тутъ вамъ показываютъ только предисловие романа, а не самый романъ. Массовый человъкъ, создававший эти танцы, былъ стыдливъ. Доводилъ зрителя только до полога брачной опочивальни, а дальше не пускалъ. Потомъ (и, кажется, это совпало съ зарей романтической школы въ литературъ, то есть съ первымъ, еще не американскимъ прорывомъ черезъ заборъ) наступила вторая стадия: главный ея представитель – вальсъ. Погоня уже кончилась: онъ и она держатъ другъ друга въ объяпяхъ – но еще на нъкоторомъ разстоянии; и для того, чтобы разстояние не нарушалось, имъ еще полагается слегка припрыгивать. Не такъ высоко и задорно, какъ въ первой стадии, но все же. Именно въ качествъ предупредительной мъры – чтобы не слишкомъ прижимались, чтобы соблюдался нъюй воздушный «заборъ». Это уже не предисловие, предъ нами самый романъ, но – только первая глава его. Пологъ слегка раздвинуть, но не больше. А теперь – третья стадия. Американецъ сорвалъ пологъ, упразднилъ заборъ даже воздушный – танцуютъ такъ, какъ сказано въ Библии: «жена да прилъпится…» И при этомъ, конечно, отпадаетъ прыжокъ. При такомъ слиянии двухъ въ одно не распрыгаешься. Если надоъдаетъ окаменълость, разрешается посолить ее приправой «шимми», но скакать запрещено: не дай Богъ, еще оторветесь на волосокъ другъ отъ друга… Вотъ въ чемъ философия американскаго танца; и заметьте, что она идетъ вровень съ цълымъ рядомъ другихъ аналогичныхъ явлений въ той же сферъ, только болше важныхъ явлений, бытовыхъ и общественныхъ. Короткия юбки. Отмъна корсета. Декольте, которое въ наши годы считалось бальнымъ франтовствомъ, введено въ обиходъ каждаго дня. Вообще повальное упрощение въ бытовыхъ отношенияхъ между «нимъ» и «ней». Словомъ, рушатся послъдние заборы гарема и терема, психологические, костюмерные, бытовые, общественные, политичесме: и массовымъ уличнымъ символомъ, и больше того – проводникомъ ихъ служить именно этотъ самый заморский танецъ, который самъ по себъ, безъ словъ и лучше всякихъ словъ, осязатемъ, а не сознаниемъ, приучаетъ нынешнюю молодежь съ малолътства къ тому, что забора и здъсь нетъ. Ко благу или беде – нашихъ дътей и сегодня воспи-тываетъ Америка…
МОЯ СТОЛИЦА
За последние годы раза три мнъ случилось выступать на банкетахъ съ одной и той же ръчью. Банкеты были въ честь совершенно разныхъ лицъ, въ разныхъ странахъ и на разныхъ языкахъ, Одинъ разъ мы чествовали пъвицу въ Нью-Йоркъ, въ другой разъ поминали умершаго писателя въ Парижъ, въ трети разъ почетнымъ гостемъ банкета былъ художникъ – я его очень люблю, но ужъ право не помню, гдъ это было. И всюду было у меня впечатление, что я свое слово строю добросовестно, къ делу, приспособляя весь замыселъ ръчи къ своеобразию даннаго чествуемаго лица. Но послъ третьяго банкета подошелъ ко мне господинъ, подмигнулъ и сказалъ: «Позвольте представиться, такой то. Я былъ тогда-то въ Нью-Йоркъ и тогда-то въ Париж-в. Поздравляю: удивительная для вашихъ лътъ сила памяти. Наизусть изволили заучить? Слово въ слово!»
До сихъ поръ краснъю, когда вспоминаю. Но краснъю только изъ самолюбия, свойственнаго всъмъ застольнымъ ораторамъ; по существу же краснеть нечего. Легко можетъ случиться, если позовутъ меня завтра еще на банкетъ, героемъ котораго будетъ, скажемъ, редакторъ газеты или бывший городской голова, или капельмейстеръ, – что я опять скажу то же самое. Слово построю добросовъстно, къ дълу, приспособляя замыселъ и т. д., а выйдетъ то же самое. Что зависитъ не отъ личности чествуемаго гостя и не отъ области его служешя, а отъ того, имеется ли въ его жизнеописании одна особенная особенность. У той певицы, у покойнаго писателя и у художника она была: именно та черта, ради которой я всегда радъ выступить въ безотрадной, Богу и людямъ противной роли послъобъденнаго славослова, – а не будь этой черты, безъ приказа свыше не соглашусь. Эта драгоценная, эта неподменимая, эта благословенная черта заключается въ томъ, что всъ они изъ Одессы.
