А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Генерал Ласаро Карденас, бывший президент Мексиканской республики, послал телеграмму бразильскому диктатору с просьбой выпустить Престеса из тюрьмы на несколько дней, чтобы он смог присутствовать на похоронах матери, Генерал Карденас лично гарантировал возвращение Престеса в тюрьму, но Жетулио Варгас ответил отказом.
Разделяя негодование всего мира, я написал стихи, посвященные донье Леокадии и ее сыну. В этих стихах я клеймил бразильского диктатора.
Я прочитал стихотворение над могилой благородной женщины, которая безуспешно стучала во все двери мира, чтобы освободить сына. Оно начиналось сдержанно:
Женщина, ты возвеличила величье Америки,
ты дала ей самую могучую прозрачную реку,
ты дала ей огромное дерево с несчетными корнями –
сына, достойного великой родины.
С каждой строкой стихотворение становилось все более гневным обличением бразильского диктатора.
Я читал его повсюду, его напечатали на листовках и почтовых открытках, которые облетели весь континент.
Как-то раз, попав в Панаму, я прочел его на поэтическом вечере, вслед за любовными стихами. Жара стояла страшная, и в переполненном зале нечем было дышать. Я начал читать стихи против президента Варгаса и почувствовал, что у меня пересохло в горле. Остановившись, я взял стакан и в этот момент увидел устремившегося ко мне человека в белом костюме. Приняв его за служащего, я протянул ему стакан, чтобы он налил воды. Но человек в белом отпрянул в сторону и, обернувшись к публике, закричал возмущенным, срывающимся голосом:
– Как посол Бразилии, я протестую!.. Престес – уголовный преступник!..
Его слова потонули в оглушительном свисте. Внезапно посреди зала встал студент-негр, широкий, как шкаф. Он рванулся к трибуне, вытянув руки так, словно сейчас схватит посла за горло. Я кинулся к послу и, к счастью, сумел помочь ему уйти из зала без оскорбительного для его сана скандала.
После всего этого бразильцы считали совершенно естественным, что я приеду к ним из Неда-Негра и приму участие в народном торжестве. Я был потрясен, увидев стадион «Пакаэмбо» в Сан-Паулу, весь заполненный людьми. Там, говорят, собралось более ста тридцати тысяч человек. Люди на дальних трибунах казались крохотными. Я стоял рядом с Престесом. Маленький, худощавый, он был словно святой Лазарь, только что вышедший из могилы и приодетый к празднику. Лицо его отличалось той прозрачной белизной, какая бывает у заключенных. Его напряженный взгляд, большие фиолетовые круги под глазами, заострившиеся черты лица, сдержанное достоинство – все напоминало о долгих годах мученической жизни. Но говорил он спокойно, как генерал, одержавший победу.
Я прочел посвященное ему стихотворение, которое написал за несколько часов до прихода на стадион. Жоржи Амаду вставил лишь одно португальское слово «pedreiros». Несмотря на все мои страхи, бразильцы поняли стихотворение на испанском языке. Я читал медленно, и следом за каждой строкой раздавался гром аплодисментов. Эти аплодисменты нашли глубокий отклик в моей поэзии. Поэт, которому довелось читать свои стихи перед ста тридцатью тысячами людей, не может остаться прежним и не может писать по-прежнему.
И наконец я встретился с легендарным Луисом Карлосом Престесом в домашней обстановке, у его друзей. Престес – невысокого роста, худой, лицо белое, как папиросная бумага; во всем его облике – графическая четкость старинной миниатюры.
При всей своей сдержанности он был со мной очень сердечен. Думаю, он проявил ко мне ласковое расположение, какое мы, поэты, встречаем довольно часто, ту снисходительность – мягкую и отстраненную, что в ходу у взрослых, когда они разговаривают с детьми.
Престес пригласил меня пообедать на следующей неделе. Но произошла беда, которую я могу приписать злому року или моей безответственности. Дело в том, что в португальском языке есть суббота и воскресенье, а вместо понедельника, вторника, среды и так далее, будь они неладны, – «второй день», «третий день», «четвертый день». «Первого дня», как такового, не существует. Я запутался в подсчетах и не понял, о каком дне идет речь.
