— Да ну? — радостно удивился Палмер.
Бернс что-то обдумывал. — Ну, как, обо всем уже переговорили, а? Или еще что осталось?
— Нет, — заверил его Калхэйн.
— Тогда, значит, позовем девочек? — предложил Бернс.
— Не для меня, — сказал Калхэйн. — Я же говорил, что готовился стать священником. Дал два обета — целомудрия и умерщвления плоти.
— И верен своим обетам, — пробормотал Бернс. — Благонравный мальчик. — Он опять повернулся к Палмеру:— Ну, как насчет девочек, Вуди?
— Ему тоже никого не надо, — объявил Калхэйн.
— Дал две клятвы, — пояснил Палмер, поднимая правую руку:— Торжественно клянусь говорить правду.
— Воспользуйтесь Пятой поправкой к конституции, — посоветовал ему Калхэйн.
— Не солгу, — продолжал Палмер. — Соблюдаю верность, противник гомосексуализма и прочих…
Бернс пододвинул к себе белый телефонный аппарат и набрал номер. — Персик? — спросил он. — Это Мак. Я тебя разбудил?
— Не берите Персика, — предостерег Калхэйн Палмера театральным шепотом. — Она чересчур суетливая.
— …У нас здесь небольшая вечеринка, — говорил тем временем Бернс, — пара-троечка парней.
— Вам не понравится его вкус, — сказал Калхэйн, — среди них нет ни одной уютной девчонки. Все какие-то мастодонты. В общем, нестоящее дело.
— …Прихвати какую-нибудь взрывную бабенку, Персик, — говорил Бернс.
— Его как раз к таким тянет, — продолжал Калхэйн, — он и меня привык ими снабжать, потому что по моим габаритам они мне подходят. А сам он пристрастился к ним еще в Голливуде, его привлекают масштабы. Где только он ухитряется их выкопать? Таких не часто встретишь. Когда кто-нибудь из них наведывается в город с Западного побережья, они первым делом звонят к нему. — Калхэйн со вздохом встал, шагнул к Бернсу и отобрал у него телефонную трубку.
— Персик, — заорал он, — если ты будешь так поздно ложиться спать, то в твоем грандиозном развитии наступит заминка! Спокойной ночи, куколка! — Он повесил трубку.
— Ну-у, Вик, — недовольно протянул Бернс, — я уж совсем было настроил ее…
— Завтра у нас деловой день, — пророкотал Калхэйн, возвышаясь над ним. — Мне, брат, время сматываться. Как насчет ленча?
Бернс вытянулся в тщетной попытке выглядеть хоть немного посолидней рядом с этим великаном. — Ладно, ступай, поцелуй жену в лобик.
Он наблюдал, как Калхэйн с неожиданной грацией двинулся к двери. — Встретимся за ленчем! — прокричал Бернс ему вслед.
— Идет.
Калхэйн обернулся к Палмеру:— Вам тоже пора сматываться, Вуди. Не вздумайте отведывать его десятитонные деликатесы. Будьте здоровы. — Дверь бесшумно закрылась.
Бернс набрал два-одиннадцать:— Диспетчера, пожалуйста. — Он подождал, затем назвал диспетчеру какой-то номер и опять стал ждать, внимательно разглядывая свои ногти:— Тимми? Он спускается, заводи машину. Спокойной ночи.
— Шофер Калхэйна? — спросил Палмер.
Бернс кивнул. — А тебе по вкусу солидные дамочки? — спросил он. — Или ты не пробовал?
— Давно не имел с ними дела, — ответил Палмер.
— Прекрасное ощущение, дружище. Понимаешь, есть что пощупать.
— Возможно, — сказал Палмер. Он медленно поднялся, морщась от колющей боли в коленях. — Такси, наверно, сейчас не достать?
— Какое еще такси? — удивился Бернс. — Мой шофер довезет тебя.
Палмер взглянул на часы: — Нечего беспокоить его в такое позднее время, он уже спит.
— Мой шофер ложится спать вместе со мной, — заявил Бернс и бессмысленно захихикал, поглядывая на полуопорожненные бокалы. Он грузно плюхнулся в кресло, икнул и некоторое время сидел, уставясь на галстук Палмера. Потом перевел взгляд на его лицо. — Эй, дружище! — проговорил он наконец.
— И вам и вашему шоферу уже пора спать, — сказал Палмер.
Бернс медленно покачал головой.
— Скажи-ка мне, лапа, что думает твоя супруга, когда ты возвращаешься домой под утро?
Палмер некоторое время постоял в нерешительности, не зная, стоит ли отвечать или лучше попрощаться и уйти. Сам того не ожидая, он услышал, что отвечает: — Понятия не имею. Она уже спит, когда я прихожу.
— Никогда не ждет тебя?
