Она взорвалась где-то среди скал с треском и стеклянными брызгами. («Это верно, – подумал Ронни, – ты-то не полезешь туда босиком».)
– Примерно пять минут до дома и вдвое меньше назад. Должно хватить. Теперь как бы мне это получше объяснить?
Глядя на него со своей скамьи, Ронни не то что нервничал, но чувствовал себя чуточку в западне, словно предстояло обсуждать во «Взгляде» с самым опытным консерватором парламента аспекты внутренней политики, что требует знания фактов, – другими словами, одного чутья мало. Впрочем, факты здесь не помогли бы. Нужна ИГРА. Он напустил на лицо какое-то выражение и сразу, как опытный актер, когда поднимается занавес, почувствовал облегчение.
Болдок хлопнул себя по ляжке, большую часть которой покрывали шорты (в отличие от рубашки, где были нарисованы целые картины, на шортах были изображены просто рыбы); он издал ржание:
– Конечно! КОНЕЧНО. Просто… вы заметили, я думаю, что у меня для вас времени мало?
Он сокрушенно вращал зрачками и двигал носом, давая понять, что если у тебя нет времени для кого-либо, то этим, возможно, открыто кичиться не следует.
– Ну, это пожалуй, э… конечно, я понимаю… э… я… у… чувствовалось что-то, но, по правде, здесь все так ново для меня, что я думал, возможно… э… но если б я сделал что-нибудь, знаете… э… хотелось бы, чтобы вы…
Тут раздался треск, хруст, словно крупный зверь пробирался сквозь чащу. Лорд Болдок наклонился вперед. Хмыкнул и сказал на довольно выразительном кокни:
– Ничего, старина! Что валять дурочку? Я тебя вычислил, усек?
– Честно говоря, не понимаю…
– Ладно, ладно. Стой на своем. Стой, пока не дойдет, что я тебя вычислил. Тогда всем будет проще. Удочку закинул, верно?
– Удочку? Ах, вы подразумеваете, что я…
– Да. Хреново, старина. Мертвый номер, Ромео. Почему Ромео? Кое-кто знает почему, и не забывай этого. Никто не, женится на этой девочке из-за денег, пока это зависит от меня, а оно чертовски зависит!
– Да? – сказал Ронни без выражения.
– Более чем да, Рон. Очень зависит. Вам, конечно, не понять. Боюсь, у вас довольно примитивное представление о деньгах. Да и вульгарное. О деньгах и всем, что с ними связано. Впрочем, откуда вам знать?
– Вы, полагаю, отбрасываете вариант, что я люблю ее?
– Еще бы! За кого вы меня принимаете? Как я сказал, я вас вычислил. Тем не менее важно не это. Вопрос в том, для чего вы здесь. Я вам сам скажу, для чего. Вам дали отпуск плюс шанс завести какие-то контакты только ради Симон. Она была в полном отчаянии из-за Джорджа Парро…
– В отчаянии?
– Вы ее не знаете. Не понимаете механики. Ваше дело развлекать девочку – в постели и где хотите. Говорить с ней. Веселить ее. Что называется, заставить забыться. Вот ваша работа. А вы, видимо, относитесь к ней не очень серьезно. Что вынуждает меня быть с вами резким.
– Она очень трудная девушка, – сказал Ронни, думая, что если Болдок вправду считает, будто кто-нибудь может развлечь ее в постели (не говоря о других местах), то здесь как раз много механики, которой не понимает лорд.
– А, вы уже поняли? Не будь так, она не нуждалась бы в лечении первым встречным, который ей понравился. Теперь слушайте, Аппл. Я хочу, чтобы маленькая Симон была счастлива. Удастся вам за неделю, буду благодарен. Дело за вами. Лучше начните сразу. Посмотрите на нее. Скучает, злится и подавлена. Виноваты вы, верно? Ладно. За двое суток должно стать заметно лучше. Иначе Джульетта обнаружит, что ей нужна ваша комната. Ясно?
– Вы выразились очень понятно.
– Отлично. Никакой обиды, надеюсь. Не люблю размахивать дубиной, но, понимаете, вы мне не нравитесь. Может быть, вы и лучше прочих, но я вообще не терплю вашего брата. Ничего личного! Вот мы и объяснились. Думаю, если постараемся, успеем.