Загорая на пляже с красивой бразильской приятельницей, я то и дело напоминал себе, что завтра встреча с Престесом. На следующий день – «четвертый» – выяснилось, что Престес ждал меня к обеду в «третий день», в те самые часы, когда я нежился на пляже Ипанема. Он спрашивал обо мне всюду, но никто не знал, где я. К обеду были приготовлены, в соответствии с моими вкусами, превосходные вина, которые так трудно было найти в Бразилии. Мы должны были обедать вдвоем.
Каждый раз, вспоминая эту историю, я готов умереть со стыда. Чего я только не выучил в жизни, а запомнить дни недели по-португальски не сумел.
Кодовилья
Когда я уезжал из Сантьяго, мне сказали, что со мной хочет поговорить Викторио Кодовилья. Я поехал к нему. Мы всегда были добрыми друзьями. До самой его смерти.
Викторио Кодовилья был представителем III Интернационала, со всеми характерными для этой эпохи чертами. Он был тверд и категоричен, имел огромное влияние на людей и легко подчинял их своей воле. Когда Кодовилья появлялся на собрании, возникало ощущение, что у него все уже обдумано и решено. Других он слушал вежливо, порой нетерпеливо, но потом давал непреложные указания. Это был удивительно способный человек, умевший мыслить масштабно. Он не знал отдыха в работе и требовал того же от своих товарищей. Мне он казался чем-то вроде могущественной машины, решающей политические проблемы времени.
Со мной Кодовилья был по-особому внимателен и мягок. Практичный, трезвый, он всегда отличался глубокой человечностью и тонким художественным чутьем и потому с пониманием относился к ошибкам и слабостям творческой интеллигенции. Но это не мешало ему быть жестким, твердым в политике.
Надо сказать, что Кодовилья отличался большим жизнелюбием. Мне нравилось, как он сражался в свое время против ханжеского пуританства некоторых наших коммунистов. Кодовилья смотрел на вещи шире нашего учителя, великого чилийца Лаферте, стоявшего у истоков нашей партии, но несколько ограниченного в житейских вопросах.
* * *
Многие думают или думали, что я крупная политическая фигура. Не знаю, откуда взялась эта странная легенда. Однажды я с самым искренним удивлением обнаружил свою фотографию – маленькую, как почтовая марка, – на развороте журнала «Лайф», который представлял читателям вождей мирового коммунизма. Забавно было видеть свою физиономию между фотографиями Престеса и Мао Цзэ-дуна. Но я не стал объясняться с редакцией, потому что не выношу опровержений в печати. К тому же было приятно лишний раз убедиться в неосведомленности ЦРУ, имеющего пять миллионов агентов, разбросанных по всем частям света.
Мое самое продолжительное общение с политическим лидером Китая состоялось на приеме в Пекине. Я выпил бокал вина, чокнувшись с самим Мао Цзэ-дуном на официальном приеме. Мао Цзэ-дун весело глянул на меня, подарил мне улыбку – благосклонную и одновременно ироническую – и дольше обычного задержал мою руку в своей. А потом вернулся к столу.
Сталин
Сколько я ни приезжал в СССР, мне не довелось увидеть даже тех советских деятелей, которые считались досягаемыми. Сталина я видел много раз, но издалека – на трибуне Мавзолея, где в день 1 Мая или 7 Ноября стояли все руководители страны. Как член комитета по международным премиям, которые тогда назывались Сталинскими, я провел в Кремле много часов, но так и не встретился со Сталиным в коридоре, да и сам он ни разу не зашел к нам во время наших заседаний или в обед и не позвал к себе, чтобы познакомиться. Премии, как правило, присуждались единодушно, однако при обсуждении кандидатур не однажды разгорались упорные дискуссии. У меня сложилось впечатление, что кто-то из секретариата комитета успевал в самый решающий момент сбегать к великому человеку. Но честно говоря, я не помню, чтобы с его стороны возникали какие-то возражения, и не помню также, чтобы он, находясь поблизости, показал, что знает о нашем присутствии. И все же у меня состоялось заочное знакомство с этим загадочным человеком, который, быть может, возвел таинственность в систему. До сих пор не знаю, как объяснить все это. Мы ехали в Москву с Луи Арагоном и его женой Эльзой, чтобы принять участие в работе Комитета по Сталинским премиям. Снежные заносы задержали нас в Варшаве, и мы поняли, что вовремя не приедем. Один из сопровождавших нас советских товарищей взялся передать в Москву имена кандидатов, которых собирались выдвинуть мы с Арагоном и которые потом были одобрены членами комитета. Самое любопытное в этой истории то, что наш советский спутник, переговоривший по телефону с Кремлем, отозвал меня в сторону и сказал:
– Поздравляю вас, товарищ Неруда. Товарищ Сталин, прочитав список кандидатов, воскликнул: «Почему здесь нет Пабло Неруды?»
