С быстротой степного кота он оказался сверху и метил выбить зубы ненавистному забияке, дико вскрикивая в исступлении. Если бы ему подвернулся в эту минуту камень, он не задумался бы опустить его на голову Атамазу.
Последний наконец вышел из состояния замешательства и двумя рассчитанными ударами уложил дикаря на землю. Того подняли в бесчувственном состоянии. Однако было поздно. Уже слышались торопливые шаги и ругательства старших. Гроза, которой можно было избежать, готова была разразиться – и через минуту действительно разразилась.
4
Немало было работы палкам и гибким хворостинам, что прогулялись по спинам нарушителей порядка закрытой, похожей на тюрьму, школы молодых воинов.
Впрочем, школа лишь сохраняла свое наименование с былых времен, во многом изменив свою первоначальную сущность.
В прошлом здесь готовили основной состав царской дружины из молодежи разного происхождения, среди которой не последнее место занимали молодцы-сатавки. Это было в те времена, когда еще не поколебалось относительное единение городов и земледельческой туземной хоры, связанных общими интересами.
Только с усилением власти Пантикапея и расширением вывозной торговли хлебом требования города к деревне становились все более настоятельными, нажим на крестьян усилился. В ответ на сопротивление хоры городские власти ввели наемные дружины. Народ оказался разоруженным, оружие перешло в руки наемников. Но последним надо было хорошо платить, и крестьяне получили дополнительную обузу – содержание собственных угнетателей, которые, по лицемерному разъяснению властей, призваны были освободить мирных тружеников от воинских тягот. Наемники, мол, охраняют мирный труд земледельца от скифских набегов.
Но школа воспитанников из крестьянских сынов продолжала существовать, хотя и в измененном виде. Теперь здесь готовились воины для подсобных целей, о которых будет сказано дальше.
Всего этого не знал и не понимал Савмак; избитый Атамазом и жестоко выпоротый лозами, он лежал в глубоком беспамятстве. Но его имя уже обошло всю школу. Только и говорили о драке, так неожиданно и глупо затеянной во дворе. В сарае вповалку на соломе лежали остальные наказанные, в том числе Атамаз. Избитые не могли подняться на ноги, стонали, просили пить. Некоторые к вечеру начали лихорадить и в бреду вспоминали родной дом, угрожали кому-то, плакали.
В полутемной трапезной за длинным столом безмолвно собирались воспитанники, которых миновала экзекуция, получали свои чашки с пшеном и лепешки. Свернув лепешку совком, выбирали кашу из глиняных чашек, потом съедали лепешки и чинно выходили из помещения, направляясь к колодцу испить воды.
С хворостинами и палками стояли дядьки – блюстители порядка. Воспитанники, опустив глаза, проходили мимо. Старались не встречаться взглядами со старцами и не привлекать на себя их строгого внимания.
Возле колодца тихо беседовали.
– Атамаз не прав, – говорил один, – зачем он стал задираться к этому степному парню! А тот, дикий, не понял шутки и полез в драку!
– За то и получил от Атамаза что надо!
– Ого! Атамаз хорошо дерется на кулаках!
– Как бы он ни дрался, а этот вахлак сумел дважды сбить его с ног и раскровянил ему нос и щеку!
– Да, злости в новеньком много! Может, избить его миром? Для науки!
– За что? Не он первый начал. А что проучил этого задавалу Атамаза, то и молодец!
Что думал обо всем этом Атамаз – неизвестно. Но Савмак очнулся среди ночи, поднялся и, сидя на соломе, долго соображал, где он и что с ним произошло. Постепенно вспомнил все. И когда перед ним предстало насмешливое, а потом обозленное лицо обидчика, то задрожал и заплакал. Но это были слезы досады и гнева.
– Убью! – вскричал он вне себя. – Все равно убью этого!
Вскочив на ноги, подбежал к окну и стал кричать что есть силы:
– Эй вы, слуги царевы! Ведите меня к царице, что с белыми волосами! Не к вам я приехал, а к царице!..