Я не увъренъ, подобаетъ ли человеку моего знамени сознаваться въ патрютическомъ пристрасти къ мъсту, лежащему не подъ сънью этого стяга, – но ничего не подълаешь. Все мы такие, кто тамъ родился; а кто не такой, зовите его чернымъ измънникомъ. При мне въ Лондоне разъ одинъ землякъ, не моргнувъ и ръсницей, удостовърилъ во всеуслышаше, что въ Одессе девять миллионовъ жителей. Потомъ онъ объяснилъ мнъ: «Это потому, что въ Лондоне восемь; а если бы въ Лондоне было двадцать, у насъ было бы двадцать пять; и никакихъ уступокъ». Я его понимаю; даже завидую, что мне самому не пришелъ въ голову такой простой статистический методъ. Хочу только отметить, по этому поводу, что никто изъ насъ никогда не пытался оспаривать прочную всероссийскую нашу репутацию – отважныхъ и бодрыхъ «…» – мы ею гордимся, во всякомъ случай тъ изъ насъ, въ комъ есть настоящй стержень. Чъмъ была бы жизнь, если не врать? Опять сошлюсь на Ростана: это о Лжи онъ сказалъ:
О Тоi,sans qui les choses
Ne seraient que ce qu'elles sont!
Непросто выстроился нашъ городъ. Семь народовъ – семь по крайней мъръ – сложили вскладчину кто свой гений, кто свой потъ, чтобы создать эту жемчужину вселенной. Умница-нъмка, царица въ Петербургъ, выбрала лучшее мъсто на всемъ Черноморьъ, между Днепромъ и Днъстромъ, и сказала: «быть на этомъ мъстъ главной гавани Понта Эвксинскаго». Французски бъженецъ (по паспорту Ришелье, но мы зовемъ его Дюкъ) былъ гувернеромъ нашего младенчества. Изо всъхъ ста городовъ Италии, отъ Генуи до Бриндизи, потянулся въ Одессу легионъ черноглазыхъ выходцевъ – купцы, корабельщики, архитекторы, и притомъ (да зачтется имъ это въ куще райской) на подборъ высокоодаренные контрабандисты; они заселили молодую столицу и дали ей свой языкъ, свою легкую музыкальность, свой стиль построекъ, и первыя основы богатства. Около того же времени нахлынули греки – лавочники, лодочники и, конечно, тоже мастера безпошлиннаго товарообмена – и связали юную гавань со всъми закоулками анатолийскаго побережья, съ Эгейскими островами, со Смирной и Солунью. Итальянцы и греки строили свои дома на самомъ гребне высокаго берега; евреи разбили свои шатры на окраине, подальше отъ моря – еще Лъсковъ подмътилъ, что евреи не любятъ глубокой воды – но зато ближе къ степямъ, и степь они изръзали паутиной невидимыхъ каналовъ, по которымъ потекли къ Одессъ урожаи сочной Украины. Такъ строили городъ потомки всъхъ трехъ племенъ, некогда создавшихъ человечество, – Эллады, Рима, иудеи; а правилъ ими сверху, и таскалъ ихъ вьюки снизу юнейший изъ народовъ, славянинъ. Въ канцелярияхъ распоряжались великороссы, и даже я, ревнивый инородецъ, чту изъ ихъ списка несколько именъ – Воронцова, Пирогова, Новосельскаго; а Украина дала намъ матросовъ на дубки, и камен-щиковъ, и – главное – ту соль земную, тъхъ столповъ отчизны, тъхъ истинныхъ зодчихъ Одессы и всего юга, чьихъ эпигоновъ, даже въ наши дни, волжанинъ Горький пришелъ искать – и нашелъ – настоящаго полновъснаго человека… очень длинная вышла фраза, но я имъю въ виду босяковъ. И еще второго зодчаго дала намъ Украина: звали его чумакомъ, онъ грузилъ жито у днъпровскихъ пороговъ и, покрикивая на воловъ «цобъ-цобэ!», брелъ за скрипучимъ возомъ по степу до самой Пересыпи – кто его знаетъ, сколько недъль пъшаго пути, или мъсяцевъ.
Итого, считая Екатерину и Дюка, семь народовъ; и какихъ!