— Нет. Разве только если я сообщу, что рано вернусь.
Бернс усмехнулся:
— И наутро не подвергает тебя допросу с пристрастием?
— Нет.
— Неужели не случается, чтоб она спросила, какого черта и где ты шатался до рассвета?
— Нет, насколько я помню.
Бернс вздохнул.
— Ах, прелесть моя, — протянул он нараспев, выговаривая слова немного в нос. — Ловко же ты устроился.
— Что значит устроился? — Палмер с удивлением обнаружил, что снова сидит в кресле.
— У него жена, которая ни в чем его не подозревает, а он еще спрашивает, что значит ловко устроился.
— Она просто привыкла к особым условиям моей работы, вот и все, — пояснил Палмер. — У меня всегда было множество деловых встреч.
— Вудс Палмер-младший, — нараспев произнес Бернс, — неужели вы и впрямь такой простак, каким прикидываетесь? Палмер сидел некоторое время молча. — Если я правильно понял вас, — медленно произнес он, — а выразились вы достаточно ясно, вы считаете, что я должен был воспользоваться такими подходящими условиями.
— Вот именно, — подтвердил Бернс. — И чтобы шито-крыто. В нашем городе не найдется ни одного женатого человека, который не мечтал бы о такой вот нелюбознательной жене. Скажи, детка, как случилось, что ты не воспользовался этой возможностью? Ни одного адюльтерчика?
Палмер легонько усмехнулся, откинувшись на спинку кресла. Самое время сказать «спокойной ночи» и уйти. Именно теперь.
— Могу сказать, — услышал он собственный голос. — Мне такая мысль и в голову не приходила.
— Никогда не поверю.
— Я даже не знал бы, с чего начать.
— Ты меня не дурачь.
— Ладно, хватит, — произнес Палмер, вставая.
— Послушай, все это разговорчики в пользу бедных, — заявил Бернс. — Вуди, перед тобой дядюшка Мак, и он понимает, что к чему. По твоим глазам я все вижу, меня не обманешь. Я заметил, как ты оглядываешь девочек с ног до головы. Не знаю, зачем тебе отпираться, дружище, бьюсь об заклад, ты отлично знаешь, с чего начать.
Палмер снова сел, взял первый попавшийся бокал виски, наполовину опорожненный, и сделал неторопливый глоток. Он успокаивал себя тем, что, во-первых, намек Бернса — это лишь выстрел наугад, который случайно попал в цель. Бернс просто не способен к такой наблюдательности. Да и когда ему было наблюдать. Но тут же он понял, что ему нечем крыть. Молчание — вот единственное его оружие. Правда, он не всегда умел им пользоваться. Молчание было оружием отца.
— Никаких комментариев? — немного выждав, спросил Бернс. — Ну и не нужно. — Он вздохнул, затем, крякнув, потянулся к Палмеру и похлопал его по колену. — Я знаю, Вуди, знаю обо всем, — сказал он. — Но, деточка, это вовсе не должно вас огорчать. Тут нет ничего дурного. Это лишь признак того, что вы живой человек, вот и все. Наилучший признак.
Палмер слегка поежился. Он чувствовал, что его губы беззвучно шевелятся. Он смочил рот глотком виски. — Со мной все в порядке, — сказал он медленно и очень тихо. — Покуда я держу себя в руках. — Эти слова звенели в его голове еще долго, после того как он умолк. Он понял, что сознание у него начинает уже раздваиваться — обычное следствие того, что он основательно выпил. Он снова мог видеть себя со стороны сидящим в кресле, слышать, что сам говорит, и ему стало неловко за то, что он сделал такое признание. Но в то же время ему было решительно наплевать.
— Очень странно, — пробормотал он.
— А знаешь, что случается, когда захлопнешь предохранительный клапан? А? Котел взрывается, вот что бывает. Я, конечно, готов признать, что самообладание — великая вещь, однако в слишком больших дозах и оно вредно. А? — сказал Бернс.
— Со мной все в порядке, — услышал Палмер, что повторяет вновь то же самое. — До тех пор, пока я держу себя под контролем. И баста!
Бернс сокрушенно покачал головой: — Вы, банкиры, вы, обитатели Среднего Запада! Не знаю, в чем причина, но у всех у вас непорядок с сексом. Вместо того чтобы заставить его работать на вас, он сам крутит вами как хочет.
Палмер пытался поднять руку, но почувствовал, что не может. В то же время, наблюдая за собой откуда-то с другого конца комнаты, он увидел всю беспомощность этого движения и внезапно понял, что опьянел гораздо сильней, чем представлял себе. — Контроль, — произнес он, — вот в чем вся штука.