Но не выдержал напряжения. Он так ослаб после драки и порки, что вновь упал на пол и потерял сознание.
Воспитатели, войдя в подвал, нашли его в таком виде.
– Бредит, – пренебрежительно произнес один, втаскивая его за ногу на соломенную подстилку. – Откуда такого взяли?
– Сказывают, самым быстроногим оказался он у священного дуба. Сама царица заметила его.
– Ага!.. Ну, она не ошиблась. Воин из него будет хороший!.. Сотник Фалдарн таких любит.
Наутро, после завтрака, воспитанников гоняли до седьмого пота с вязанками кольев на плечах. Потом обучали загонять колья в землю, возводить палисады вокруг полевого стана. По сигналу старших молодые воины мгновенно выдергивали колья и опять бегали с ними, еле переводя дыхание.
Фехтовали деревянными мечами и кинжалами под руководством гопломаха. Треск и удары раздавались как град, ломались плетенные из прутьев шиты, мечи падали на плечи, даже головы обучаемых, оставляя кровавые полосы. Потом началось метание камней и стрельба из луков.
Савмак, еще слабый и безразличный ко всему, видел учение из узкого окна, прорезанного в уровень с землей, и плевался, когда облака пыли проникали в темницу.
Смотрел он на стены своего узилища и удивлялся их массивности. Тяжелые квадратные камни лежали один на другом. Потолок в виде уступчатого свода, заплетенный тенетами, навис, как скала, готовая вот-вот рухнуть и своей страшной тяжестью раздавить узника.
Тоска подступила к сердцу. Что-то непоправимое произошло в его жизни, и он понимал, что возврата нет. Вернее, чувствовал душой. Словно далекая солнечная греза, всплыли в памяти знакомый курган, пасека, переливы степных трав и стрекот кузнечиков. Кажется, все это было давным-давно… Мертвый сон после драки и мучительного наказания сразу отделил прошлое от настоящего. Оно ушло далеко-далеко за эти мрачные стены, как-то уменьшилось, стало походить на полузабытое сновидение.
А настоящее – вот оно! Что оно ему готовит? Почему он попал сюда, а не к царице? Удастся ли ему увидеть ее и рассказать ей о смерти дедушки? Или придется еще раз драться с вчерашним обидчиком, что хотел оторвать ему ухо? Нет, лучше умереть, но не поддаться!.. Сердце начало возбужденно стучать. После того, что произошло, Савмаку уже ничего не было страшно. Он готов был драться со всеми, кто схватит его за ухо или щипнет ради злой шутки.
Загремели запоры, и двери темницы раскрылись. Вошли люди. Среди них знакомый воин с русой бородой. Где они встречались?.. Вспомнил! Это тот, который заступился за него на беговом поле. Имя ему Фалдарн!
– Так это ты учинил драку в моей школе? – усмехнулся сотник.
– Не хотел я драться, – угрюмо отозвался Савмак, – да они щипались.
– Щипались? А укажешь, кто щипался? А? Пойдем, я всех выведу во двор, а ты покажешь обидчиков.
Савмак хорошо помнил, что все зачинщики драки, особенно козлоглазый Атамаз, уже получили сполна, их секли одновременно с ним. Зачем же показывать на них второй раз? Да и нехорошо как-то жаловаться.
– Нет, – ответил он, – никого не помню. Не могу указать.
Фалдарн опять усмехнулся, уже мягче. В нем было что-то подкупающее. Савмак доверчиво посмотрел в его широкое лицо с неодинаковыми по величине карими глазами – и угадал в нем одновременно строгость и что-то другое, как бы участие к себе. Его большие спокойные руки, широкая грудь, суконный полинялый плащ и незлые глаза сразу понравились новичку. Этот человек не мог быть плохим. Парень хотел улыбнуться, но сотник смотрел на него все так же серьезно и вместе сурово-снисходительно.
– Так, – неопределенно произнес он. – А драться ты, видно, любишь, как и бегать?
И, повернув голову, коротко приказал:
– Выпустить!