Но, говоря о семи только народахъ, я безвинно обидълъ еще пять или шесть. Двъ улицы у насъ Арнаутския, Большая и Малая; и есть недалеко въ степи, на берегу Либентальскаго лимана, албанская деревня, где, впрочемъ, говорятъ по-гречески. Есть предмъстье Молдаванка, есть Болгарская улица и Цыганская, Польский спускъ, Армянсюй переулокъ, фруктовщики-татары, и караимская кенасса. Въ гимназии, въ нашемъ классъ на двадцать съ чемъ-то учениковъ было тринадцать народностей; во всъхъ, кажется, пяти гимназияхъ латынь преподавали чехи, а жандармский ротмистръ, съ которымъ былъ у меня какъ-то разговоръ по неприятному дълу, оказался носителемъ звучной мадьярской фамилии; жаль, хорошая фамилия. Но на латынцахъ и на ротмистров я не настаиваю, такъ-какъ иные скажутъ, что городъ можно было выстроить и безъ нихъ; зато все остальные подлинно и честно, подъ смъющимся нашимъ солнцемъ, среди запаховъ моря и акаций и чесноку, строили мой городъ, истинное, законное, хотя и до матерей родившееся дитя Лиги наши…
Буду огорченъ, если отсюда сдълано будетъ заключение, будто мой городъ – мъшанина. Совершенно серьезно (или, скажемъ, на три четверти серьезно) я считаю насъ, одесситовъ довоеннаго поколъния, отдельной нащей. Но ея национальный обликъ подобенъ широкому полотну канвы, на которой переплели свою вышивку безчисленныя культуры съвера, юга, востока и запада и всехъ прочихъ странъ свъта. Первая газета у насъ, современница Бородинскаго боя, была французская; театръ остался итальянскимъ едва ли не до половины прошлаго столътия. Въ архивъ есть афиша первой постановки «Ревизора» почти въкъ тому назадъ; «Ревизоръ», конечно, шелъ по русски, но афиша напечатана по-русски и по-итальянски. Только въ семидесятыхъ, кажется, годахъ исчезли на угловыхъ дощечкахъ итальянския названия улицъ. Въ первой трети прошлаго столътия быти у насъ поэты итальянские и греческие, и въ Одессъ же издавали свои книжечки стиховъ – впрочемъ издавали за свой собственный счетъ (плохой признакъ), такъ что хвастать тутъ нечъмъ; но все таки, были. Французский поэтъ, Шапеллонъ, былъ еще даже въ шестидесятыхъ годахъ, и его книжку напечатали настояние издатели въ Парижъ, и предисловие написалъ Ламартинъ, осторожно похваливъ стихотворения – «за восточный колоритъ». Пушкинъ провелъ въ Одессе нъсколько лътъ безпокойной своей молодости, «обучаясь атеизму подъ руководствомъ глухого англичанина», и тамъ написалъ лучшую свою поэму – не помню точно, какую именно; во всякомъ случаъ, ужъ безусловно лучшее мъсто въ «Онъгинъ» – строки объ Одессъ, хоть онъ въ канонъ романа и не вошли и никто ихъ не знаетъ (однажды, въ обществъ трехъ студентовъ-словесниковъ, я выдалъ ихъ за свои, и сошло). Въ обновлении литературы древне-еврейскаго языка Одесса сыграла, въроятно, большую роль, чъмъ всъ друпе города мира взятые вмъстъ (или, скажемъ, три четверти…): здъсь писали Ахадъ-Гаамъ и Бяликъ, здъсь издавался журналъ, роль котораго напрашивается на сравнение съ ролью «Отечественныхъ Записокъ» въ истории русской культуры.
Конечно, была у Одессы и общая lingva franka; и, конечно, былъ это языкъ славянскаго корня; но я съ негодовашемъ отрицаю широко распространенное недоразумъние, будто это былъ испорченный русски. Во-первыхъ, не испорченный; во-вторыхъ, не русский. Нельзя по внъшнему сходству словаря и правилъ склонения умозаключать о тождественности двухъ языковъ. Дъло въ оборотахъ и въ фонетикъ, то есть въ той неуловимой сути всего путнаго, что есть на свътъ, которая называется нащональностью. Особый оборотъ ръчи свидътельствуетъ о томъ, что у данной народности ходъ мысли иной, чъмъ у сосъда; особая фонетика означаетъ, что у этой народности другое музыкальное ухо. Если въ Америкъ человъкъ изъ города Каламазу (удареше на «зу») въ штатъ Нью-Йорка вдругъ заговорить «по-ангийски», его засмъютъ до уничтожения: говори по-нашему. Да и словарь, если подслушать его у самыхъ нстоковъ массоваго говора, былъ не совсъмъ тотъ, что у сосъднихъ дружественныхъ наций, русской и даже украинской. Рыбаки на Ланжеронъ, различая разныя направления и температуры вътра, называли одинъ вътеръ «широкий» (итальянцы такъ произносятъ «сирокко» – черезъ "ш"), а другой – «тармонтанъ», то есть трамонтана. Особый видъ баранки или бублика назывался семитатью; булка – франзолью; вобла – таранью; кукуруза – пшенкой; дельфинъ – «морской свиньей»; креветки – рАчками; крабы – раками, а улитка – лаврикомъ; тяпка – съкачкой; бассонный мастеръ – шмуклеромъ; калитка – форточкой; дътей пугали не букой, а бабаемъ, и Петрушка или Мартынъ Боруля именовался Ванька Рутютю. На низахъ, въ порту, эта самобытность чувствовалась еще гуще; словарь босячества сохранился, къ счастью, въ разсказахъ покойнаго его бытописателя – Кармена, но я изъ него мало что помню – часы назывались бимборъ, а дама сердца была бароха. И грамматика была не совсъмъ та. «Пальто» мы склоняли: родительный пальта, множественное число польта. О томъ, что мы склоняли наръчие «туда», знали и северяне, и очень надъ этимъ смъялись – и напрасно. Очень удобный, убористый оборотъ. Вопросъ ведь далеко не всегда въ томъ, куда я направляюсь – туда или сюда: въ жизни часто гораздо важнъе, кудою легче въ то мъсто пробраться – тудою, или, напротивъ, сюдою? Въдь это проще и короче, чъмъ по русски «той дорогой…» Я слышалъ и другие падежи. Въ гимназии мы тайно печатали школьную газету на гектографъ; однажды мнъ показалось, что бълый листъ не такъ легъ на желатинъ, какъ надо, и я сказалъ печатающему: «Ты не туда положилъ». Онъ отвътствовалъ: «Не безпокойся – въ самую туду».