— Свобода действий — вот в чем вся штука, — возразил Бернс. — Человек не создан для того, чтобы держать себя под какимто контролем, — добавил он и нервно поерзал в кресле. — Твоя супружеская жизнь — твое частное дело, Вуди. Эдис — шикарная женщина. То, что я говорил, конечно, не касается непосредственно ее или тебя. Не об этом речь. Я высказываю лишь общие соображения.
Палмер опять попытался поднять руку, на этот раз ему удалось оторвать плечо от спинки кресла. — Хватит, — пробормотал он.
— Я сказал уже, что это не касается тебя лично, — безжалостно напомнил ему Бернс. — Мужчины отличаются от женщин. У женщин есть дети, и они вьют для них гнездо. И все такое. Инертность — вот женская отличительная черта. Я, конечно, не имею в виду необузданных баб или проституток. Я имею в виду обычных порядочных женщин. Такая встречается с сексом только однажды, у себя дома. Но мужчины созданы иначе. Это вечные искатели приключений. Такая уж у них природа, Вуди. Взгляни, как устроен мужчина и как устроена женщина, и тебе будет ясно, что она останется инертной, а ему сам бог велел не зевать, а действовать. И люди не в силах что-то изменить. Они такими сотворены — вот в чем штука. И следовательно…— Бернс нахмурился и умолк. — И следовательно…— Он размашистым движением провел рукой по своим узким губам…— И следовательно, — выговорил он наконец, — никакого значения не имеет: как бы прекрасно ни было дома, мужчина вечно чего-то ищет. А когда дома не все хорошо, он уже не спрашивает: почему? Он сам начинает искать ответ на этот вопрос уже вне дома. У некоторых все хорошо и дома и вне семьи. В таких случаях никто не виноват — ни они, ни их жены. Просто мужчины не могут с этим совладать. Такая уж у нас природа. Вот и все.
Палмер долгое время сидел неподвижно. Он чувствовал себя непринужденно, мог даже уснуть на глазах Бернса. Но в то же время, наблюдая за собой откуда-то со стороны, он видел сам себя в этом жалком, неприглядном обличье. С огромным усилием он выпрямился в кресле и заявил: — Все это чушь.
Бернс расхохотался: — Чем скорее, душенька, ты поймешь, что я говорю чистейшую правду, тем скорей самому тебе станет легче жить. — И он опять потянулся к телефону: — Давай позовем Персика, а?
Палмер закрыл глаза. — Никаких Персиков, никаких Пончиков. — Он открыл глаза и медленно вытолкнул себя из кресла, чувствуя, как неприятно напряглись у него мускулы, когда он встал на ноги.
— Разве это может повредить? — настаивал Бернс. — Вполне порядочная дамочка, днем она работает кассиршей на аэродроме. Поневоле должна быть порядочной, верно я говорю?
— Можно сейчас достать здесь такси? — поинтересовался Палмер, шагнув к выходу.
— Ну куда тебе спешить, Вуди? Пообщайся с людьми. Встряхнись немножко. Подурачься, в конце концов. Чего тебе бояться?
Палмер услышал, как Бернс, спотыкаясь, встал и пошел вслед за ним к двери. — «Будь смелым со мной и не бойся, — пробормотал Палмер. — Ведь я не дитя, мой любимый. Будь же страстным со мной…»
— Что?..
— …«Будь страстным, дорогой», — сказал Палмер, открывая дверь.
— Ты порядочно-таки накачался, Вуди, — предостерег его Бернс. — Давай я вызову свою машину. — Он последовал за Палмером по коридору.
— Бомбсвиль, США, — сказал Палмер, дважды ткнув пальцем в кнопку вызова, прежде чем лифт пришел в движение.
— Вижу, что самому тебе не справиться. — Голос Бернса звучал озабоченно и в то же время раздраженно. — Я спущусь с тобой и поймаю такси.
— Никаких такси, Мак, Мэкки Нож! [Герой пьесы Брехта «Трехгрошовая опера».] — ответил Палмер. Двери лифта раздвинулись.
— Я спущусь с тобой. — Бернс вошел в кабину лифта вместе с Палмером и нажал нижнюю кнопку.
— «Перчатки Мэкки — из капрона, — тихо напевал Палмер. — С них кровь смывается легко…»
— Послушай, — мрачно сказал Бернс, пока они спускались, — когда мы вылезем из лифта, держи себя в руках. Я не скуплюсь на чаевые швейцарам, но у них всевидящее око.
— «Но Мэкки знает слишком много, — прошептал Палмер. — И вот наш мальчик под замком»…
— Сколько же вы хлебнули до прихода ко мне? — спросил Бернс.
— М-ного, — ответил Палмер. — Ист нихтс гут [Нехорошо? (нем.). Здесь: вы не довольны], Мэкки Нож?
— Ты шпрех э биссель дойтч? [Разговариваешь немного по-немецки? (испорч. нем.)] — удивился Бернс.