Приближался один из электромобилей, который вела Симон, из-под шин летели каменные осколки. Дворецкий и шкипер, дородный тип, походивший на английского дворецкого куда больше, чем Берк-Смит, поднялись на причал. Ронни последовал за Болдоком к месту разворота грузовичка. Ронни казался потрясенным. Отчасти вправду был потрясен (взлетело в воздух его первое укрепление), но также потому, что, представившись обиженным, можно лучше защищаться от подлинной обиды. Однако Болдок, ничего не зная (или зная не все), открыл ему свои карты. Сидя в грузовичке, Симон переводила взгляд с Болдока на потрясенного Ронни. Когда они поравнялись с ней, она взяла Ронни за руку и нежно потянула на соседнее место.
Прием Василикоса (не из гигантских – всего семьдесят – восемьдесят старых друзей) приходил в четырехугольнике, образуемом с трех сторон домом, а с четвертой – цепью мраморных статуй середины шестидесятых годов нашего века: юные спартанцы, гоплиты с копьями и мечами. Бессмертные Ксеркс, Перикл, обращающийся к собранию, Аристотель и юный Александр. Вокруг бассейна равновесие полов восстановилось пышкой, столь сдобной, что ее хватило бы человеку на всю жизнь или хотя бы на два изнурительных года, – некоторые «старые друзья» Василикоса не могли быть «старыми» друзьями ни ему, ни кому-либо другому.
Установленные на трех террасах, а на открытом месте – между воинами, греком и персом, четыре огромных кондиционера, какие Ронни видывал в аэропортах, нагнетали сюда холодные вихри. Сверху была натянута парусина от солнца, которая пропускала поднимающийся теплый воздух. Ее выцветший темно-зеленый цвет напоминал шатры деревенских праздников или крикетных матчей его юности. На этом сходство кончалось.
Держа за руку Симон, Ронни пошел к столам напитков, протянувшимся из конца в конец одной стороны четырехугольника. Ронни хотелось пить, и надо было выпить в соответствии с ролью. Наполовину к этому побуждал и профессиональный интерес, который щедро удовлетворили ряды джинов, ожидающих свои тоники, и пиммсов, ждущих свои лимонады, а также полчища виски, коктейлей из шампанского, занятных пурпурных зелий из фруктов; все было готово для того, чтобы слуги обносили, а гости хватали. Симон отошла, стремясь найти шотландский и содовую:
– Я принесу тебе что-нибудь: тебе наверняка нужно выпить после этого ужасного Чамми!
Ронни увидел лорда Апшота, стоявшего чуть поодаль и изучавшего выставку напитков. Лицо его, казалось, выражало изумление, раздражение, зависть и почтение, переходившее почти в страх. Так военный атташе маленькой отсталой страны наблюдает парад или маневры своего могущественного покровителя – численность, качество, ранжир мощных и мобильных средств атаки, а на заднем плане еще неисчислимые резервы…
Но покамест большая часть была еще показной. Неоткупоренная бутылка «Белой лошади» вернулась со стола в витрину; слуга, готовый нарезать лимон, получил какой-то сигнал и сразу бросил работу. Начинался обед. Маленькая, но растущая очередь, которую вел, очевидно, натренированный служащий или доверенный гость, появилась на другой стороне бассейна у конца скамьи с едой, протянувшейся от Аристотеля с Александром. Ронни понял, что группе Болдрка назначили прибыть ко времени закрытия бара, чтобы чуть-чуть сэкономить, а может быть, немного наказать. Он не мог знать, что Василикос так заботился об их отдыхе из-за прошлогоднего проступка Джульетты. Она дала два почти одинаковых обеда в честь американского фотографа и его любовника, но пригласила Василикоса не на тот, что следовало.
Одна из шлюх у бассейна, блондинка с косой и некрасиво обрезанным пупком, смотрела с сомнением то на пустой стакан, то на Ронни. Он разрывался между здоровым инстинктом, влекущим к ней, и рассудком, говорящим: деньги важнее куколок. Впрочем, Симон – его будущий источник долларов – тоже была куколкой, по крайней мере с виду. Она протянула ему виски, стиснув губы, потом раздвинула их в улыбке, довольно жесткой, словно от зубной боли, – несомненно, не привыкла улыбаться. И пристально глядела на него. Глаза были темнее обычного и очень блестели, несмотря на полумрак. У левого глаза была родинка в форме полумесяца.
Он посмотрел на ее простое платье без рукавов. Подумал, что нельзя назвать девушку худой, если она тоньше тех, кого считают стройными, затем его мысли остановились, подобно косцу, который уже второй раз спотыкается в высокой траве и чуть не сломал себе ногу. Голова Ронни трещала от нахлынувшего нового желания, более сильного и всеобъемлющего.
– Спасибо, – сказал он.
– Что тебе сказал этот мерзкий Чамми?
