Поезд тронулся, сержанта нет.
Пять минут, десять…
Горов, поглядывая на часы, поглядывая вдоль вагонного прохода, сделался мрачен. Летчики, знавшие приливы и отливы в их отношениях и только что с возведением Егора в ранг первого дорожного интенданта радовавшиеся за товарища, притихли: чепе, пятно на эскадрилью…
Воспоминания о том, что не сбылось, живучи.
…Резвый рокот чужого мотора упал с высоты на сопки, холодно розовевшие под утренним солнцем, и вольно покатился через границу, через аэродром, в сторону Сихотэ-Алиня. «Р-девяносто седьмой», – понял Горов по звуку, – разведчик… Скорость четыреста десять километров в час, потолок пять тысяч метров». Потом он увидел японца: черная муха на стекле декабрьского неба… «Р-97» быстро полз, пересекая границу, нацеливаясь в сторону наших баз.
«Началось?» – подумал Горов, включая магнето, подавая условный сигнал «К запуску!» Ивану и сержанту Житникову, летчикам дежурного звена, сидевшим в кабинах наготове, как и он.
Погранзастава стояла рядом, летчики, с часу на час ожидая удара вероломного соседа, были в курсе всех новостей. Активность японской стороны заметно возрастала. Отмечалась усиленная переброска войск, подтягивались инженерные и понтонные части, оси железнодорожных вагонов менялись на размер нашей колеи. Третьего дня пограничники отправили самолетом в Москву «визитера», показавшего на допросе, что объявлена эвакуация семей военнослужащих, пассажирское движение в сторону границы прекращено, – меры, предвещавшие начало вооруженных действий.
«Началось?!..»
Прогретый мотор взял сразу, Горов плавно, не оборачиваясь, тронул с места – знал, что Иван и Житников не промедлят, пойдут с ним вместе: все учения, тревоги, стрельбы, какие они знали в своей жизни и какие усиленно проводились здесь, на полевом аэродроме, готовили их к этому. За спиной возвышался Сихотэ-Алинь, впереди розовели, бросая длинные тени, сопки. Дежурное звено устремлялось навстречу «Р-97», уже повисшему над заснеженным аэродромом. Озноб сближения пронял Горова. С каждым взлетным мигом в нем росло давно разбуженное, а сейчас целиком его захватившее чувство бойца передового заслона, помянутого Егошиным. Он, летчик-истребитель Горов, встретит врага как подобает. Пусть весь воздушный флот Японии последует за «Р-97» – Горов будет биться до последнего, с поля боя не уйдет. Взлетая, он освобождался от земной суеты, от безвестности, годы ожиданий готовы были прорваться, озарить его одним, все оправдывающим мгновением… Уверенный в Иване, в Житникове, как в себе, он Житникова между тем не видел. Скорость нарастала медленно, словно бы противясь Горову, отдаляя поворот судьбы. Он убыстрял, как мог, как умел, как позволял ему «ишачок», движение… «А зачем они мне?» – подумал Горов об Иване и Житникове, предчувствуя свой, выстраданный на границе час. Иван на востоке год, Житников – без году неделя. «А-а», – вложил Горов в короткий возглас необходимость ввязываться в бой без Житникова, который может все сорвать; медлительность сержанта давала новый импульс для немедленной атаки… «Москва, Кремль» – да, может быть, так… И развернулся, чтобы кинуться на разведчика сверху.
Огромное солнце, играя в глянце снежного наста, отполированного ветрами, ударило ему в лицо прежде, чем он что-то перед собой увидел: ослепленный, с навернувшимися слезами на глазах, Горов мчался вперед, ничего не видя, спеша приноровиться к сильному резкому свету.
Японца в небе не было.
Горов его не видел.
Разведчик, наглый нарушитель, исчез в слепящей синеве неба.
Иван и подошедший наконец Житников, занятые тем, чтобы не отстать, удержаться за метавшимся командиром звена, жались к Горову, веря ему, не сознавая ужаса происшедшего; японский разведчик потерян, упущен… Ушел.
После приземления Горов долго сидел в кабине, быстро остужавшейся, перед черными кругляшами приборов, – отброшенный назад, в прошлое, в самолетный класс, где он мог часами пребывать наедине с такой же приборной панелью учебной машины, все забыв, ничего, кроме делений и стрелочек, излучающих таинственный фосфоресцирующий свет, не видя, уносясь мечтами в будущее. Безвестный курсант Горов.