— Научился по долгу службы. — Кабина резко затормозила перед остановкой, и Палмера замутило. — Я как раз из тех, кто ловил немецких ученых-ракетчиков. Вот какая штука. Это была альте криг [Старая война], мировая война цвай [Два]. — Он глубоко вздохнул и вышел из кабины лифта.
— Все в порядке?
— Руки прочь!
— Я только пытался помочь вам.
— И ну вас с вашими дамочками.
— Спокойнее, дружище, — прошептал Бернс. Его желтые глаза злобно сузились, как у тигра.
Они направились к главному выходу. Дежурный швейцар встал и вежливо поклонился. Палмер выпрямился, холодно кивнул в ответ и прошел мимо него прямо на улицу, в холодный ночной воздух. Отойдя немного от подъезда, он громогласно обратился к пустынной улице: «Учителя и метрдотели все суетились, все мне льстили, и жизнь была скучна, пока я не прозрел!»
— Сюда, — сказал Бернс, указывая дорогу на Саттон Плейс. — Видите, вот там, под тем деревом у «Эльдорадо»?
— Руки прочь!
— О, какие мы гордые!
— Не нужна мне ваша машина, — твердил Палмер, — не нужны мне ваши женщины. Зря стараетесь. Понятно?
— Забудем про женщин, но возьмите машину.
— «…Чтобы легкая, сладкая жизнь затянула меня как болото…» — Палмер отшвырнул руку Бернса и пустился бегом вдоль улицы, мимо низкого длинного черного «кадиллака». Потом он свернул за угол, побежал на запад и наконец достиг Первой авеню. Там он, бездыханный, остановился, припав спиной к шершавой кирпичной стене. — Отныне начинаю жить почеловечески, — едва выговорил он, жадно ловя ртом воздух. Он почувствовал, как пот выступил у него на лбу. Слабея, он сполз вниз, шаря в кармане в поисках носового платка. Неожиданно послышалось постукивание женских каблучков. Вытерев лицо, он увидел мужчину и женщину, появившихся из-за угла. Они прошли мимо и даже не взглянули на него. Еще один пьянчуга, да еще вырядился в смокинг.
Он наблюдал за удалявшейся женской фигурой, пока оба они не растворились в темноте. Он прикрыл глаза, снова открыл их и увидел такси, медленно проезжавшее по Первой авеню. Спотыкаясь, он бросился вслед за такси вдоль улицы, махая рукой, и бежал, бежал, бежал что было сил.
Глава двадцать третья
День начался неудачно. Эдис встала, как всегда, в шесть тридцать, чтобы проводить детей в школу. А Палмер, проснувшись, не успел еще пошевелиться, как почувствовал страшную головную боль. Скривившись от боли, он потянулся за часами, брошенными на тумбочку у кровати. Было уже восемь часов. Сев в кровати, он мгновенно пришел в себя и понял, что не успел повидаться с детьми, опоздает в банк, а в довершение ко всему эта невыносимая головная боль!
Завтрак тоже не принес облегчения. Две таблетки аспирина пока не помогали, а напряженная атмосфера, которая возникла между ним и Эдис — он это чувствовал, — только усиливала головную боль. Во всяком случае, ему так показалось. Он исподтишка наблюдал за женой, стараясь угадать, чувствует ли она то же самое, или его собственное настроение создает такую напряженную обстановку.
— Довольно скупой отчет об этом обеде в «Таймс», — объявила Эдис. — Может быть, тебе и не стоило туда ходить?
— Ни один из них этого не стоит, — пробормотал Палмер.
— Тогда зачем же…
— Мои цели, — прервал он ее, — несколько отличаются от цели репортеров «Таймс», которые искали интересную для репортажа тему и не нашли. А я был там, чтобы меня видели, и достиг своего.
— Выполнил свой долг, — бесцветным голосом откликнулась Эдис.
— Совершенно верно.
Она молча продолжала просматривать газету, но Палмер почувствовал, что какие-то невысказанные мысли будто повисли в воздухе между ними. Как видно, она была бы не прочь продолжить разговор об обеде, но что-то ее удерживало. Неужели все дело было только в этом? Он отпил кофе.
— Разумеется, я не сидел там весь вечер, — проговорил он, сознательно возвращаясь к недосказанному.
— Я так и думала.
— Бернс пригласил меня, чтобы повидать нужных людей.
Эдис кивнула и продолжала читать. Палмер допил кофе и протянул было руку к кофейнику, но Эдис, не поднимая глаз от газеты, опередила его, и носик кофейника звякнул о его чашку.
— Осторожней, — предупредил он.
Взгляд Эдис метнулся вверх, но не на чашку, а ему в лицо.
— Разве я пролила?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77