– Я… – Он некоторое время кусал губы. ЭТА пусть подождет. – Я бы сейчас не рассказывал. Не возражаешь?
– Нет, Ронни, конечно, не возражаю. Я понимаю, правда. Когда захочешь… Смотри, вон мама с мистером Василикосом. По-моему, она хочет, чтобы мы подошли.
Хоть это напоминало радиопьесу, отказаться нельзя было. Василикос, веселый, красивый и внушительный, походил на Зевса, бритого да еще после бритья умащенного вдоволь лосьоном. Улыбался он искренне и непринужденно, чем вызвал у Ронни уважение профессионала. В нижней губе было что-то безыскусное. Это следует перенять. Леди Болдок, тоже улыбаясь, протянула руку.
– Вот вы где, – сказала она. – Кирилл, это мистер Апплиард из Лондона. Ронни, это наш добрый хозяин.
– Ронни очень известен на телевидении, – сказала Симон.
– Лондонское телевидение, э? – сказал Василикос удивленно и недоверчиво, словно сообщили, что Ронни провел два дня в космосе. – Это, долзно быть, здорово интересно.
– О, знаете, много работы, мало смеха.
– О да. Сказите, а вы знаете Билла Хамера?
Ронни охватило нечто вроде паники. Спятили они все, что ли? Что Хамер сделал за последние тридцать шесть часов? Получил Нобелевскую? Нежился на Джекки Кеннеди, удрал в Восточный Берлин? Ублюдок! Но и сам Хамер восхитился бы ответом Ронни.
– Ах, Билл! – пробормотал он, улыбаясь и сощурив глаза, чуть ли не подмигнув. – ОЧЕНЬ старый мой друг. ДАВНЕНЬКО знаю я Билла.
– Да, Ронни умеет шутить, верно, Ронни? – Снисходительный тон и покровительственная рука леди Болдок на плече Ронни повредили его явному намеку на то, что Хамер продвинулся благодаря шантажу или гомосексуализму. Потом тон стал резче: – Но вы-то как набрели на него, Кирилл?
– Встретил как-то в Лондоне. Целовек, по-моему, неплохой, интересный. Говорили о моем выступлении в передаце.
– Кирилл, вы не сказали мне.
– Дорогая Зульетта, – сказал Василикос, произнося более понятно, – ницего не полуцилось. Он не набрал столько миллионеров. Долзна была быть беседа о богацах.
Симон нахмурилась и скривила рот.
– Богацах?
– Простите, – сказал Василикос, улыбнувшись так снисходительно, что Ронни еле стерпел. – Это все мой акцент. О людях с больсими деньгам. БОГА-ТСАХ, понимаете? Да, было грустно, когда эту стуку отменили. Хамер готовился снять фильм о моем доме – не этом, а близ Канн, вы, кажется, не были там, – и не выело. Я расстроился. Мне этот парень понравился. У него оцень неплохие идеи. О, у таких, как я, руки всегда грязные от денег. Доллары, драхмы, фунты (Ронни пытался изо всех сил кивать в ответ на такое благоволение, но не смог), весь день думаем только об этом и мараем руки. А парни вроде Хамера помогают нам стать луцее, вспомнить о многом другом, прекрасном, которое нельзя ни купить, ни продать – истина, любовь и друзба со всеми. – Чуть шевельнув пальцами, отодвинув их назад дюйма на полтора, Василикос отверг предложение или вопрос темноволосой девушки, фигура которой никак не могла быть создана природой – чувствовалось вмешательство инъекций или чего-то еще. Василикос молча взял другой рукой у туземца в белом стакан фруктовой ерунды с серебряного подноса, такого маленького, какого Ронни еще не видывал. – В конце концов, – сказал Василикос, – соверсенно ясно, сто мы в этом мире не случайно. Нузно делать то, сто зелает от нас Господь. Вот в цем суть. И я не могу больсе задерзивать вац обед. Спросите двойную порцию клэм. Они очень маленькие, но вкусные, вам понравится. Пока.
С царственной улыбкой, которая исчезла, когда он отвернулся, Василикос сделал несколько шагов к другому ожившему мифу – на сей раз это был спутник Диониса, но в летней морской форме, коммодор или вице-адмирал, во всяком случае осыпанный золотым шитьем. Леди Болдок проводила карими глазами Ронни, покорно уходящего с ее дочерью. Она тоже явно предвкушала разговор по душам. Ронни это ощущал. Ублюдки наступают. Боже! Они должны чувствовать, что есть причины наступать. Стало быть, у них все в порядке с предвидением, но плохо с наблюдательностью. Дай Бог, чтобы то, что они увидели в своем магическом кристалле, случилось. Все инстинкты твердили ему, что Симон следует завоевать не позднее вечера. Еще ночь врозь, и вступит в действие план Б, звонок из «Взгляда» и телеграмма от бородатого Эрика. Ронни усердно сложил крестом пальцы свободной руки, отгоняя беду. Другую руку держала Симон.
