кандидатура будет выдвинута на обсуждение шести или семи партий Народного единства. Все было подготовлено, продумано – программа, характер будущего правительства и его первоочередные задачи. До этого момента у каждой партии Народного единства, за исключением коммунистов, был свой кандидат, и каждая хотела сохранить именно его. Мы поняли, что необходимо выдвинуть единого кандидата, которого поддержат все левые партии и который станет кандидатом Народного единства. Пока мы обсуждали эту проблему, правые уже вовсю развернули предвыборную кампанию. И если бы мы не объединились в предвыборной борьбе, нас ждало бы серьезное поражение.
Коммунисты решили выдвинуть своего кандидата, с тем чтобы ускорить сплочение всех левых сил. Когда я принял предложение моих товарищей, моей партии, ее позиция стала для меня более ясной. Если бы силы Народного единства не пришли к согласию, наша партия боролась бы за мою кандидатуру до самого конца, но мы были готовы голосовать за кандидата, который получит поддержку всех этих сил.
Это был поистине героический шаг, побудивший всех остальных действовать сообща. Когда я сказал товарищу Корвалану, что принимаю предложение партии, мне было ясно, что партия со временем может и снять мою кандидатуру, если не осуществятся надежды на то, что левые объединятся вокруг кандидата коммунистов. Все искали нашей поддержки, даже некоторые кандидаты от христианских демократов, но не хотели поддерживать нас, коммунистов.
Моя кандидатура, возникшая в то морское утро в Исла-Негра, разожгла огонь надежды. Не было места, куда бы меня не звали. Я был растроган приемом, который мне оказывали тысячи и тысячи простых людей – мужчин и женщин. Меня обнимали и целовали со слезами на глазах жители окраин Сантьяго, шахтеры Кокимбо, горняки, добывающие медь в раскаленной пустыне, крестьянки с детьми на руках, ждавшие моего приезда. Это были люди, бедствующие на всем пространстве страны, от истоков реки Био-Био до земель у Магелланова пролива. С ними я говорил, им читал стихи, и они слушали меня, стоя в размякшей глине, под проливным дождем, под студеным, пронизывающим ветром Антарктики.
Я был полон воодушевления. Каждый раз сходилось все больше народа, все больше женщин. Меня все чаще пугала и завораживала мысль о том, что будет, если я вдруг стану президентом этой самой строптивой, драматически запутанной, влезшей в долги и, пожалуй, самой неблагодарной республики. Ведь у нас президентов встречают овациями лишь в первый месяц, а терзают – надо не надо – остальные пять лет и одиннадцать месяцев.
Предвыборная кампания Альенде
В один из счастливых дней пришла весть – кандидатом от всего Народного единства станет Сальвадор Альенде. С одобрения моей партии я тотчас снял свою кандидатуру. Это произошло на митинге, где собралась огромная ликующая толпа. Следом за мной выступил Альенде и дал согласие быть кандидатом от Народного единства. Митинг проходил в парке. Люди были везде, где только можно, даже на деревьях. В зеленой листве виднелись головы и ноги. Нашим бывалым чилийцам все нипочем.
Я знал нового кандидата. Мне трижды довелось сопровождать его в предвыборных кампаниях – читать стихи и говорить речи перед людьми, живущими на нашей суровой, вытянутой в длину земле. Три раза подряд – с промежутком в шесть лет – выставлялась кандидатура моего упорного товарища. На четвертый он одержал победу.
Арнолд Беннетт или Сомерсет Моэм – не вспомню, кто из них, – рассказывал, что ему как-то довелось спать в одной комнате с Уинстоном Черчиллем. И вот он своими глазами видел, как Черчилль, еще не очнувшийся толком от сна, протянул руку к ночному столику, взял огромную гаванскую сигару и тотчас закурил ее. Такое может позволить себе пещерный человек, обладающий железным здоровьем.
По своей выносливости Альенде превосходил всех, кто его сопровождал. У него был редкий дар, которому позавидовал бы сам Черчилль: он засыпал сразу, стоило ему только захотеть. Альенде спал глубоким сном, приткнувшись в углу машины, пока мы ехали по бескрайним выложенным землям чилийского севера. Потом вдруг появлялось впереди красное пятно, и через минуту-другую мы видели, что это группа в пятнадцать – двадцать человек: мужчины, женщины, дети; в руках у всех флаги. Машина останавливалась, Альенде тер глаза и выходил к людям, ожидавшим его под отвесными лучами солнца. Они пели вместе чилийский гимн. Потом он произносил выразительную, живую и краткую речь и возвращался в машину, которая увозила нас вперед по бесконечно долгим дорогам Чили. Без всякого труда Альенде снова погружался в сон. Каждые полчаса все повторялось снова: люди, флаги, пение, речь и опять сон.
В те изнуряющие, трудные месяцы Альенде был неутомим: он встречался с тысячами и тысячами чилийцев, пересаживался с автомобиля на поезд, с поезда на самолет, с самолета на пароход, с парохода на лошадь. Те, кто его сопровождал, уставшие, обессиленные, едва поспевали за ним. Когда Альенде стал законным президентом Чили, его потрясающая работоспособность привела к инфаркту его нескольких соратников.
Посольство в Париже
Приступив к обязанностям посла в Париже, я быстро понял, что мне придется дорого заплатить за собственную суетность. Я согласился принять этот пост, не слишком раздумывая, вновь подчинившись велению жизни. Меня радовала мысль, что я буду представлять одержавшее победу народное правительство, которое пришло на смену стольким бездарным и лживым правительствам. А в глубине души пряталось еще и желание войти с полномочиями посла в здание чилийского посольства, где мне пришлось проглотить столько оскорблений в те времена, когда я организовывал отъезд испанских республиканцев в Чили. Все мои предшественники на этом посту так или иначе участвовали в преследованиях, которым я подвергался со стороны правительства: каждый из них приложил руку к тому, чтобы унизить меня, причинить мне зло. И вот теперь преследуемый должен был сесть в кресло своих преследователей, обедать за их столом, спать в их постели и распахнуть окна, чтобы новый воздух мира проник в здание старого посольства.
Но со свежим воздухом все оказалось весьма сложно. Нас с Матильдой обдало салонной затхлостью, едва мы – это было мартовским вечером 1971 года – переступили порог спальни и улеглись на досточтимые кровати, где когда-то встретили свою смерть со смирением или в муках некоторые послы и супруги послов.
В этой спальне вполне можно было поселить воина и заодно его коня. Нашлось бы место, где кормить коня и где почивать воину. Потолки – высоченные, слегка декорированные. Мебель – сплошной плюш цвета сухих листьев, ужасающая бахрома. Словом, все достопримечательности определенного стиля, его роскоши и его увядания. Ковры, которые могли быть красивыми лет шестьдесят назад. А сейчас они приобрели цвет, который бывает у всех затоптанных ковров. И пропитанный нафталином запах ушедших в небытие бесед.
В довершение всего мы встретились с весьма нервозным персоналом, который успел подумать о чем угодно, только не об отоплении гигантской спальни. Мы с Матильдой окоченели от холода в первую ночь, проведенную в посольстве. На вторую ночь отопление заработало, но за шестьдесят лет пришли в негодность фильтры. Вместе с теплым воздухом в спальню проникал угарный газ. Нельзя было жаловаться на холод, но зато у нас стучало в висках, мы испытывали какое-то щемящее чувство тоски – верный признак угара. Пришлось открыть окна и впустить холодный зимний воздух.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45