«Война! – прокричал над ухом Горова вскочивший на крыло молоденький посыльный из штабного балка. – Япония с воздуха напала на Америку!»
«Дежурство можно кончать, – добавил подошедший к нему Житников. – Сегодня агрессор на нас не обрушится…»
Оглушенный Горов молчал, не умея взять в толк, что вылет, возбудивший его против целой армады и тут же, едва дело коснулось отсечения одного разведчика, показавший, чего в действительности стоит летчик-истребитель Горов, – что этот позор пал на него по ходу мелкой самурайской акции, дешевой уловки, предпринятой в момент внезапного бомбардировочного удара по тихоокеанской стоянке морского флота Америки. Он чувствовал себя игрушкой в руках высшей силы.
«Сейчас так, – рассуждал сержант, – кто первым подготовился, чтобы напасть, тот и пан… Разведка у японцев сильная, они этим воспользовались, хорошо бы и нашим ушами не хлопать». – «Шпионов забрасывать? – проговорил наконец Горов. – Ты это брось, Житников…» Горов верил в братскую солидарность рабочих, знал ее силу, – ни одно буржуазное государство не имеет такого козыря. Солидарность трудящихся – вот наша опора, а не шпионы! Немецкий солдат, в ночь на двадцать второе июня перешедший к нам, чтобы предупредить о нападении фашистской Германии, – из рабочих. Наверняка из рабочих.
…Воспоминания о том, что не сбылось, живучи.
И сейчас, более года спустя, горечь пережитого саднила Горову душу; с формальной стороны, правда, все обошлось, но сказать, что вообще без последствий, нельзя… На фоне трагедии Пирл-Харбора, где несколько сот японских самолетов торпедировали американский флот, инцидент с одиноким нарушителем границы «Р-97» прошел спокойно. В рапорте по команде отмечалось, что «было поднято дежурное звено, но безрезультатно», акцент в донесении делался на решительности Горова, на дружном, без промедлений взлете звена, на слаженности посадки. Вслед за рапортом Горов был досрочно представлен к воинскому званию «капитан».
В двадцать три года получить в петличку «шпалу»!..
Горов затих. Тренировочные полеты свернул, маршруты и стрельбы тоже, оставил летчикам одни дежурства: как бы не пошли «дрова», аварии; случайность, ничтожная поломка, одно летное происшествие – и не видать ему «капитана»…
Выждал, получил.
Стал и самым молодым капитаном, и самым молодым командиром эскадрильи, и с рекомендацией командир полка не задержался… а что-то точило Горова изнутри. Бесславный рывок на «Р-97» жил в нем гулом мотора, потряхиванием кабины, вибрацией приборной доски… Солнце-огонь, ослепившее летчика, всходило и садилось, чтобы бередить его рану. Вдруг вспомнится ему молоденький посыльный из штабного балка, хотевший узнать, как расценивает летчик известие о Пирл-Харборе, и собственное молчание. Приступ какой-то немоты. Немоты и удивления перед сержантом Житниковым. Перед его невозмутимостью, перед его бойким, уверенным суждением о случившемся… Промедлил в небе, заждался сержанта. «Ошибка, допущенная в первоначальной расстановке сил, едва ли может быть исправлена в ходе всей войны», – говаривал Мольтке. Виновник его ошибки – Житников. Раньше надо было его бросить, идти одному. Принуди он, Горов, капитулировать японца, открой боевой счет, давно бы уже был на фронте. Продолжал бы счет…
– …Товарищ капитан! – кричал Житников из клубившегося морозным паром, забитого людьми тамбура. – Я здесь! – Забаррикадированный «сидорами», он делал капитану ручкой, продирался вперед.
– Земляка встретил! – Сержант стоял перед ним, тяжело дыша, глаза его сияли.
– Хоть мать родную!
– На ходу вскочил в последний вагон…
– Отставание от поезда расценивается как дезертирство!
– Да здесь я, товарищ капитан, не отстал… Он Паулюса в плен брал!
– Кто?
– Земляк!
– Вы и рот раззявили, готовы эскадрилью бросить! Гитлера он в плен не взял?
– Ему эсэсовская охрана ногу прострелила!
– Какая охрана? Какую ногу? В газетах ни о какой стрельбе не было…
– Не было! – Объясняясь и тяжело дыша, Житников меньше всего думал о своей вине перед капитаном. А его погрузили в поезд с раздробленным коленом как участника капитуляции, проведенной Ильченко…
– Голову ему не зацепило? Осколком или чем другим?.. Капитуляцию проводили маршал Воронов и Рокоссовский!