– Много говорит, – начал он испытующе.
– Никак не кончит, – сказала она, реагируя, как ему хотелось.
– Ужасно то, что он верит всей этой чуши про любовь, истину, Бога и прочее.
– Но достаточно умен, чтобы делать деньги.
– Это другое дело. Можно верить в летающие тарелки и быть первоклассным микробиологом.
– Но деньги портят людей.
– Пока их зарабатываешь, не испортят. Впрочем, я понимаю, почему тип вроде Василикоса треплется о любви и истине.
– Почему?
– Думаю, и того и другого в мире мало.
– А как насчет болтовни о Боге?
– Господи, не знаю, – сказал Ронни, несколько смущенный эффектом своих последних слов (сильных и трогательных, по его мнению), вызвавших столь настоятельный вопрос – Теперь у него, наверно, и на это хватает времени. Полным ходом движется в царство Божие.
Хотя Ронни просто пускал пыль в глаза, а Симон подыгрывала ему, это все-таки больше походило на беседу, чем прежняя болтовня. Ронни не хотелось молчать, присоединившись к очереди за пищей. Началась десятиминутная схватка. Впереди и позади них были юные стиляги в шелковых рубашках и тесных шортах, с массивными золотыми цепями на шеях; пожилые стиляги в куртках и вызывающих шлемах; иностранные и американские нестиляги всех возрастов. Они уже дважды поели и зорко следили за любой неблагоприятной перегруппировкой у бассейна. Сам обед был хорошим материалом для антрополога. У линии старта берешь черный пластиковый поднос с дырочками и выемками, годный, скажем, для обеда, показываемого на 27-дюймовом экране телевизора. Там было много инструментов, которые следовало использовать: легонькие нож и вилка с бумажной салфеткой (с буквами в ложноклассическом стиле «К. В.»), воткнутые в вырез сбоку подноса; картонная чашка с дюжиной устриц и пришпиленным к ней тюбиком соуса; картонная тарелка с мясом и ломтиком перца на пластмассовом вертеле; салат, усыпанный ужасным тертым сыром, скудная порция персика, приготовленная специально для подноса; желтый пластиковый сосуд, на две трети полный рецины, чашечка для ополаскивания пальцев, якобы стеклянная, с тончайшим ломтиком лимона и… «кофе потом, на той стороне, сэр».
Ракушки оказались впрямь хороши, но в них было столько песку, что вторая дюжина не полезла бы, даже если б официант удовлетворил просьбу Ронни, а не принял ее за странный жест, достойный самоубийцы. Выяснилось, что можно съесть большую часть порции Симон. Она съела лишь три штуки, жалуясь на сильный запах и опасаясь желтухи. Он удержался от совета быть меньше американкой и стал смиренно расспрашивать о гостях и т. д. В кебабах, застревавших в зубах, было, кажется, больше пластмассы, чем в вертелах, на которые их нанизали. Когда дошли до персиков, Ронни подумал, что достиг промежуточной цели: убедил Симон, как ему легко в ее обществе. Бросили персики, и Симон побежала за кофе. Ронни выпил до последнего дюйма то, что всегда напоминало ему копмот из крикета: резиновая прокладка, пружина, лезвие и ручка брошены в выжимки из биты. Он решил больше даже не пробовать – нужна ясная голова. Впрочем, вряд ли это питье особенно вскружит голову – и сколько оно стоит? Весьма немного. Для фанатиков микроэкономии действовать в стране, производящей вино (если это не Франция), должно казаться большим преимуществом. Можно подавать местные сорта, как бы они ни были отвратительны на вкус и опасны для желудка. Не только избежишь упреков, но тебя и одобрят за скромность, здравый смысл, хороший вкус, способность уразуметь, что пойло, которое здоровый народ пьет веками, понравится любой глотке, кроме пресытившейся. По какой-то постыдной и, вероятно, литературной причине пресытившиеся оказались там, где народ, здоровый или нет, говорит по-английски. Даже самые искусные, почти безупречные в обращении с деньгами еще не решались держать для себя «Таттенжэ» и потчевать своих гостей нью-йоркским шампанским. Но дайте старине де Голлю еще два-три года…
Симон вернулась с двумя бумажными стаканчиками. Кофе оказался растворимым. Она дала ему кофе и взяла сигарету. Взглядов и прикосновений было при этом почти столько, сколько Ронни хотелось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
– Примерно пять минут до дома и вдвое меньше назад. Должно хватить. Теперь как бы мне это получше объяснить?