Съверъ еще больше смъялся надъ нашими оборотами ръчи, и тоже напрасно. Знаменитыя «двъ болышя разницы» беру подъ свою защиту непреклонно: да какъ и сказать по другому, столь же коротко и ясно? Или «безъ ничего»: куда выразительнъе, куда абсолютнъе, чъмъ все мыслимые пресные великорусские переводы этого перла. Или возьмемъ общеизвестную по-русски формулу: «съ одной стороны, нельзя не сознаться, съ другой стороны, нельзя не признаться…» Мътко, я согласенъ; но длинно и сложно. У насъ это короче: «Чтобы да – такъ нътъ». Вообще нашъ языкъ гораздо больше, чъмъ русский, цънилъ и понималъ слово «да». Странно: лучшее слово на свътъ, люди когда то жизнь отдавали, чтобы услышать его изъ устъ упрямой красавицы; некогда цълыя царства называли себя Langue d'Oc,Langue d'Oil,il bel paese dove il «si» suona, – а пользоваться имъ мало кто умъетъ. Мы умъли. «Ты ничего не понялъ. – Неправда, я да понялъ». Непереводимо и необходимо…
Все дъло въ оборотахъ. У Кармена, котораго я только что помянулъ, была гдъ то въ очеркахъ такая бесъда между двумя гражданами портовой территори:
– Митька!
– Шо?
– Пальто найшелъ.
– Тащи ее сюды!
– Низя.
– Пчиму?
– Бу у ей пассажиръ сидить.
– А ты его витруси!
Но это все только языкъ и словесность, а не вся культура. Понятие национальной культуры безконечно шире, чъмъ одно производство словъ, устныхъ или печатныхъ. Английская культура выразилась ярче всего не въ Шекспиръ, а въ строъ государства и общества, въ парламентаризме и судъ присяжныхъ; французская – въ четырнадцатомъ июля… Я бы даже такъ ск залъ: лучшая поэма каждаго народа называется – крамола. Къ ней ведутъ, въ течение столътий, всъ пъсни, въ ней выливаются всъ мечты народа. Но не по пальцамъ одной руки перечтешь всъ народы, чьей крамоле ареной была Одесса. Въ одной изъ харчевенъ одесскаго порта юнга, по имени Гарибальди, встрътилъ того матроса-карбонария, который впервые опоилъ его мечтой о свободной Италии; есть интриганы, утверждающие, будто случилось это въ Таганрогъ, но я не върю. Въ Красномъ переулкъ, близъ Греческаго базара, есть домикъ шириною въ два окна, а надъ воротами мраморная доска съ надписью: "Oikia Marazli,en tede synedrisen he Ethnike Hetairia 1821 " –домъ, гдъ происходили тайныя «сходки национальнаго общества», которое, не сомнъваюсь, именно и освободило Элладу. Ружья свои, бившия на тридцать шаговъ безъ промаху, они прятали въ катакомбахъ, что и понынъ еще вьются на десятки верстъ подъ мостовыми Одессы; теперь входы засыпаны, давно никто въ катакомбахъ не былъ, но сто лътъ тому назадъ грекъ-контрабандистъ гулялъ по нимъ увъренно, какъ Тезей по лабиринту, и безъ ариадниной нити. Въ концъ одной изъ улицъ, надъ краемъ обрыва, гдъ открывается, съ альпийской высоты въ шесть-десятъ четыре сажени, видъ на море до самаго горизонта (горизонтъ у насъ – почти до экватора), стоитъ барский особнякъ съ башенкой, польски особнякъ; въ дътствъ я зналъ имя владельца, но въ немъ слишкомъ много согласныхъ, чтобы могла ихъ удержать обыкновенная память. Помню зато славу того дома: одна изъ мастерскихъ, гдъ подготовлено было повстанье 1863-го года. Съ начала шестидесятыхъ годовъ Одесса стала штабъ-квартирой еврейскаго движения, сначала просвътительнаго, затъмъ палестинофильскаго, потомъ сионизма и самообороны. Въ первые годы русскаго подполья здъсь былъ убитъ кто-то важный – кажется, Стръльниковъ; а въ 1905-мъ году, изъ подъ старой крепости въ паркъ, я видълъ пожаръ порта и силуэтъ «Потемкина» вдали; подъ обрывомъ трещала стръльба пачками, а вътеръ разносилъ искры пожара далеко – мы еще тогда и не догадывались, какъ далеко.
