Но и она была далеко не чужда спортивному азарту. Половина крови в ее жилах была эллинской. И, увидев ту легкость, с которой «дикий» бегун обошел всех и вот уже готов был коснуться ногой заветного предела, не могла не улыбнуться одобрительно. Это заметили окружающие, и гомон восхищения раздался за ее спиною.
Но распорядители соревнований все поняли по-своему. Они уже ждали злосчастного победителя и, как только он пересек конечную черту и, описав дугу, хотел шмыгнуть в толпу, схватили его за руки.
– Кто ты такой, бродяга? – вне себя вскричал дворцовый сотник, наблюдавший за порядком на поле. – Откуда ты и кто разрешил тебе бежать вместе с другими?
Подбежали вооруженные люди. Проклятия посыпались дождем вместе с тумаками на голову победителя. Было ясно, что оборвыш не из числа подготовленных к соревнованиям «приличных» юношей. Он выглядит дикарем, и следовало разобраться, с какой целью и кто подсунул его на глаза высочайшим особам и заморским гостям.
– Это бунт! – ворочал глазами царский сотник. – Это самовольство! Я с тебя шкуру спущу!.. Я…
– Да подожди ты, друг, – спокойно вступился другой сотник, – надо узнать, что скажет царица. Ведь она же видела это и непременно что-то решит.
– Знаю я это решение, Фалдарн. Нарушителя порядка и бунтаря – в железный ошейник и в каменоломни! А нам с тобою – нагоняй!
Но Камасария решила иначе. Подумав, приказала привести к ней победителя в беге.
– Ой, горе мне, – негромко, но с отчаянием в голосе жаловался толстый мужчина, щуря больные, воспаленные глаза, – ведь я же старшина селения, а этот балбес – мой подопечный. Не быть мне теперь комархом. Ладно, если посадят на цепь, а то забьют насмерть палками…
Юношу подвели к трону. Камасария хотела нахмуриться, но еле сдержала смех, оглядев нескладную фигуру парня, и сразу же определила его возраст. По годам он не мог участвовать в соревнованиях, хотя и обогнал ростом своих сверстников. Вытянувшийся подросток, но какой!.. В душе царицы боролись смех и досада. Откуда он? Одни волосы стоили того, чтобы на них взглянуть. Это была свалявшаяся пакля, тусклая от грязи, выгоревшая на солнце. Но из-под нечесаных патл весело и ярко светились зеленоватые, чистые, как кристаллы, глаза. Длинный весноватый нос облупился, девственный рот тяжко дышит, видны свежие, ровные зубы. Но одежда его в подлинном смысле ужасна. К ней не рискнул бы притронуться даже городской раб. Она напоминала нечто подобное куче грязных тряпок, какие-то лоскутья, связанные лыком.
– Великий Зевс! – не утерпел старший Перисад, придя в себя от хмельной дремоты. – Что это?.. Я сплю и вижу это чучело или это наш шут вылез из мусорной ямы? Я утром приказал бросить его туда за глупые шутки.
Приезжие из других городов, заморские гости коварно щурились и многозначительно переглядывались. Камасария любила выставить себя как радетельницу своих подданных и примерную хозяйку. И говорила при этом: «Я слишком расчетлива и осторожна, чтобы держать рабов и слуг в голоде и нужде. Известно, что грязный раб – это дурной запах, а голодный – дурные мысли!.. Я слежу сама за всем, начиная от чистки лошадей и кончая жизнью рабов. И не допускаю увидеть неряшливого раба, как и грязную лошадь». И вдруг откуда-то из непросматриваемых уголков Боспорского царства появляется такой отличный бегун, молодой сатавк, сеятель золотого скифского хлеба, вид которого свидетельствует не о простой нищете, а о ее крайней степени, приближающей человека к уровню самых низших животных. Тщательно замалчиваемая и прикрываемая красивыми фразами правда о том, как живет под боспорской короной угнетенный народ, вылезла на свет дневной, как шило из мешка. И этим типом оказался вот этот парень.
Все это мелькнуло в голове старой царицы, и она, не переставая улыбаться, приказала найти хозяина или родственника победителя.
– Он получит венок, этот бегун, – определила она, – ибо он победил и никто не вправе отнять его награду! Да!.. Но я хочу спросить его родителей – почему он такой неряха?