Глядя на него со своей скамьи, Ронни не то что нервничал, но чувствовал себя чуточку в западне, словно предстояло обсуждать во «Взгляде» с самым опытным консерватором парламента аспекты внутренней политики, что требует знания фактов, – другими словами, одного чутья мало. Впрочем, факты здесь не помогли бы. Нужна ИГРА. Он напустил на лицо какое-то выражение и сразу, как опытный актер, когда поднимается занавес, почувствовал облегчение.
Болдок хлопнул себя по ляжке, большую часть которой покрывали шорты (в отличие от рубашки, где были нарисованы целые картины, на шортах были изображены просто рыбы); он издал ржание:
– Конечно! КОНЕЧНО. Просто… вы заметили, я думаю, что у меня для вас времени мало?
Он сокрушенно вращал зрачками и двигал носом, давая понять, что если у тебя нет времени для кого-либо, то этим, возможно, открыто кичиться не следует.
– Ну, это пожалуй, э… конечно, я понимаю… э… я… у… чувствовалось что-то, но, по правде, здесь все так ново для меня, что я думал, возможно… э… но если б я сделал что-нибудь, знаете… э… хотелось бы, чтобы вы…
Тут раздался треск, хруст, словно крупный зверь пробирался сквозь чащу. Лорд Болдок наклонился вперед. Хмыкнул и сказал на довольно выразительном кокни:
– Ничего, старина! Что валять дурочку? Я тебя вычислил, усек?
– Честно говоря, не понимаю…
– Ладно, ладно. Стой на своем. Стой, пока не дойдет, что я тебя вычислил. Тогда всем будет проще. Удочку закинул, верно?
– Удочку? Ах, вы подразумеваете, что я…
– Да. Хреново, старина. Мертвый номер, Ромео. Почему Ромео? Кое-кто знает почему, и не забывай этого. Никто не, женится на этой девочке из-за денег, пока это зависит от меня, а оно чертовски зависит!
– Да? – сказал Ронни без выражения.
– Более чем да, Рон. Очень зависит. Вам, конечно, не понять. Боюсь, у вас довольно примитивное представление о деньгах. Да и вульгарное. О деньгах и всем, что с ними связано. Впрочем, откуда вам знать?
– Вы, полагаю, отбрасываете вариант, что я люблю ее?
– Еще бы! За кого вы меня принимаете? Как я сказал, я вас вычислил. Тем не менее важно не это. Вопрос в том, для чего вы здесь. Я вам сам скажу, для чего. Вам дали отпуск плюс шанс завести какие-то контакты только ради Симон. Она была в полном отчаянии из-за Джорджа Парро…
– В отчаянии?
– Вы ее не знаете. Не понимаете механики. Ваше дело развлекать девочку – в постели и где хотите. Говорить с ней. Веселить ее. Что называется, заставить забыться. Вот ваша работа. А вы, видимо, относитесь к ней не очень серьезно. Что вынуждает меня быть с вами резким.
– Она очень трудная девушка, – сказал Ронни, думая, что если Болдок вправду считает, будто кто-нибудь может развлечь ее в постели (не говоря о других местах), то здесь как раз много механики, которой не понимает лорд.
– А, вы уже поняли? Не будь так, она не нуждалась бы в лечении первым встречным, который ей понравился. Теперь слушайте, Аппл. Я хочу, чтобы маленькая Симон была счастлива. Удастся вам за неделю, буду благодарен. Дело за вами. Лучше начните сразу. Посмотрите на нее. Скучает, злится и подавлена. Виноваты вы, верно? Ладно. За двое суток должно стать заметно лучше. Иначе Джульетта обнаружит, что ей нужна ваша комната. Ясно?
– Вы выразились очень понятно.
– Отлично. Никакой обиды, надеюсь. Не люблю размахивать дубиной, но, понимаете, вы мне не нравитесь. Может быть, вы и лучше прочих, но я вообще не терплю вашего брата. Ничего личного! Вот мы и объяснились. Думаю, если постараемся, успеем.
Приближался один из электромобилей, который вела Симон, из-под шин летели каменные осколки. Дворецкий и шкипер, дородный тип, походивший на английского дворецкого куда больше, чем Берк-Смит, поднялись на причал. Ронни последовал за Болдоком к месту разворота грузовичка. Ронни казался потрясенным. Отчасти вправду был потрясен (взлетело в воздух его первое укрепление), но также потому, что, представившись обиженным, можно лучше защищаться от подлинной обиды. Однако Болдок, ничего не зная (или зная не все), открыл ему свои карты. Сидя в грузовичке, Симон переводила взгляд с Болдока на потрясенного Ронни. Когда они поравнялись с ней, она взяла Ронни за руку и нежно потянула на соседнее место.