Ужъ не какъ шовинистъ – просто какъ безстрастный читатель иногда книжекъ по истории, позволяю себъ усомниться, есть ли, былъ ли на свътъ другой городъ, до такой степени насыщенный надеждами и порывами столькихъ народностей. Нъчто внъшне подобное творится теперь въ Женевъ, но то – делегации, а не население.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
МОЯ СТОЛИЦА
За последние годы раза три мнъ случилось выступать на банкетахъ съ одной и той же ръчью. Банкеты были въ честь совершенно разныхъ лицъ, въ разныхъ странахъ и на разныхъ языкахъ, Одинъ разъ мы чествовали пъвицу въ Нью-Йоркъ, въ другой разъ поминали умершаго писателя въ Парижъ, въ трети разъ почетнымъ гостемъ банкета былъ художникъ – я его очень люблю, но ужъ право не помню, гдъ это было. И всюду было у меня впечатление, что я свое слово строю добросовестно, къ делу, приспособляя весь замыселъ ръчи къ своеобразию даннаго чествуемаго лица. Но послъ третьяго банкета подошелъ ко мне господинъ, подмигнулъ и сказалъ: «Позвольте представиться, такой то. Я былъ тогда-то въ Нью-Йоркъ и тогда-то въ Париж-в. Поздравляю: удивительная для вашихъ лътъ сила памяти. Наизусть изволили заучить? Слово въ слово!»
До сихъ поръ краснъю, когда вспоминаю. Но краснъю только изъ самолюбия, свойственнаго всъмъ застольнымъ ораторамъ; по существу же краснеть нечего. Легко можетъ случиться, если позовутъ меня завтра еще на банкетъ, героемъ котораго будетъ, скажемъ, редакторъ газеты или бывший городской голова, или капельмейстеръ, – что я опять скажу то же самое. Слово построю добросовъстно, къ дълу, приспособляя замыселъ и т. д., а выйдетъ то же самое. Что зависитъ не отъ личности чествуемаго гостя и не отъ области его служешя, а отъ того, имеется ли въ его жизнеописании одна особенная особенность. У той певицы, у покойнаго писателя и у художника она была: именно та черта, ради которой я всегда радъ выступить въ безотрадной, Богу и людямъ противной роли послъобъденнаго славослова, – а не будь этой черты, безъ приказа свыше не соглашусь. Эта драгоценная, эта неподменимая, эта благословенная черта заключается въ томъ, что всъ они изъ Одессы.
Я не увъренъ, подобаетъ ли человеку моего знамени сознаваться въ патрютическомъ пристрасти къ мъсту, лежащему не подъ сънью этого стяга, – но ничего не подълаешь. Все мы такие, кто тамъ родился; а кто не такой, зовите его чернымъ измънникомъ. При мне въ Лондоне разъ одинъ землякъ, не моргнувъ и ръсницей, удостовърилъ во всеуслышаше, что въ Одессе девять миллионовъ жителей. Потомъ онъ объяснилъ мнъ: «Это потому, что въ Лондоне восемь; а если бы въ Лондоне было двадцать, у насъ было бы двадцать пять; и никакихъ уступокъ». Я его понимаю; даже завидую, что мне самому не пришелъ въ голову такой простой статистический методъ. Хочу только отметить, по этому поводу, что никто изъ насъ никогда не пытался оспаривать прочную всероссийскую нашу репутацию – отважныхъ и бодрыхъ «…» – мы ею гордимся, во всякомъ случай тъ изъ насъ, въ комъ есть настоящй стержень. Чъмъ была бы жизнь, если не врать? Опять сошлюсь на Ростана: это о Лжи онъ сказалъ:
О Тоi,sans qui les choses
Ne seraient que ce qu'elles sont!
