Вам все расскажет моя помощница. Хорошо? А по­том, если будет что-нибудь неясно, мы поговорим.
– Прошу, – согласился Ольшанский.
И тогда Ирина обвела взглядом комнату, отыскивая меня, и, найдя, сказала:
– Лида, расскажи товарищу.
– Так вот, товарищ Лида, – прервал Ольшанский Ирину, поворачиваясь ко мне, – вы рассказывайте мне так, будто я зулус и ничего не понимаю.
Наши глаза встретились. Я стояла улыбаясь и смотрела прямо на него. Ольшанский немного отступил, на лице его по­явилась растерянная, недоумевающая улыбка, потом он сделал ко мне два неуверенных, робких шага.
– Простите… Мне кажется…
– Ничего вам не кажется, – весело ответила я, – все это так и есть на самом деле.
Тогда он подбежал ко мне, схватил за руки и стал трясти их, повторяя:
– Ладога? Правда? Ладога? Ведь это вы? Ну конечно, вы!.. Вот так встреча! Ах, чёрт возьми, вот так встреча!
Я увела его в соседнюю комнату.
– Как же все это? – бормотал он по дороге. – Нет, вот по­думайте, как же всё это произошло?. Как вы попали сюда?
– Я могла бы задать вам такой же вопрос.
– Ну, какое сравнение! – ответил Ольшанский. – Я кор­респондент, я Фигаро, то здесь, то там. А вот вы…
– Ая всё время здесь. А «там» не бываю, – рассмеялась я. – Помню, помню, – как бы про себя говорил Ольшанский, – в машине ехали… Вы меня тогда… – Он вдруг осёкся и по­краснел.
Мне было странно видеть Ольшанского краснеющим, словно девушка. Я поняла причину и решила ещё больше подзадо­рить его:
– Да, да, а потом в «Астории»… Помните, я номер открыла шпилькой…
– А-а, – облегчённо протянул Ольшанский, словно осво­бождаясь от каких-то сомнений. – Ну как, встретили?
– Да, – ответила, – но только вчера.
– Что? – удивлённо переспросил он, проведя рукой по гла­зам. – Что за фантасмагория?
– Да нет никакой фантасмагории. Мы тогда тоже виделись. А вчера встретились уже окончательно. Насовсем.
– Так, так, – пробормотал Ольшанский и, широко улыб­нувшись, пробасил: – Ромео и Джульетта! – И вдруг доба­вил: – А я вот один. И всё время войны один, и сейчас один. Неуживчивый характер. И корреспондент к тому же. Все рыс­каю по белу свету и пишу про чужое счастье.
В голосе его зазвучали грустные нотки.
– Знаете что, – предложила я, – приходите к нам в гости. Посидим, вспомним Ладогу.
– К вам? – растерянно повторил Ольшанский.
– Ну да, конечно, – подтвердила я, – к нам, ко мне и к Саше. Ведь вы же знакомы?
– Он здесь? – спросил Ольшанский, будто не поняв всего того, что я ему говорила раньше. – Значит, вы в самом деле вместе? – Теперь он окончательно пришёл в себя. – Значит, всё в порядке? Вот здорово! Да это, знаете ли, тема для очерка. Ну, может быть, не сейчас, а, скажем, к годовщине прорыва блокады, ей-богу!
Я рассмеялась, потому что вспомнила, как он тогда, на ла­дожском ветру, «выжимал» из меня материал для очерка.
– Но сейчас я вам буду рассказывать про другое, – сказа­ла я. – Ведь так? У нас, когда вы придёте, мы устроим вечер воспоминаний, а сейчас будем говорить не о прошлом, а о бу­дущем. Хорошо?
– Ну ясно, дело – прежде всего, – пробасил Ольшанский. – Одну минуту!
Он схватил свой канареечный портфель и, отдёрнув мол­нию, вытащил блокнот.
– Итак, я слушаю. Но помните, я зулус. Прошу попроще и поконкретнее.
– Хорошо, – ответила я, стараясь собраться с мыслями, – попробую.
– Наш завод – сталелитейный, машиностроительный, – начала я, стараясь, чтобы всё было как можно яснее. – Он вы­рабатывает части машин и сами машины. Таким образом, мы прямо или косвенно участвуем в создании тысяч самых разно­образных вещей. Но этого мало. Наш завод является как бы заводом-институтом. Он выпускает машины-уникумы, машины-оригиналы. Потом другие заводы будут выпускать «копии». Почти в каждой машине, будь то трактор, самолёт или паро­воз, имеются движущие части. Эти части изнашиваются скорее других, потому что испытывают на себе силу трения и дейст­вие вибрации. Понятно?