Позже Савмак ближе узнал этого человека. Фалдарн обладал качествами солдатского вожака. Умел сочетать требовательность с той особой грубоватой снисходительностью, которая всегда подкупает воинов. Простой и строгий, он не старался выдавать себя за человека из высшего круга, да и не был таким. Часто приходил в трапезную и ел кашу вместе со всеми. За провинности наказывал примерно, часто жестоко, но в то же время беззлобно, как бы сожалея, что приходится так поступать. Спал у костра вместе с воинами, когда выводил их на полевые учения, говорил с ними об их нуждах, давал советы. Но никогда не переставал быть начальником, не входил ни с кем в близкие отношения и ставил долг и преданность выше всех добродетелей.
Воины знали, что он заботится об их питании и отдыхе, но не простит лености, трусости или лукавства. Переутомленным с готовностью протягивал свою флягу. И все знали, что это не жест, а солдатская взаимопомощь, оказываемая без излишней чувствительности. Своих подчиненных всегда был готов защитить от нападок кого бы то ни было. Но, будучи в походе, требовал от каждого того спокойного, невзвинченного мужества, с которым сам вступал в сечу плечом к плечу с остальными воинами.
И подчиненные любили своего командира, верили ему и пошли бы за ним в огонь и в воду.
Нечто подобное ощутил Савмак, покидая мрак и сырость подвала, хотя и не мог дать отчета в своих переживаниях.
Поев холодной каши с луком, он почувствовал себя бодрее и вышел во двор, хмурясь от яркого солнца. При встрече с Атамазом внутренне напрягся, ожидая, что тот кинется на него с кулаками, но вчерашний знакомец лишь остановился перед ним, сказав небрежно:
– Шутки не понимаешь, степной жеребенок. Из-за твоей дикости не только нам с тобою, но и многим другим досталось ни за что.
И, сплюнув, отошел в сторону. Савмак смекнул, что драки между ними больше не будет, и несколько отмяк. Подходили и уходили другие, как-то странно посматривали на него, но никто уже не смеялся над ним, не лез со злыми шутками.
Потом его подозвал один из дядек-воспитателей, дал ему лопату и повел на задний двор, где стояли кони.
– Убирай навоз и складывай в кучу. Потом перетаскаешь на телегу.
С этой грязной работы началось его знакомство с военной службой.
5
Атамаз часто кичился своим умением драться и обижал многих, но тем не менее был близок с большинством товарищей. После драки с Савмаком он стал степенней, сдержанней, уже не лез всюду с едкими шуточками и колкими насмешками. Урок, полученный от новенького, пошел ему на пользу. Но, встречаясь с Савмаком, он смотрел на него своим высмеивающим взглядом, на губах змеилась усмешка, а козлиные глаза еще более суживались.
«Чего он на меня так смотрит? – спрашивал себя Савмак. – Словно хочет сказать обидное или таит против меня зло!»
Однако никто ничего обидного не предпринимал против Савмака. «Дикого человека», как называли его воспитанники, не трогали, но и дружить с ним тоже никому не хотелось. И первое, что осознал в первые дни своей новой жизни молодой воспитанник, это то, что он остается среди всех одиноким. То ли боязнь его диких вспышек, или осуждение за нелепую драку, от которой пострадали многие, а может, и некоторые странности в характере новичка как-то отталкивали от него всех. Да и он скорее был доволен тем, что его никто не трогал, нежели жаждал общения с товарищами, и не делал никаких попыток сдружиться с кем-либо. Хотя и не бежал от людей, всегда находился рядом о ними, но не как участник их бесед, а как случайный молчаливый свидетель. Широко раскрыв свои зеленоватые простодушно-ясные глаза, он с детской непосредственностью наблюдал товарищей и внимал их рассказам. Эту особенную детскость замечали все и считали ее признаком деревенской незрелости. Рослый и неуклюжий Савмак оставался большим ребенком, верил всему, шуток не понимал. Он не умел вести бесед о том, что ест царь и сколько у него золота в подвалах, какой сорт дерева дает наиболее хлесткую лозу и как богачи и их сынки проводят время в домиках гетер около порта. Но не пропускал ничего, что слышал, а после долго думал над услышанным, старался понять, почему оно такое, а не другое.