Прием Василикоса (не из гигантских – всего семьдесят – восемьдесят старых друзей) приходил в четырехугольнике, образуемом с трех сторон домом, а с четвертой – цепью мраморных статуй середины шестидесятых годов нашего века: юные спартанцы, гоплиты с копьями и мечами. Бессмертные Ксеркс, Перикл, обращающийся к собранию, Аристотель и юный Александр. Вокруг бассейна равновесие полов восстановилось пышкой, столь сдобной, что ее хватило бы человеку на всю жизнь или хотя бы на два изнурительных года, – некоторые «старые друзья» Василикоса не могли быть «старыми» друзьями ни ему, ни кому-либо другому.
Установленные на трех террасах, а на открытом месте – между воинами, греком и персом, четыре огромных кондиционера, какие Ронни видывал в аэропортах, нагнетали сюда холодные вихри. Сверху была натянута парусина от солнца, которая пропускала поднимающийся теплый воздух. Ее выцветший темно-зеленый цвет напоминал шатры деревенских праздников или крикетных матчей его юности. На этом сходство кончалось.
Держа за руку Симон, Ронни пошел к столам напитков, протянувшимся из конца в конец одной стороны четырехугольника. Ронни хотелось пить, и надо было выпить в соответствии с ролью. Наполовину к этому побуждал и профессиональный интерес, который щедро удовлетворили ряды джинов, ожидающих свои тоники, и пиммсов, ждущих свои лимонады, а также полчища виски, коктейлей из шампанского, занятных пурпурных зелий из фруктов; все было готово для того, чтобы слуги обносили, а гости хватали. Симон отошла, стремясь найти шотландский и содовую:
– Я принесу тебе что-нибудь: тебе наверняка нужно выпить после этого ужасного Чамми!
Ронни увидел лорда Апшота, стоявшего чуть поодаль и изучавшего выставку напитков. Лицо его, казалось, выражало изумление, раздражение, зависть и почтение, переходившее почти в страх. Так военный атташе маленькой отсталой страны наблюдает парад или маневры своего могущественного покровителя – численность, качество, ранжир мощных и мобильных средств атаки, а на заднем плане еще неисчислимые резервы…
Но покамест большая часть была еще показной. Неоткупоренная бутылка «Белой лошади» вернулась со стола в витрину; слуга, готовый нарезать лимон, получил какой-то сигнал и сразу бросил работу. Начинался обед. Маленькая, но растущая очередь, которую вел, очевидно, натренированный служащий или доверенный гость, появилась на другой стороне бассейна у конца скамьи с едой, протянувшейся от Аристотеля с Александром. Ронни понял, что группе Болдрка назначили прибыть ко времени закрытия бара, чтобы чуть-чуть сэкономить, а может быть, немного наказать. Он не мог знать, что Василикос так заботился об их отдыхе из-за прошлогоднего проступка Джульетты. Она дала два почти одинаковых обеда в честь американского фотографа и его любовника, но пригласила Василикоса не на тот, что следовало.
Одна из шлюх у бассейна, блондинка с косой и некрасиво обрезанным пупком, смотрела с сомнением то на пустой стакан, то на Ронни. Он разрывался между здоровым инстинктом, влекущим к ней, и рассудком, говорящим: деньги важнее куколок. Впрочем, Симон – его будущий источник долларов – тоже была куколкой, по крайней мере с виду. Она протянула ему виски, стиснув губы, потом раздвинула их в улыбке, довольно жесткой, словно от зубной боли, – несомненно, не привыкла улыбаться. И пристально глядела на него. Глаза были темнее обычного и очень блестели, несмотря на полумрак. У левого глаза была родинка в форме полумесяца.
Он посмотрел на ее простое платье без рукавов. Подумал, что нельзя назвать девушку худой, если она тоньше тех, кого считают стройными, затем его мысли остановились, подобно косцу, который уже второй раз спотыкается в высокой траве и чуть не сломал себе ногу. Голова Ронни трещала от нахлынувшего нового желания, более сильного и всеобъемлющего.
– Спасибо, – сказал он.
– Что тебе сказал этот мерзкий Чамми?
– Я… – Он некоторое время кусал губы. ЭТА пусть подождет. – Я бы сейчас не рассказывал. Не возражаешь?