Непросто выстроился нашъ городъ. Семь народовъ – семь по крайней мъръ – сложили вскладчину кто свой гений, кто свой потъ, чтобы создать эту жемчужину вселенной. Умница-нъмка, царица въ Петербургъ, выбрала лучшее мъсто на всемъ Черноморьъ, между Днепромъ и Днъстромъ, и сказала: «быть на этомъ мъстъ главной гавани Понта Эвксинскаго». Французски бъженецъ (по паспорту Ришелье, но мы зовемъ его Дюкъ) былъ гувернеромъ нашего младенчества. Изо всъхъ ста городовъ Италии, отъ Генуи до Бриндизи, потянулся въ Одессу легионъ черноглазыхъ выходцевъ – купцы, корабельщики, архитекторы, и притомъ (да зачтется имъ это въ куще райской) на подборъ высокоодаренные контрабандисты; они заселили молодую столицу и дали ей свой языкъ, свою легкую музыкальность, свой стиль построекъ, и первыя основы богатства. Около того же времени нахлынули греки – лавочники, лодочники и, конечно, тоже мастера безпошлиннаго товарообмена – и связали юную гавань со всъми закоулками анатолийскаго побережья, съ Эгейскими островами, со Смирной и Солунью. Итальянцы и греки строили свои дома на самомъ гребне высокаго берега; евреи разбили свои шатры на окраине, подальше отъ моря – еще Лъсковъ подмътилъ, что евреи не любятъ глубокой воды – но зато ближе къ степямъ, и степь они изръзали паутиной невидимыхъ каналовъ, по которымъ потекли къ Одессъ урожаи сочной Украины. Такъ строили городъ потомки всъхъ трехъ племенъ, некогда создавшихъ человечество, – Эллады, Рима, иудеи; а правилъ ими сверху, и таскалъ ихъ вьюки снизу юнейший изъ народовъ, славянинъ. Въ канцелярияхъ распоряжались великороссы, и даже я, ревнивый инородецъ, чту изъ ихъ списка несколько именъ – Воронцова, Пирогова, Новосельскаго; а Украина дала намъ матросовъ на дубки, и камен-щиковъ, и – главное – ту соль земную, тъхъ столповъ отчизны, тъхъ истинныхъ зодчихъ Одессы и всего юга, чьихъ эпигоновъ, даже въ наши дни, волжанинъ Горький пришелъ искать – и нашелъ – настоящаго полновъснаго человека… очень длинная вышла фраза, но я имъю въ виду босяковъ. И еще второго зодчаго дала намъ Украина: звали его чумакомъ, онъ грузилъ жито у днъпровскихъ пороговъ и, покрикивая на воловъ «цобъ-цобэ!», брелъ за скрипучимъ возомъ по степу до самой Пересыпи – кто его знаетъ, сколько недъль пъшаго пути, или мъсяцевъ.
Итого, считая Екатерину и Дюка, семь народовъ; и какихъ!
Но, говоря о семи только народахъ, я безвинно обидълъ еще пять или шесть. Двъ улицы у насъ Арнаутския, Большая и Малая; и есть недалеко въ степи, на берегу Либентальскаго лимана, албанская деревня, где, впрочемъ, говорятъ по-гречески. Есть предмъстье Молдаванка, есть Болгарская улица и Цыганская, Польский спускъ, Армянсюй переулокъ, фруктовщики-татары, и караимская кенасса. Въ гимназии, въ нашемъ классъ на двадцать съ чемъ-то учениковъ было тринадцать народностей; во всъхъ, кажется, пяти гимназияхъ латынь преподавали чехи, а жандармский ротмистръ, съ которымъ былъ у меня какъ-то разговоръ по неприятному дълу, оказался носителемъ звучной мадьярской фамилии; жаль, хорошая фамилия. Но на латынцахъ и на ротмистров я не настаиваю, такъ-какъ иные скажутъ, что городъ можно было выстроить и безъ нихъ; зато все остальные подлинно и честно, подъ смъющимся нашимъ солнцемъ, среди запаховъ моря и акаций и чесноку, строили мой городъ, истинное, законное, хотя и до матерей родившееся дитя Лиги наши…
Буду огорченъ, если отсюда сдълано будетъ заключение, будто мой городъ – мъшанина. Совершенно серьезно (или, скажемъ, на три четверти серьезно) я считаю насъ, одесситовъ довоеннаго поколъния, отдельной нащей. Но ея национальный обликъ подобенъ широкому полотну канвы, на которой переплели свою вышивку безчисленныя культуры съвера, юга, востока и запада и всехъ прочихъ странъ свъта. Первая газета у насъ, современница Бородинскаго боя, была французская; театръ остался итальянскимъ едва ли не до половины прошлаго столътия. Въ архивъ есть афиша первой постановки «Ревизора» почти въкъ тому