– Синдские женщины очень горячие, – доверительным шепотом сообщал товарищам Атамаз, кося своими блудливыми глазами.
Все хохотали. Улыбался и Савмак, не зная, собственно, чему смеется.
Зато с увлечением предавался борьбе, бою на деревянных мечах и тупых копьях. Ему страстно хотелось стать настоящим воином, таким, как покойный дед, и хоть немного походить на начальника школы. Он даже нюхал серую накидку, что ему выдали, чтобы убедиться, что и она пахнет старым сукном, как и хламида Фалдарна. Этот суконный запах представлялся Савмаку обязательной принадлежностью подлинного воина, как и умение владеть оружием. Каждое занятие воспринималось им как состязание, он загорался, как никто, стараясь во что бы то ни стало победить противника.
– Ну просто дурной он, дикарь-то наш, – с недоумением переговаривались ученики, собираясь, как обычно, у колодца. – Сегодня я стараюсь как-нибудь время провести до обеда, копье о копье стук да стук! А тут мне дали в противники его. Насел он на меня, глаза выпучил, зубы ощерил, сопит, ну точно как тогда, во время драки с Атамазом. Я ему говорю: не жилься, мол, больше каши за это не дадут. А он как взбесился! Пришлось защищаться. Так он не успокоился, пока не вышиб у меня из рук копье.
– Горячий! А почему? Дурной еще. Сырой парень!
– И я говорю – сырой он… На, думаю, жри, – и бросил копье на землю, чтобы отвязаться. А он скалит зубы, словно дитятко. Вот, говорит, я победил тебя! Одним словом – степняк.
Но «сырой парень» и «степняк» не понимал всего этого, далекий от притворства и обмана. Делал, что велели. Всегда был во власти одного почти бессознательного стремления – не уступать никому.
В простых житейских делах не разбирался совсем, да и не замечал их. Ел с жадностью все, что давали. Спал сном убитого. Выполнял работы, даже самые грязные, со стоицизмом и безропотностью, на диво не только товарищам, но и воспитателям. Никогда ни на что не жаловался. И никто но догадывался, что он тоскует по затерянной среди полей деревне, где он бегал по степи вокруг пчельника деда. И позже, когда стал быстро мужать, изменился мало, продолжал оставаться все тем же простодушным деревенским мальчишкой.
– Не поймешь его, – обсуждали ребята. – Попроси у него клок волос – вырвет из головы и даст. А попробуй мечами рубиться – убьет! Сразу становится словно бесноватый. Просто не понимает, что этого никому не надо!
– А я слыхал, что у него дед колдуном был и он сам кое-что понимает в магии.
– А меня вчера спросил, где живут фракийцы, которые по селам ездят. Я спрашиваю: «Зачем тебе это?» А он говорит: «Там есть один сотник с черными волосами, у меня с ним дело кровное!» У него с сотником дело! Смешно!
– Ага, – заинтересовался Атамаз, – дело у него, говоришь, кровное? Значит, месть за кого-то. Это интересно. Но вы не болтайте об этом, мало ли что человек сдуру скажет.
– Ясно, похвастать хочет. Вот, мол, я какой!
Атамаз неопределенно покачал головой, задумался.
Как бы то ни было, Савмак не затерялся среди воспитанников школы, сумел найти свое место, хотя, не будучи тщеславным, не искал его. Его полубессознательная страсть не уступать никому, быть первым никогда не отражала его стремления отличиться. Это была какая-то инстинктивная решимость преодолевать все преграды, встречающиеся на пути. Она отражала его жажду узнать, увидеть, почувствовать неизведанное «всё», о котором он говорил когда-то деду. Он рвался вперед, его раздражали препятствия, и он бросался на них с яростью первобытной натуры, не знающей меры в своих страстях. Ему казалось, что его хотят обидеть, оставить позади, загородить перед ним ту даль, познать которую он хотел. Борьба зажигала его, и он уже не отступал, пока не побеждал, после чего успокаивался на время, становясь самым покладистым и простодушным малым во всей школе. Никто не слыхал от него плохого слова.