– Нет, Ронни, конечно, не возражаю. Я понимаю, правда. Когда захочешь… Смотри, вон мама с мистером Василикосом. По-моему, она хочет, чтобы мы подошли.
Хоть это напоминало радиопьесу, отказаться нельзя было. Василикос, веселый, красивый и внушительный, походил на Зевса, бритого да еще после бритья умащенного вдоволь лосьоном. Улыбался он искренне и непринужденно, чем вызвал у Ронни уважение профессионала. В нижней губе было что-то безыскусное. Это следует перенять. Леди Болдок, тоже улыбаясь, протянула руку.
– Вот вы где, – сказала она. – Кирилл, это мистер Апплиард из Лондона. Ронни, это наш добрый хозяин.
– Ронни очень известен на телевидении, – сказала Симон.
– Лондонское телевидение, э? – сказал Василикос удивленно и недоверчиво, словно сообщили, что Ронни провел два дня в космосе. – Это, долзно быть, здорово интересно.
– О, знаете, много работы, мало смеха.
– О да. Сказите, а вы знаете Билла Хамера?
Ронни охватило нечто вроде паники. Спятили они все, что ли? Что Хамер сделал за последние тридцать шесть часов? Получил Нобелевскую? Нежился на Джекки Кеннеди, удрал в Восточный Берлин? Ублюдок! Но и сам Хамер восхитился бы ответом Ронни.
– Ах, Билл! – пробормотал он, улыбаясь и сощурив глаза, чуть ли не подмигнув. – ОЧЕНЬ старый мой друг. ДАВНЕНЬКО знаю я Билла.
– Да, Ронни умеет шутить, верно, Ронни? – Снисходительный тон и покровительственная рука леди Болдок на плече Ронни повредили его явному намеку на то, что Хамер продвинулся благодаря шантажу или гомосексуализму. Потом тон стал резче: – Но вы-то как набрели на него, Кирилл?
– Встретил как-то в Лондоне. Целовек, по-моему, неплохой, интересный. Говорили о моем выступлении в передаце.
– Кирилл, вы не сказали мне.
– Дорогая Зульетта, – сказал Василикос, произнося более понятно, – ницего не полуцилось. Он не набрал столько миллионеров. Долзна была быть беседа о богацах.
Симон нахмурилась и скривила рот.
– Богацах?
– Простите, – сказал Василикос, улыбнувшись так снисходительно, что Ронни еле стерпел. – Это все мой акцент. О людях с больсими деньгам. БОГА-ТСАХ, понимаете? Да, было грустно, когда эту стуку отменили. Хамер готовился снять фильм о моем доме – не этом, а близ Канн, вы, кажется, не были там, – и не выело. Я расстроился. Мне этот парень понравился. У него оцень неплохие идеи. О, у таких, как я, руки всегда грязные от денег. Доллары, драхмы, фунты (Ронни пытался изо всех сил кивать в ответ на такое благоволение, но не смог), весь день думаем только об этом и мараем руки. А парни вроде Хамера помогают нам стать луцее, вспомнить о многом другом, прекрасном, которое нельзя ни купить, ни продать – истина, любовь и друзба со всеми. – Чуть шевельнув пальцами, отодвинув их назад дюйма на полтора, Василикос отверг предложение или вопрос темноволосой девушки, фигура которой никак не могла быть создана природой – чувствовалось вмешательство инъекций или чего-то еще. Василикос молча взял другой рукой у туземца в белом стакан фруктовой ерунды с серебряного подноса, такого маленького, какого Ронни еще не видывал. – В конце концов, – сказал Василикос, – соверсенно ясно, сто мы в этом мире не случайно. Нузно делать то, сто зелает от нас Господь. Вот в цем суть. И я не могу больсе задерзивать вац обед. Спросите двойную порцию клэм. Они очень маленькие, но вкусные, вам понравится. Пока.
С царственной улыбкой, которая исчезла, когда он отвернулся, Василикос сделал несколько шагов к другому ожившему мифу – на сей раз это был спутник Диониса, но в летней морской форме, коммодор или вице-адмирал, во всяком случае осыпанный золотым шитьем. Леди Болдок проводила карими глазами Ронни, покорно уходящего с ее дочерью. Она тоже явно предвкушала разговор по душам. Ронни это ощущал. Ублюдки наступают. Боже! Они должны чувствовать, что есть причины наступать. Стало быть, у них все в порядке с предвидением, но плохо с наблюдательностью. Дай Бог, чтобы то, что они увидели в своем магическом кристалле, случилось. Все инстинкты твердили ему, что Симон следует завоевать не позднее вечера. Еще ночь врозь, и вступит в действие план Б, звонок из «Взгляда» и телеграмма от бородатого Эрика. Ронни усердно сложил крестом пальцы свободной руки, отгоняя беду. Другую руку держала Симон.