На следующий год я получил Международную премию «За укрепление мира между народами». Возможно, я ее заслужил, но и сейчас мне не понять, как этот недосягаемый человек узнал о моем существовании.
В те времена мне рассказывали и о других подобных поступках Сталина.
А вот еще случай. После смерти Маяковского его злобствующие враги, люди реакционных взглядов, всячески пытались очернить его память, стереть имя поэта с карты советской литературы. Но произошло событие, разбившее их планы. Лиля Брик, женщина, которую любил Маяковский, направила Сталину письмо, в котором говорилось о позорных нападках на поэта и со всей страстью защищалось его творчество. Противники поэта – посредственные литераторы – думали, что они неуязвимы, потому что действуют сообща. Но они просчитались. Сталин написал на письме: «Маяковский был и остается лучшим, талантливым поэтом нашей советской эпохи».
Со временем возникли музеи Маяковского, появились его памятники и многочисленные издания его замечательных стихов. Недруги поэта были повергнуты.
Многие считали меня убежденным сталинистом. Фашисты и реакционеры числили сталинским бардом. Но меня это не особенно задевало. Трудно разобраться, что к чему, в такое дьявольски запутанное время.
Самая глубокая трагедия для нас, коммунистов, заключалась в том, что мы поняли, что наши противники правы в оценке некоторых аспектов деятельности Сталина. На смену открытиям, потрясшим паши души, пришло болезненное состояние умов. Одни чувствовали себя обманутыми и волей-неволей принимали доводы врагов, переходили на их сторону. Другие считали, что XX съезд – великое свидетельство силы и цельности коммунистической партии, которая выстояла, несмотря ни на что, и, не испугавшись ответственности, явила миру историческую правду.
И если мы действительно ответственны, то теперь, зная все, можем самокритично проанализировать прошлое: ведь самокритика и анализ – главные элементы нашего учения – вооружат нас и не позволят повториться подобному.
И вот моя позиция: темные стороны периода культа личности, о которых я не знал долгие годы, не могли вытеснить из моей памяти образ Сталина, который сложился у меня с самого начала, – образ строгого к себе, как анахорет, человека, титанического защитника русской революции. Помимо всего, война возвеличила этого невысокого человека с большими усами; с его именем бойцы Красной Армии шли на штурм гитлеровской крепости и не оставили от нее камня на камне.
Но я написал лишь одно стихотворение, посвященное Сталину – этой сильной личности. По случаю его смерти. Стихотворение можно найти в любом собрании моих сочинений. Эта смерть получила космический резонанс. Содрогнулась человеческая сельва. И мое стихотворение отразило вселенскую панику тех дней.
Урок скромности
Габриэль Гарсиа Маркес с возмущением рассказал мне о том, что в русском переводе его чудесной книги «Сто лет одиночества» выкинули несколько эротических пассажей.
– Это очень плохо, – сказал я московским издателям.
– Книга нисколько не проиграла, – ответили мне, и я подумал, что они сделали это без злого умысла. Но все-таки сделали.
Как это понять? Во мне все меньше говорит социолог. Не касаясь сейчас принципов марксизма и того, что я против капитализма и твердо верю в социализм, хочу сказать, что мне все труднее разобраться в противоречиях, которые раздирают человечество.
Мы, поэты нашей эпохи, должны были выбирать. И сделанный выбор не сулил дороги, устланной розами. Жестокие, бессмысленные войны, постоянный гнет, агрессивная власть денег, все проявления несправедливости стали еще очевиднее. Как и приманки отживающей системы – так называемая «свобода», секс, насилие и те блага, что оплачиваются в удобную для всех рассрочку.