– А брал Паулюса в подвале универмага Ильченко со своими бойцами!
Летчики навострили уши: подвал, последнее прибежище 6-й немецкой армии, универмаг, снимки которого поместили все газеты…
– Он первым проник в их убежище, Ильченко… Капитан примолк, отвалился к стене, на лицо его легла тень, – в тени, затаившись, узнавал Горов подробности последних минут великой, вдали от них прогремевшей битвы. Взвинченный выходкой Житникова, вновь на него взъевшийся Горов начало рассказа пропустил, а безвестному Ильченко, о котором талдычил сержант, воспротивился. Капитан готов был сколь угодно слушать о маршале Воронове, о генерале Рокоссовском Константине Константиновиче, о командарме Шумилове… Капитуляция! Кто где стоял, куда повернулся, что сказал, – история, при чем тут Ильченко? Но когда этот из небытия явившийся хохол крикнул бойцам «Наша взяла!» и птицей вымахнул через бруствер в сторону универмага, Горов взял себя в руки, воочию представив, как над обломками кирпичной стены поднялась – впервые за войну – белая тряпица, наволочка, поддетая штыком. Поднялась, затрепетала на ветру, взывая к вниманию и милосердию. И этот Ильченко из своего укрытия броском (бойцы за ним) туда, где галдят возбужденные, высыпавшие на мороз немцы. В темноте, не задерживаясь, не отвлекаясь на расспросы, – так велит ему чутье разведчика, – устремляется к черному провалу входа. До зубов вооруженная, сдерживающая себя охрана. Заросшие лица, гортанная речь… Вот оно, капище врага! Сумерки бетонного туннеля, необходимость двигаться на ощупь, вытянув перед собой руки… Офицерские, генеральские погоны в свете плошек… Целый выводок генералов. Принужденных к переговорам, выставляющих условия, предающих эти условия огласке педантично, пункт за пунктом, как будто составленный ими перечень способен что-то изменить, – разбитый генерал исстари сутяга… Что же Ильченко? На высоте: «Требую встречи с Паулюсом!» – говорит старлей Ильченко (справедливость всегда скажет лучше). Быстрый, глазастый, охвачен чувством «Наша взяла!», головы не теряет. Голова у него ясная. В лабиринте темных подземных ходов и как будто начавшихся переговоров знает одно: не упустить Паулюса.
Доступа к Паулюсу явочному парламентарию не дают.
Фельдмаршал нездоров, плохо себя чувствует, испытывает потребность в уединении.
Вместо содействия встрече немецкая сторона продолжает выставлять условия, перечисляет просьбы. В частности: не разоружать солдат в присутствии фельдмаршала. Слишком тягостная картина. «Его сердце этого не выдержит…» – «Заметано», – коротко говорит Ильченко, располагаясь в тесноте так, чтобы видеть раскрытую входную дверь, мимо которой могут провести Паулюса, а выражением лица, всей своей позой демонстрируя внимание к тому, что говорят ему генералы. Тем более что сказанное касается его, Ильченко, лично: немецким генералам в качестве представителя для переговоров надобен советский генерал. Полномочный, на уровне штаба Донского фронта, не ниже. «Подключим», – отвечает Ильченко, оборотившись в слух: какая-то возня поднялась за раскрытой дверью… Немецкие генералы ждут советского генерала, а детали предстоящей церемонии обсуждают, плодя параграфы и пункты, с ним, старшим лейтенантом: гарантировать Паулюсу безопасность, не учинять ему допроса, оставить денщика… Не для отвода ли глаз все это? Пользуясь заминкой – упрятать Паулюса… пойти на все, только бы не допустить его пленения?
«Немецкую охрану снять, свою поставить!»
Уралец, земляк Житникова, занимает пост у комнаты, в которой, как уверяют Ильченко генералы, находится фельдмаршал.
«Никого не впускать, не выпускать, сбежит – расстрел на месте».
Гудит в потемках агонизирующий штаб.
Ждут капитуляцию, отвергают ее, проклинают («Сибир, кальт»), пырнуть часового у двери ножом, пристрелить – проще простого…
Ильченко подойдет, насторожит слух – тишина за дверью. «Ну как, упустили?!» – «Никто не выходил, товарищ старший лейтенант». – «А может, там и не фельдмаршал? Ведь я им на слово поверил…» Не шорохи, не шаги выслушивал старший лейтенант – опасался поступка, одинокого выстрела (Горов – вместе с ним: фельдмаршалы, как известно, в плен не сдаются).