назадъ; «Ревизоръ», конечно, шелъ по русски, но афиша напечатана по-русски и по-итальянски. Только въ семидесятыхъ, кажется, годахъ исчезли на угловыхъ дощечкахъ итальянския названия улицъ. Въ первой трети прошлаго столътия быти у насъ поэты итальянские и греческие, и въ Одессъ же издавали свои книжечки стиховъ – впрочемъ издавали за свой собственный счетъ (плохой признакъ), такъ что хвастать тутъ нечъмъ; но все таки, были. Французский поэтъ, Шапеллонъ, былъ еще даже въ шестидесятыхъ годахъ, и его книжку напечатали настояние издатели въ Парижъ, и предисловие написалъ Ламартинъ, осторожно похваливъ стихотворения – «за восточный колоритъ». Пушкинъ провелъ въ Одессе нъсколько лътъ безпокойной своей молодости, «обучаясь атеизму подъ руководствомъ глухого англичанина», и тамъ написалъ лучшую свою поэму – не помню точно, какую именно; во всякомъ случаъ, ужъ безусловно лучшее мъсто въ «Онъгинъ» – строки объ Одессъ, хоть онъ въ канонъ романа и не вошли и никто ихъ не знаетъ (однажды, въ обществъ трехъ студентовъ-словесниковъ, я выдалъ ихъ за свои, и сошло). Въ обновлении литературы древне-еврейскаго языка Одесса сыграла, въроятно, большую роль, чъмъ всъ друпе города мира взятые вмъстъ (или, скажемъ, три четверти…): здъсь писали Ахадъ-Гаамъ и Бяликъ, здъсь издавался журналъ, роль котораго напрашивается на сравнение съ ролью «Отечественныхъ Записокъ» въ истории русской культуры.
Конечно, была у Одессы и общая lingva franka; и, конечно, былъ это языкъ славянскаго корня; но я съ негодовашемъ отрицаю широко распространенное недоразумъние, будто это былъ испорченный русски. Во-первыхъ, не испорченный; во-вторыхъ, не русский. Нельзя по внъшнему сходству словаря и правилъ склонения умозаключать о тождественности двухъ языковъ. Дъло въ оборотахъ и въ фонетикъ, то есть въ той неуловимой сути всего путнаго, что есть на свътъ, которая называется нащональностью. Особый оборотъ ръчи свидътельствуетъ о томъ, что у данной народности ходъ мысли иной, чъмъ у сосъда; особая фонетика означаетъ, что у этой народности другое музыкальное ухо. Если въ Америкъ человъкъ изъ города Каламазу (удареше на «зу») въ штатъ Нью-Йорка вдругъ заговорить «по-ангийски», его засмъютъ до уничтожения: говори по-нашему. Да и словарь, если подслушать его у самыхъ нстоковъ массоваго говора, былъ не совсъмъ тотъ, что у сосъднихъ дружественныхъ наций, русской и даже украинской. Рыбаки на Ланжеронъ, различая разныя направления и температуры вътра, называли одинъ вътеръ «широкий» (итальянцы такъ произносятъ «сирокко» – черезъ "ш"), а другой – «тармонтанъ», то есть трамонтана. Особый видъ баранки или бублика назывался семитатью; булка – франзолью; вобла – таранью; кукуруза – пшенкой; дельфинъ – «морской свиньей»; креветки – рАчками; крабы – раками, а улитка – лаврикомъ; тяпка – съкачкой; бассонный мастеръ – шмуклеромъ; калитка – форточкой; дътей пугали не букой, а бабаемъ, и Петрушка или Мартынъ Боруля именовался Ванька Рутютю. На низахъ, въ порту, эта самобытность чувствовалась еще гуще; словарь босячества сохранился, къ счастью, въ разсказахъ покойнаго его бытописателя – Кармена, но я изъ него мало что помню – часы назывались бимборъ, а дама сердца была бароха. И грамматика была не совсъмъ та. «Пальто» мы склоняли: родительный пальта, множественное число польта. О томъ, что мы склоняли наръчие «туда», знали и северяне, и очень надъ этимъ смъялись – и напрасно. Очень удобный, убористый оборотъ. Вопросъ ведь далеко не всегда въ томъ, куда я направляюсь – туда или сюда: въ жизни часто гораздо важнъе, кудою легче въ то мъсто пробраться – тудою, или, напротивъ, сюдою? Въдь это проще и короче, чъмъ по русски «той дорогой…» Я слышалъ и другие падежи. Въ гимназии мы тайно печатали школьную газету на гектографъ; однажды мнъ показалось, что бълый листъ не такъ легъ на желатинъ, какъ надо, и я сказалъ печатающему: «Ты не туда положилъ». Онъ отвътствовалъ: «Не безпокойся – въ самую туду».