– Вибрация? – Ольшанский слегка помахал пальцами в воздухе. – Понятно.
– Ну вот, – продолжала я, – таким образом, вам должно быть ясно и то, что эти самые движущие силы должны быть особенно прочными.
– Элементарная логика, – кивнул головой Ольшанский.
– Но не просто прочными, – разъяснила я. – Просто проч­ность влечёт за собой ломкость, хрупкость. Движущая деталь должна быть и прочная и в то же время податливая…
– Переход от формальной логики к диалектической, – усмехнулся Ольшанский.
– Если хотите – да! Это достигается цементацией… Дойдя до первого специального понятия, я остановилась. Мне очень хотелось, чтобы Ольшанский понял всё до конца.
Если нас действительно поддержали бы в центральной газете, мы могли бы праздновать победу. Я тщательно подбирала сло­ва. Важно было, чтобы Ольшанский не только понял, но и за­интересовался нашим делом.
Я посмотрела ему в глаза. Он слушал внимательно.
– Что же такое цементация? – продолжала я, как заправ­ский лектор, стараясь подражать инженеру Горяеву, одному из лучших преподавателей нашего техникума. – Цементация есть тот процесс, которому надо подвергнуть сталь, чтобы наделить её свойствами, о которых я говорила: твёрдой поверх­ностью и вместе с тем вязкой сердцевиной. Цементация произ­водится посредством горячей обработки металла. Чтобы цемен­тировать металл на одну десятую миллиметра глубины, надо подвергать его обработке в течение часа при температуре около девятисот градусов. Вот и представьте себе: сколько надо за­тратить времени, чтобы цементировать деталь на глубину, ска­жем, двух-трёх миллиметров?
Я снова сделала паузу и взглянула на Ольшанского. Он ничего не записывал и смотрел не на меня, а куда-то мимо. «Не получается, – решила я. – Не умею рассказывать. Надо пойти за Ириной. Нельзя рисковать». Но в это время Ольшан­ский посмотрел на меня в упор и улыбнулся:
– Ну, профессор?
И я тоже улыбнулась и стала продолжать. Я рассказала ему о том, что ещё перед войной учёный Вологдин предложил заменить сложный процесс цементации поверхностной закалкой металла посредством токов высокой частоты. В этом случае закалка стала бы минутным делом. Получилась бы огромная экономия во времени, не говоря уже об улучшении качества самой закалки.
– Так в чём же дело? – прервал меня Ольшанский. – Ка­лите себе на здоровье по этому самому способу, раз все так ясно.
Тут меня точно подстегнул кто-то. Я сразу сбилась со своего «профессорского» тона. Воспоминания нахлынули на меня.
…Я вспомнила, как однажды после работы – это было уже давно – Ирина дала мне прочесть книгу Вологдина и как на другой день рассказала мне о своих планах по внедрению на нашем заводе этого метода. Я вспомнила, как горели большие глаза Ирины, когда она говорила, какую это произведёт рево­люцию на нашем заводе, и как бегал её карандаш по бумаге, когда она подсчитывала примерную экономию.
Я вспомнила, как мы пошли с нашим предложением к глав­ному металлургу Абросимову, нашему главному «врагу»…
В ушах моих зазвучали спокойные, размеренные слова Абросимова, что никакой Америки мы своим предложением не открываем, что способ Вологдина давно известен и приме­няется, но применяется там, где есть поточное производство и стандартные, раз навсегда установленные размеры деталей. Это, так сказать, уже вчерашний день техники. Но у нас на заводе, при огромном разнообразии деталей, применение вы­сокочастотной закалки – просто утопия.
С этого всё началось. Наша лаборатория повела войну. Мы были и у главного инженера, и у директора завода, писали письмо в наркомат, спорили до хрипоты. Не знаю, как это всё получилось, но дело с закалкой захватило меня, я места себе не находила оттого, что всё было так ясно, но люди знающие, авторитетные люди не соглашались с нами. Нас убеждали, доказывали, что внедрение высокочастотной закалки на нашем заводе было бы сизифовым трудом, что, не говоря обо всём прочем, пришлось бы поднять тысячи чертежей, просмотреть и выбрать тысячи вырабатываемых на нашем заводе деталей и для каждой из них конструировать индуктор – специальное приспособление, в котором деталь проходила бы закалку.