Прибыл наш генерал.
Тот, кто находился в комнате – сухощавый, длинный, под стражей поднимается во двор. Быстро проходит мимо своих солдат, бросающих в кучу оружие, занимает место в «эмке», чтобы следовать на допрос. Смотрит, как растет, растет штабель «шмайссеров», парабеллумов, штыков. Смотрит. Сердце ему не отказывает. «Эмка» трогает, съезжает со двора. «Документики бы проверить», – спохватился Ильченко, глядя вслед автомобилю (тут Горов его понял, посочувствовал старшему лейтенанту). Не успела «эмка» свернуть за угол, как с чердака универмага ударили автоматы, подсекли уральца. «Крови вышло много, терял сознание…» Приходя в себя, спрашивал: «Того взяли?» На третий день в госпитале успокоился, узнав из газет: того, фельдмаршала…
– Скиксовал Паулюс, – проговорил Горов. – Скиксовал господин фельдмаршал… Сколько ему лет?
– На вид старый. Лет пятьдесят.
– Тем более!
– Наших-то сколько положили, фрицы сопливые…
– Сталинград – советский Верден, – сказал Житников, любивший давать определения и слышать потом, как подхватывают их приятели и повторяют.
– С оговоркой, – возразил Горов, как видно, думавший об этом. – Верден всех обескровил, и французы, и немцы после Вердена выдохлись, а наши?! Так прут на Ростов, что только держись!
– Так прут, что нам ничего не останется.
– Пока доедем, пока переучимся, пожалуй, и на фронт не попадем!
– Братцы, только бы не «ЛАГГи»! – воскликнул Житников, умевший угадать не только общее желание, но также и общее сомнение. – Только бы не «ЛАГГи», – повторил он, думая об Оружии.
В обсуждениях, которыми летчики могли заниматься часами, сопоставляя данные наших и германских боевых машин, первым показателем являлась скорость, а вторым – маневр. Как раз по этим данным истребитель «ЛАГГ-3» серийного производства преимуществ нашим летчикам не давал. В управлении он был тяжел и своенравен, на фронтовых аэродромах аббревиатура «ЛАГГ» читалась так: лакированный авиационный гарантированный гроб. Дальневосточники знали об этом, и возглас Житникова «Только бы не „ЛАГГи“!» выражал общую надежду на получение новинки, которой можно было бы играть в бою.
– На чем прикажут. Житников, на том и пойдем, – поставил сержанта на место капитан Горов. – Не хочешь – заставим, не умеешь – научим… Другое дело – где? – направил он разговор в более спокойное русло.
Где их выгрузят, где станут переучивать?
С того дня, как отъезд эскадрильи на запад, в Россию, решился, Горов поверил, что встреча его с Москвой наконец состоится. «На фронт улетал из Москвы, – скажет он когда-нибудь, вспоминая. – Капитаном, командиром эскадрильи». Что-то важное было для него в том, чтобы связать свою военную судьбу со столицей… Николай, братишка, в декабре сорок первого пропавший без вести под Москвой, прислал ему набросок карандашом: на фоне кирпичной кремлевской стены выставляется домик с мезонином, виден осенний газон, вскопанный лопатами, чернеют разрытые посадочные гнезда. Пометка внизу листа: «С натуры…» Не сразу понял Алексей, что вдруг за домик объявился на Красной площади, не сразу угадал в нем Мавзолей, обшитый в целях маскировки досками под легкое строение… Торопливый, отмеченный тревогой и горечью рисунок – последняя весточка от Николая…
Гадания дальневосточников велись, естественно, вокруг столицы.
Переучивание предполагалось в Подмосковье.
Все годилось Горову, все – Москва. Житников, губа не дура, прицелился на Центральный аэродром, ЦА, согласно армейским документам. Лихо, сержант, лихо. Молодым людям, вырастающим в провинции, как давно замечено, свойственно бывает с отроческих лет облюбовывать в далеких столицах свои уголки и силой ненасытного воображения обживать их, осваивать до последней достопримечательной былинки. Больше других нуждаются в этом те, кто растет в одиночестве, чье детство обездолено. Для Алексея Горова таким уголком был ЦА – некогда пустырь на московской окраине, Ходынка, где на заре авиации пионеры моторного летания испытывали силу и направление своего опасного спутника – ветра, выбрасывая над головой носовой батистовый платочек…
Знали, знали репортеры-молодцы, чего ждет от них читатель в сибирской глуши, и какие описания, какие шикарные картины выходили из-под их пера!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45