Патлатый юноша не замечал своей непредставительной внешности. Он, в конце концов, выглядел так же, как и большинство в их деревне. Но он не мог оторваться от созерцания ослепительно красивых, как ему казалось, людей-божеств, одетых в невиданные одежды. Они имеют белые лица и удивительные руки – тонкие, нежно-розовые, какие могут быть лишь у бесплотных духов, но не у людей!.. Что можно брать такими руками? Ими нельзя работать в поле, заступ вывалится из них. Такими руками можно прикасаться разве к этим вот блестящим одеждам, которые напоминают небо, и огонь, и весеннюю степь, украшенную цветами, и вечерние закаты, и радугу после дождя…
В широко открытых глазах юного дикаря светилось столько искреннего изумления и простодушного восторга, непосредственности и беззлобия, что старая царица, несмотря на свои опытность и возраст, сочла себя польщенной.
Ей казалось, что юноша смотрит лишь на нее и поражен ее внешностью. Впрочем, она не была далека от истины. Если Камасария была живой богиней маленького боспорского мирка, то юного сатавка следовало признать за самого восторженного ее почитателя.
Царица опять улыбнулась. Ей стало хорошо от гордого сознания своей необыкновенной внешности и умения вселять в таких вот простых людей чувство восхищения.
Следует сказать, что господа вовсе не были безразличны к симпатиям своих рабов, если они проявлялись. Тем более что искренняя преданность и верность со стороны рабов с каждым годом становились все большей редкостью. И, встречая эти чувства, хозяева старались развить их и усилить, даже делали поблажки преданным рабам, хотя милости хозяйские никогда не возвышались до признания за рабом его человеческого достоинства и прав. Но воспитать преданного человека, которого не надо опасаться в часы сна, а может быть, еще и найти в нем защитника в минуту опасности – дело далеко не лишнее для хозяина-рабовладельца.
Появился подслеповатый комарх. Он с перекошенным от страха лицом упал на колени перед двойным троном и с немой мольбой протягивал руки попеременно то к Камасарии, то к царю. Перисад еле преодолел сонную одурь и сейчас с интересом праздного человека наблюдал необычную сцену.
– Ты отец этого хорошего бегуна?
– Нет, великая и мудрая, будь милостива ко мне, рабу твоему… Я старшина деревни, а этот… бунтовщик… никто мне… зовут его Савмак… Он конюх мой и побежал с другими по своей глупости.
– Почему ты назвал его бунтовщиком? – строго сдвинула брови царица. – Чем он провинился?
– Ничем, кроме того, что осмелился выйти на беговой крут. Он порченый, о великая! Порченый с детства. Глуп и не умнеет, хотя и вырос большой.
Перисад-старший не выдержал и расхохотался. Вид взлохмаченного парнишки и те отзывы, которые давал о нем старшина, развеселили царя. Рассмеялась и Камасария, хотя в ее глазах продолжали вспыхивать строгие огоньки.
– Иди ты, нерадивый комарх. Нерадивый, ибо допустил хорошего бегуна на праздник в таком виде. Впервые вижу в царстве такого оборвыша. Есть у него родители?
– Сирота он.
Савмак при этих словах раскрыл рот, готовясь что-то сказать царице, но два сотника одернули его и шикнули, требуя, чтобы он молчал.
– За победу парень получит свое, – как бы раздумывая, сказала Камасария, – а за самовольство заслужил наказание. Как ты думаешь?
Она обратилась к наследнику. Тот стоял и смотрел на крестьянского оборвыша с брезгливостью. Он даже не понимал, зачем бабушка тратит время на него. На вопрос ответил быстро:
– Думаю, что он заслужил гибкие лозы, так же как и старшина.
Все окружающие поспешили издать одобрительные восклицания. Но Камасария думала иначе. Давно она не видела таких беззлобно-восторженных глаз, как у этого подростка. Его взгляд был взглядом верующего, представшего перед божеством. За такие чувства, какие отражены в этих кристально-чистых зеленоватых глазах, было бы опрометчиво платить «гибкими лозами». Подумав немного, она медленно, но непререкаемо сказала:
– Старшине надо было бы влепить двадцать палок, да уж ладно, ради праздника прощаю его. А этого лестригона и порченого малого тебе, Фалдарн, следует взять в школу воинов. Из него получится хороший пеший лучник. К тому же он бегает, как лошадь. На состязаниях между городами он покажет себя! Он соберет нам все призы. Идите!