Иной раз мы сами пугались трудностей, вставших перед нами, уже готовы были сдаться, перейти на чужую, противопо­ложную точку зрения, но потом, оставшись одни, снова готовы были идти в бой. Тогда я чувствовала себя так же, как в ту страшную зиму, когда мне поручили организовать детский дом и я поняла, что организую его во что бы то ни стало, хотя и не знала, с чего начать. Мне было больно, когда нас высмеивали, упрекали в прожектёрстве, в технической безграмотности. Ино­гда я проклинала все на свете и готова была плакать от бес­силия и досады. Тогда мне хотелось сказать всем, кто высту­паем против нас, что для меня это дело не просто техника, не просто сталь, но гораздо больше, что-то такое, что и мне самой трудно объяснить…
На моих глазах с заводом происходили чудеса. Совер­шенно незаметно за какой-нибудь год он вырос, и уже во время войны выстроенные цехи стали нормально действую­щими.
Однажды я сидела в лаборатории и вдруг услышала крик Ирины из соседней комнаты:
– Смотрите, смотрите!
Я и две девушки-лаборантки вбежали в комнату Ирины. Она стояла у окна и смотрела во двор. Я подбежала к окну и увидела, что в настежь открытые заводские ворота въезжает вереница грузовиков. Груз был покрыт брезентом, но я сразу заметила, что это станки.
– Чувствуете, что это такое? – торжествующе спросила Ирина, оборачиваясь к нам.
– Станки, – сказала я.
– Станки, – подтвердила Ирина. – Но какие станки! Это наше оборудование возвращается с востока! Подумать только, я сама, своими руками упаковывала их… И Иваныч тоже… А теперь всё возвращается домой.
Ещё шла война, но завод уже восстанавливался. Мно­гого не хватало, часть оборудования, например, устарела, и его надо было заменить новым, более совершенным. Но мы знали, как велики сейчас потребности страны – тысячи восстанавли­ваемых шахт, электростанций и заводов, – и стремились «вы­жать» все из того, что имели…
Я вспомнила, как пришла наконец первая победа: нам раз­решили в опытных целях установить в инструментальном цехе высокочастотный аппарат. Однако это был совсем не такой аппарат, какой нам хотелось бы иметь. У этого аппарата не было, например, реле времени, и закаливать надо было «на глазок». Плохо обстояло дело и с поступлением воды: не было специального насоса для подачи воды под давлением. Тем не менее мы не пали духом и решили освоить закалку пока на этом аппарате, тем более что главная трудность для нас за­ключалась не в самой закалке – она была уже изучена и опи­сана, – а в закалке несерийных, «фигурных» деталей.
С этого дня началась новая борьба: инструментальщики хотели использовать аппарат лишь в частных, ограниченных целях – напаивать резцы и в крайнем случае закаливать ин­струмент. Мы же хотели большего: мы требовали, чтобы высо­кочастотную закалку проходили все производимые на заводе детали машин.
Чтобы доказать целесообразность массового применения за­калки токами высокой частоты, или, как все это сокращённо называлось «ТВЧ», мы решили закалить деталь станка-унику­ма, который осваивался сейчас нашим заводом.
Деталь эта своеобразной формой напоминала маленькую лестницу. Мы попробовали её закалить. Не получилось. «Сту­пеньки» «лесенки» при испытании оказывались другой, мень­шей, твёрдости, чем её основание. Закалка была неравномерной.
Мы никак не могли придумать такую конструкцию индук­тора, в которой наша «лесенка» закалилась бы равномерно. Много раз меняя конструкцию индуктора, мы твёрдо пришли к выводу, что успех – дело времени, что, приобретя опыт в конструировании, мы наверняка победим.
Но пока что у нас не получалось.
И я, вдруг потеряв всякий контроль над собой, многословно я сбивчиво стала рассказывать сидевшему передо мной Оль­шанскому всю историю нашей борьбы.
Я уже не видела его перед собой, я говорила в простран­ство, самой себе и всем, кто был против нас, и остановилась, встретив улыбающийся, слегка иронический взгляд Ольшан­ского.
И тут я поняла, что делаю непоправимую глупость. По странному стечению обстоятельств, от этого человека второй раз зависело то, что было очень важно для меня в жизни. Тогда я сидела в кузове машины и почему-то никак не могла как следует расспросить Ольшанского о Саше, о котором он знал так много. Сейчас он, может быть, напечатает в газете статью, от содержания которой зависит для нас так много, а я рассказываю ему, что авторитетнейшие люди завода смотрят на наше дело как на пустую затею. Можно ли надеяться, что после этого Ольшанский, мало что смыслящий в технике, ста­нет на нашу сторону? Нет, он не будет ввязываться в сомни­тельное, не ясное ещё дело.