Поэты нашего времени пытались избавиться от смятения. Одни ушли в мистику, погрузились в сон разума. Других заворожила молодежь, поднявшая на щит разрушительное насилие. Они стали поборниками незамедлительного действия, не задумываясь над тем, что в нашем воинствующем мире это приводит к репрессиям и бесплодным мукам.
В моей партии, Коммунистической партии Чили, я нашел немало простых людей, далеких от тщеславия, от стремления к власти, от корыстных интересов. Я счастлив, что узнал честных людей, которые борются за всеобщую честность, иными словами – за справедливость.
У меня не было никаких осложнений с моей партией, которая, при всей своей скромности, сумела добиться замечательных побед для народа Чили, для моего народа. Что мне еще сказать? Я стремлюсь только к одному – быть таким же простым, как мои товарищи. Таким же стойким и непобедимым, как они. Еще многому можно научиться у скромности. И ничему не научит гордыня индивидуализма, которая замыкается в скепсисе, чтобы не гстать на сторону человеческого страдания.
Фидель Кастро
Спустя две недели после победного вступления в Гавану Фидель Кастро приехал ненадолго в Каракас. Он хотел публично выразить благодарность правительству и народу Венесуэлы за помощь, за оружие, которое получили кубинские революционеры. Эту помощь оказал, разумеется, не Бетанкур, только что избранный на пост президента, а его предшественник – адмирал Вольфганг Ларрасабаль. Ларрасабаль, дружески настроенный к венесуэльским левым кругам, включая и коммунистов, проявил солидарность с кубинскими революционерами.
Мне редко случалось видеть, чтобы так горячо принимали политических деятелей, как принимали в Венесуэле молодого вождя кубинской революции. Фидель говорил четыре часа подряд на огромной площади Эль-Силенсио – в самом сердце Каракаса. Я был в числе двухсот тысяч человек, которые, стоя, в полном молчании, слушали его длинную речь. Для меня, как и для многих, речи Фиделя Кастро были откровением. Когда он говорил перед огромной толпой, я понял, что для Латинской Америки наступила новая эпоха. Мне понравилась свежесть, необычность его языка. Даже лучшие политические и профсоюзные лидеры громоздят нередко штампованные фразы. Речи их могут иметь глубокий смысл, но слова – избитые, затертые – теряют первозданную силу. Фидель не признает ораторских штампов. Его язык прост и убедителен. Похоже, он сам учится, когда говорит и учит.
Президента Бетанкура на митинге не было. Его напугала мысль о встрече с жителями Каракаса, где он никогда не пользовался популярностью. Стоило Фиделю произнести это имя, как раздавались громкие крики и свист, которые он пытался унять движением руки. Думается, в тот день определились враждебные отношения между Бетанкуром и кубинским революционером. Лично я думаю, что та памятная речь, тот энтузиазм, который рождал искрометный, блистательный Фидель в многотысячной толпе, та самозабвенность, с которой его слушали в Каракасе, уязвили, опечалили Бетанкура, политического деятеля старого склада, привыкшего к пышной риторике, к комитетам и подкомитетам, к закрытым заседаниям. С того самого дня Бетанкур люто преследовал все, что, на его взгляд, имело прямое или косвенное отношение к Фиделю Кастро или к кубинской революции.
На другой день после митинга мы были за городом на пикнике. Неожиданно к нам подъехали мотоциклисты и передали приглашение в кубинское посольство. Оказывается, меня разыскивали весь день и лишь случайно узнали, где я. Прием был назначен на вечер, и мы с Матильдой направились прямо в посольство. На улицах, прилегающих к нему, столпился народ, и мы едва пробились к входу. Приглашенных было так много, что они заполонили и сад и все залы.
Мы шли по залам через заслоны рук с бокалами коктейлей. Кто-то повел нас по коридорам, потом по лестнице на второй этаж. Наверху нас ждала Селия – друг и личный секретарь Фиделя. Матильда осталась с ней. Меня пригласили в соседнюю комнату, которая могла быть спальней садовника или шофера. В комнате стоял маленький столик и кровать. Кто-то ушел, не успев убрать ее, и даже подушка валялась на полу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45