– Много говорит, – начал он испытующе.
– Никак не кончит, – сказала она, реагируя, как ему хотелось.
– Ужасно то, что он верит всей этой чуши про любовь, истину, Бога и прочее.
– Но достаточно умен, чтобы делать деньги.
– Это другое дело. Можно верить в летающие тарелки и быть первоклассным микробиологом.
– Но деньги портят людей.
– Пока их зарабатываешь, не испортят. Впрочем, я понимаю, почему тип вроде Василикоса треплется о любви и истине.
– Почему?
– Думаю, и того и другого в мире мало.
– А как насчет болтовни о Боге?
– Господи, не знаю, – сказал Ронни, несколько смущенный эффектом своих последних слов (сильных и трогательных, по его мнению), вызвавших столь настоятельный вопрос – Теперь у него, наверно, и на это хватает времени. Полным ходом движется в царство Божие.
Хотя Ронни просто пускал пыль в глаза, а Симон подыгрывала ему, это все-таки больше походило на беседу, чем прежняя болтовня. Ронни не хотелось молчать, присоединившись к очереди за пищей. Началась десятиминутная схватка. Впереди и позади них были юные стиляги в шелковых рубашках и тесных шортах, с массивными золотыми цепями на шеях; пожилые стиляги в куртках и вызывающих шлемах; иностранные и американские нестиляги всех возрастов. Они уже дважды поели и зорко следили за любой неблагоприятной перегруппировкой у бассейна. Сам обед был хорошим материалом для антрополога. У линии старта берешь черный пластиковый поднос с дырочками и выемками, годный, скажем, для обеда, показываемого на 27-дюймовом экране телевизора. Там было много инструментов, которые следовало использовать: легонькие нож и вилка с бумажной салфеткой (с буквами в ложноклассическом стиле «К. В.»), воткнутые в вырез сбоку подноса; картонная чашка с дюжиной устриц и пришпиленным к ней тюбиком соуса; картонная тарелка с мясом и ломтиком перца на пластмассовом вертеле; салат, усыпанный ужасным тертым сыром, скудная порция персика, приготовленная специально для подноса; желтый пластиковый сосуд, на две трети полный рецины, чашечка для ополаскивания пальцев, якобы стеклянная, с тончайшим ломтиком лимона и… «кофе потом, на той стороне, сэр».
Ракушки оказались впрямь хороши, но в них было столько песку, что вторая дюжина не полезла бы, даже если б официант удовлетворил просьбу Ронни, а не принял ее за странный жест, достойный самоубийцы. Выяснилось, что можно съесть большую часть порции Симон. Она съела лишь три штуки, жалуясь на сильный запах и опасаясь желтухи. Он удержался от совета быть меньше американкой и стал смиренно расспрашивать о гостях и т. д. В кебабах, застревавших в зубах, было, кажется, больше пластмассы, чем в вертелах, на которые их нанизали. Когда дошли до персиков, Ронни подумал, что достиг промежуточной цели: убедил Симон, как ему легко в ее обществе. Бросили персики, и Симон побежала за кофе. Ронни выпил до последнего дюйма то, что всегда напоминало ему копмот из крикета: резиновая прокладка, пружина, лезвие и ручка брошены в выжимки из биты. Он решил больше даже не пробовать – нужна ясная голова. Впрочем, вряд ли это питье особенно вскружит голову – и сколько оно стоит? Весьма немного. Для фанатиков микроэкономии действовать в стране, производящей вино (если это не Франция), должно казаться большим преимуществом. Можно подавать местные сорта, как бы они ни были отвратительны на вкус и опасны для желудка. Не только избежишь упреков, но тебя и одобрят за скромность, здравый смысл, хороший вкус, способность уразуметь, что пойло, которое здоровый народ пьет веками, понравится любой глотке, кроме пресытившейся. По какой-то постыдной и, вероятно, литературной причине пресытившиеся оказались там, где народ, здоровый или нет, говорит по-английски. Даже самые искусные, почти безупречные в обращении с деньгами еще не решались держать для себя «Таттенжэ» и потчевать своих гостей нью-йоркским шампанским. Но дайте старине де Голлю еще два-три года…
Симон вернулась с двумя бумажными стаканчиками. Кофе оказался растворимым. Она дала ему кофе и взяла сигарету. Взглядов и прикосновений было при этом почти столько, сколько Ронни хотелось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21