– Ну, что же вы остановились? – спросил Ольшанский, щуря свои и без того маленькие глазки.
– Что-то я не то говорю, – устало проговорила я. – Надо будет попросить Ирину Григорьевну рассказать вам обо всём поконкретнее. Боюсь, что я увлеклась психологией. А тут – прежде всего техника.
– Странная вы женщина, – пожал плечами Ольшанский, очевидно не слыша моих слов. – Что это за бес такой в вас сидит? Вы, наверно, очень плохая жена. Я помню, как вы тогда уселись в номере. Помните? Я, мол, скажу, что шпилькой дверь открыла. И вообще…
Тут меня прямо зло на него взяло. Неужели ему ничего не понятно? Я посмотрела на часы: без четверти десять, через пятнадцать минут начнётся совещание у директора. На нём должны были решить: утверждать ли для нашей лаборатории тему высокочастотной закалки или нет.
Я посмотрела на Ольшанского, играющего большим авто­матическим карандашом, и сказала:
– Не понимаю, что вас удивляет. У каждого человека есть дело в жизни. Должно быть! Вот вы, например, пишете. Ведь вы же верите в то, что пишете? И ведь для вас это самое глав­ное в жизни, так?
– Послушайте, – ответил Ольшанский, – кто это вас научил так ставить вопрос, чтобы собеседник мог ответить только «да» или «нет»? Это невежливо. Должна быть возможность чего-то среднего.
Он снова иронически улыбнулся. А я окончательно разо­злилась.
– К сожалению, у меня уже нет времени, чтобы выслу­шать вашу лекцию о хорошем тоне, – сейчас начнётся засе­дание.
Я встала. Лицо его сразу потеряло насмешливое выра­жение.
– Ну вот… – растерянно протянул Ольшанский, и, как всегда в таких случаях, голос его стал похож на голос под­ростка. – Ну вот, так я и знал! У нас с вами никогда не полу­чается хорошего, мирного разговора.
В этот момент в комнату вошла Ирина.
– Нам пора, Лида. – И, обращаясь к Ольшанскому, она добавила: – Ну, а вы получили то, что было нужно?
– Да, да, – поспешно ответил Ольшанский. – Знаете, чер­товски интересно. Эта закалка… и экономия…
Мне стало смешно. Я написала на листке бумаги наш адрес и сказала, протягивая ему:
– Ну вот, здесь мы живём. Будет настроение – приходите. Ольшанский взял листок.
– Приду, обязательно приду, если только… не вызовут завтра в Москву, в редакцию… – Он схватил портфель, не­ловко, боком, поклонился и ушёл, похожий на большого не­уклюжего гуся…
Как только мы – Ирина, наш инженер Лебедев, лаборантка Рая и я – вошли в директорский кабинет и я увидела длинный зелёный стол, телефоны, и маленький микрофон для перегово­ров с цехами, и сидящего за столом директора, невысокого человека в очках без оправы, и Абросимова, который что-то говорил директору при нашем появлении, – я почему-то сразу почувствовала, что мы будем биты.
Так и произошло. Нас «побили» за прожектёрство. Аброси­мов сказал, что есть много других, первоочередных тем, кото­рыми должна заняться лаборатория. Единственное, чего нам удалось добиться, – разрешения продолжать опыты на установ­ленном в инструментальном цехе аппарате. И только…
Из заводоуправления мы вышли не вместе. Нам – мне, Ирине, Рае – было сейчас очень тяжело смотреть друг другу в глаза. Я медленно шла по заводскому двору. Мне показалось, что стало темнее; подняла голову – солнце светило по-преж­нему. И в этот момент я вспомнила о Саше. «Как это могло случиться, что в последние несколько часов я даже не вспоминала о нём?»–подумала я. И сразу на душе у меня стало радостнее. Я представила себе, что он уже встал, вы­пил чай, который я ему приготовила. Больше всего мне хоте­лось бы поговорить с ним сейчас о нашей неудаче, именно с ним.
«Отчего мне так грустно? – спрашивала я себя. – Что, в сущности, произошло? Ну, неудача на работе, но у меня-то, лично у меня, все ведь так хорошо. Исполнилась моя самая заветная, самая любимая мечта – приехал Саша, и через не­сколько часов мы будем вместе…»
Но, как я ни старалась внушить себе, что всё обстоит пре­красно, легче не становилось.
Я подумала, что всё могло бы быть наоборот. Мы победили, тема утверждена, и вот начинается горячая, чуть ли не кругло­суточная работа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17