Съверъ еще больше смъялся надъ нашими оборотами ръчи, и тоже напрасно. Знаменитыя «двъ болышя разницы» беру подъ свою защиту непреклонно: да какъ и сказать по другому, столь же коротко и ясно? Или «безъ ничего»: куда выразительнъе, куда абсолютнъе, чъмъ все мыслимые пресные великорусские переводы этого перла. Или возьмемъ общеизвестную по-русски формулу: «съ одной стороны, нельзя не сознаться, съ другой стороны, нельзя не признаться…» Мътко, я согласенъ; но длинно и сложно. У насъ это короче: «Чтобы да – такъ нътъ». Вообще нашъ языкъ гораздо больше, чъмъ русский, цънилъ и понималъ слово «да». Странно: лучшее слово на свътъ, люди когда то жизнь отдавали, чтобы услышать его изъ устъ упрямой красавицы; некогда цълыя царства называли себя Langue d'Oc,Langue d'Oil,il bel paese dove il «si» suona, – а пользоваться имъ мало кто умъетъ. Мы умъли. «Ты ничего не понялъ. – Неправда, я да понялъ». Непереводимо и необходимо…
Все дъло въ оборотахъ. У Кармена, котораго я только что помянулъ, была гдъ то въ очеркахъ такая бесъда между двумя гражданами портовой территори:
– Митька!
– Шо?
– Пальто найшелъ.
– Тащи ее сюды!
– Низя.
– Пчиму?
– Бу у ей пассажиръ сидить.
– А ты его витруси!
Но это все только языкъ и словесность, а не вся культура. Понятие национальной культуры безконечно шире, чъмъ одно производство словъ, устныхъ или печатныхъ. Английская культура выразилась ярче всего не въ Шекспиръ, а въ строъ государства и общества, въ парламентаризме и судъ присяжныхъ; французская – въ четырнадцатомъ июля… Я бы даже такъ ск залъ: лучшая поэма каждаго народа называется – крамола. Къ ней ведутъ, въ течение столътий, всъ пъсни, въ ней выливаются всъ мечты народа. Но не по пальцамъ одной руки перечтешь всъ народы, чьей крамоле ареной была Одесса. Въ одной изъ харчевенъ одесскаго порта юнга, по имени Гарибальди, встрътилъ того матроса-карбонария, который впервые опоилъ его мечтой о свободной Италии; есть интриганы, утверждающие, будто случилось это въ Таганрогъ, но я не върю. Въ Красномъ переулкъ, близъ Греческаго базара, есть домикъ шириною въ два окна, а надъ воротами мраморная доска съ надписью: "Oikia Marazli,en tede synedrisen he Ethnike Hetairia 1821 " –домъ, гдъ происходили тайныя «сходки национальнаго общества», которое, не сомнъваюсь, именно и освободило Элладу. Ружья свои, бившия на тридцать шаговъ безъ промаху, они прятали въ катакомбахъ, что и понынъ еще вьются на десятки верстъ подъ мостовыми Одессы; теперь входы засыпаны, давно никто въ катакомбахъ не былъ, но сто лътъ тому назадъ грекъ-контрабандистъ гулялъ по нимъ увъренно, какъ Тезей по лабиринту, и безъ ариадниной нити. Въ концъ одной изъ улицъ, надъ краемъ обрыва, гдъ открывается, съ альпийской высоты въ шесть-десятъ четыре сажени, видъ на море до самаго горизонта (горизонтъ у насъ – почти до экватора), стоитъ барский особнякъ съ башенкой, польски особнякъ; въ дътствъ я зналъ имя владельца, но въ немъ слишкомъ много согласныхъ, чтобы могла ихъ удержать обыкновенная память. Помню зато славу того дома: одна изъ мастерскихъ, гдъ подготовлено было повстанье 1863-го года. Съ начала шестидесятыхъ годовъ Одесса стала штабъ-квартирой еврейскаго движения, сначала просвътительнаго, затъмъ палестинофильскаго, потомъ сионизма и самообороны. Въ первые годы русскаго подполья здъсь былъ убитъ кто-то важный – кажется, Стръльниковъ; а въ 1905-мъ году, изъ подъ старой крепости въ паркъ, я видълъ пожаръ порта и силуэтъ «Потемкина» вдали; подъ обрывомъ трещала стръльба пачками, а вътеръ разносилъ искры пожара далеко – мы еще тогда и не догадывались, какъ далеко.
Ужъ не какъ шовинистъ – просто какъ безстрастный читатель иногда книжекъ по истории, позволяю себъ усомниться, есть ли, былъ ли на свътъ другой городъ, до такой степени насыщенный надеждами и порывами столькихъ народностей. Нъчто внъшне подобное творится теперь въ Женевъ, но то – делегации, а не население.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16