Она махнула розовой ручкой. Старшина с радостью схватил Савмака за руку и повел прочь, смеясь и утирая слезы. Тот не понимал, что, собственно, произошло, ступал черными ногами по сухой траве и не мог уразуметь, почему его провожают смехом и одобрительными возгласами.
Так неожиданно решилась судьба юного сатавка.
Впрочем, такие случае совсем не были редкостью. Ежегодно лучшие юноши и девушки отбирались по деревням и становились «царскими вскормленниками». Из них готовили воинов, слуг и служанок. Красивые девушки попадали в услужение к богатым людям и даже оставались во дворце, иногда становились наложницами самого царя или его друзей. Воины отправлялись в походы против диких племен на ту сторону пролива, а также пополняли городскую стражу и охрану рабов. Крестьяне по ряду причин относились к городским рабам недоброжелательно, и им можно было доверить надзор над эргастериями. «Теперь ты будешь жить в городе и каждый день есть досыта, – говорили таким избранникам, – а твои родители получат облегчение – им не кормить тебя».
Таким образом, поработитель, забирая детей у нищего сатавка, выступал в роли отца-благодетеля. Внушалась мысль, что стать вскормленником царя – великая честь и милость. Вскормленник обязан был до конца дней своих быть благодарным и преданным своему благодетелю, то есть на деле становился рабом, хотя это слово и не произносилось в таких случаях. Все-таки сатавки и их потомство по закону рабами не считались.
Решение царицы и вся история с Савмаком мгновенно стали известны всем. Всюду прославляли мудрость, великодушие и справедливость старой царицы.
По возвращении с праздника вся деревня показывала пальцами на Савмака, который прибыл не пешком, идя рядом с лошадьми, но сидя на возу возле комарха. Кто ожидал, что Савмака за его выходку накажут гибкими лозами, просчитались. Мальчишка получил ночлег в конюшне комарха. Потом мылся в бане и примерял чистую холщовую рубаху.
– Просто диво с этим Савмаком! – говорили селяне. – Дурень, бездельник, а попал в такую неслыханную милость к царице, удостоился награды!..
– Удивительно это!.. Тут не обошлось без колдовства!
Пробовали расспрашивать парня о смерти деда, но тот ответил столь невразумительно, что все махнули руками.
– Одно слово – порченый. Его степные духи давно оседлали. Ведь старик-то был колдуном. Все помнят рассказ одной старухи о том, как она шла поздно ночью и видела старого Баксага. Он бежал на четвереньках, потом обернулся волком. Кое-чему он и внука научил.
– А я так думаю, – философски рассуждал Дот в кругу крестьян, – что дуракам всегда счастье. Ибо за дураков думают боги!
– Может быть, – соглашались многие.
Лишь самые старые и опытные мужи качали головами и выносили свое:
– Этот Савмак не столько дурак, сколько хитрец. Дед научил его, как легче жить на свете… Остается тайной – кто убил Баксага? И кто помог убежать тому бродяге?..
Далее шли разговоры шепотом о том, будто бродяга говорил людям, что вольности сатавков должны вернуться. Но это были запрещенные, страшные разговоры. За них преследовали.
А Савмак, уже одетый в новую рубаху, помогал Иксамату убирать навоз со двора старшины и ждал отправки в Пантикапей.
Свои замыслы о мести за деда он затаил. И больше ни с кем не разговаривал о смерти Баксага и ее виновниках. Да и крестьяне как-то стали сторониться его.
Старшина же спешил разделаться со странным и диким парнем, которого раньше сдерживал дед, а теперь никто. С таким наживешь беды. Тем более что он оставался единственным свидетелем смерти пасечника и знал правду, которую надо было скрыть от народа.


Глава третья.
В школе воинов

1

Они подъезжали к Пантикапею по дороге, окаймленной курганами, под которыми похоронены скифские цари и князья давних времен.
У стен боспорской столицы увидели много людей. В большинство это были бедняки, такие же, как и в родном селении Савмака, убогие, оборванные и, по-видимому, голодные. Они двигались в одиночку и толпами.
Потом их воз догнал партию рабов-кандальников, оглашающих окрестности тупым лязганьем цепей и каким-то надрывным стоном. Возможно, колодники пели, может, плакали все сразу. Савмак широко раскрыл глаза, впервые увидев людей, закованных в цепи. Их сопровождали пешие воины, изнывающие от жары. Доспехи воинов покрылись пылью, а на лицах блестели потоки грязи.
– Дядя комарх, а почему это? – спросил пораженный мальчишка. – Зачем это? На ногах железа, как на нашем быке, что на людей бросается.
– Молчи ты, – недовольно моргнул усом разомлевший от зноя старшина, – рабы это. Или не видишь, что под надзором идут?
– А цепи-то, цепи на ногах зачем?
– Чтобы не разбежались, вот зачем. Ты больше молчи, а то за длинный язык и тебя вот так же цепями скуют!
– Ну уж! – рассмеялся Савмак.
Однако почувствовал себя неловко и с внутренним страхом оглянулся на несчастных.
Один из невольников, обнаженный до пояса и страшно худой, упал на пыльную дорогу и сразу замедлил движение всей колонны. Он пытался встать и делал тщетные усилия, упираясь в землю руками.
Конвойный страж подошел и сердито изругался. Раб помотал головой и бессильно поник, тяжело и часто дыша.
– А, собака! – вскричал стражник, неправильно произнося это слово по-скифски.
И, повернув копье тупым концом, окованным железом, изо всей силы ударил измученного колодника по спине.
Раздался странный приглушенный звук, от которого Савмак невольно ойкнул. Ему показалось, что его самого ударили. Он съежился и испуганно оборотился к равнодушному старшине. Тот обтирал пот с лица и еле мог поднять веки от донимающей его истомы.
За первым ударом последовал второй, сопровождаемый ругательствами. Парень не мог оторвать глаз от того, как двое приземистых стражей молотят толстыми древками копий нечто похожее на кучу костей, еле удерживаемых в мешке из тонкой кожи. С внутренним трепетом он заметил, что под копьями что-то блеснуло красным. Он зажмурился и не мог удержаться от потока слез. Он не смог бы сказать, жалко ли ему раба. Пороли и у них в деревне, даже сам Савмак испытал это наказание. Но его непривычно взволновало все увиденное. И железные ожерелья на руках и ногах людей, которые не смогли бы разорвать и обыкновенной веревки, так они были измучены и худы. И беспричинное жестокое избиение совсем обессиленного человека. Наконец, казалось странным, что никто не замечал этого. Люди проходили мимо, как слепые. Одни – угрюмо глядя себе под ноги, другие – смеясь и разговаривая.
В лицо пахнуло целое облако пыли. Послышались перезвоны колокольцев, и их обогнала четверка белоснежных коней, на спинах которых что-то блестело, пестрело, переливалось в лучах жаркого солнца. Лошади влекли за собою нечто удивительное, вроде красивого дома, поставленного на колеса. Из окошек выглядывали веселые лица молодых людей. Старшина едва успел снять с головы колпак и поклониться, как чудесная упряжка исчезла в туче пыли.
Народу все прибывало, становилось жарче. От высоких зубчатых стен, покрытых от времени пятнами и темными квадратами выступающих камней, поднимались струи раскаленного воздуха, называемые в деревне барашками.
Что это?
Юный селянин опять широко раскрыл глаза. Он увидел на стенах высокие шесты, а на шестах круглые предметы… человеческие головы… Он едва не закричал в испуге при виде того, как ворона примостилась прямо на мертвой голове и стала деловито выклевывать ей глаза.
– Да что же это, дядя старшина? – спросил он, почти не владея собою.
Ему хотелось соскочить с воза и убежать отсюда. Жуткие картины больно ранили мягкую душу, еще не закаленную в ужасах жестокого века.
– Эх ты дикий, Савмак! Еще раз говорю – дикий! Простых вещей не разумеешь. Ну чего трясешься, теленок деревенский! Не твою голову выставили!.. Это головы разбойников, а может, рабов, что хотели убежать от хозяев или другое нехорошее дело сделали. Вот им головы-то усекли и выставили как бы напоказ, чтобы другие видели и запоминали! Знали, что можно и что нельзя!..
Они подъехали к воротам, осаждаемым массой людей. Слышался говор вперемежку с ругательствами и смехом.
Подошел страж в железной шапке. Мальчишка весь напрягся, готовясь соскочить с телеги и дать стрекача в случае чего. Но, взглянув на страшные головы на шестах, прижался к сиденью.
Страж переговорил со старшиной и, получив монету, дал знак. Несколько голых и грязных людей уперлись руками в створки ворот и распахнули их настежь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13