6
Каменные стены отгораживали школу от всего мира. За ними шумел и жил своей жизнью город, неведомый, притягивающий к себе таинственной силой. В городе воспитанники бывали мало. Их выводили ранним утром, до рассвета, с лопатами и метлами на расчистку улиц и площадей. После таких выходов некоторые приносили красивые пряжки, серебряные монеты или просто яркие лоскуты тканей, оброненные гуляющей публикой.
– Вчера веселье великое было в городе. Кто вино пил, кто плясал! – с завистью рассказывали уборщики.
Савмак слушал и очень хотел попасть в город. Но малолеток редко назначали на уборку столичных улиц. Их дело было подметать двор, убирать навоз из конюшен, топить кухонные печи и таскать воду. Зато самых старших, в том числе и Атамаза, иногда ночами вооружали короткими копьями с ременными петлями, дубинками и спешно выводили за ворота. Бывало, что в тревожные ночи все воспитанники вскакивали со своих соломенных подстилок и, сидя на нарах, прислушивались к грохоту конских копыт, топоту многочисленных ног и крикам за стенами двора. Там за кем-то гнались, кому-то кричали грозными голосами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Последний наконец вышел из состояния замешательства и двумя рассчитанными ударами уложил дикаря на землю. Того подняли в бесчувственном состоянии. Однако было поздно. Уже слышались торопливые шаги и ругательства старших. Гроза, которой можно было избежать, готова была разразиться – и через минуту действительно разразилась.
4
Немало было работы палкам и гибким хворостинам, что прогулялись по спинам нарушителей порядка закрытой, похожей на тюрьму, школы молодых воинов.
Впрочем, школа лишь сохраняла свое наименование с былых времен, во многом изменив свою первоначальную сущность.
В прошлом здесь готовили основной состав царской дружины из молодежи разного происхождения, среди которой не последнее место занимали молодцы-сатавки. Это было в те времена, когда еще не поколебалось относительное единение городов и земледельческой туземной хоры, связанных общими интересами.
Только с усилением власти Пантикапея и расширением вывозной торговли хлебом требования города к деревне становились все более настоятельными, нажим на крестьян усилился. В ответ на сопротивление хоры городские власти ввели наемные дружины. Народ оказался разоруженным, оружие перешло в руки наемников. Но последним надо было хорошо платить, и крестьяне получили дополнительную обузу – содержание собственных угнетателей, которые, по лицемерному разъяснению властей, призваны были освободить мирных тружеников от воинских тягот. Наемники, мол, охраняют мирный труд земледельца от скифских набегов.
Но школа воспитанников из крестьянских сынов продолжала существовать, хотя и в измененном виде. Теперь здесь готовились воины для подсобных целей, о которых будет сказано дальше.
Всего этого не знал и не понимал Савмак; избитый Атамазом и жестоко выпоротый лозами, он лежал в глубоком беспамятстве. Но его имя уже обошло всю школу. Только и говорили о драке, так неожиданно и глупо затеянной во дворе. В сарае вповалку на соломе лежали остальные наказанные, в том числе Атамаз. Избитые не могли подняться на ноги, стонали, просили пить. Некоторые к вечеру начали лихорадить и в бреду вспоминали родной дом, угрожали кому-то, плакали.
В полутемной трапезной за длинным столом безмолвно собирались воспитанники, которых миновала экзекуция, получали свои чашки с пшеном и лепешки. Свернув лепешку совком, выбирали кашу из глиняных чашек, потом съедали лепешки и чинно выходили из помещения, направляясь к колодцу испить воды.
С хворостинами и палками стояли дядьки – блюстители порядка. Воспитанники, опустив глаза, проходили мимо. Старались не встречаться взглядами со старцами и не привлекать на себя их строгого внимания.
Возле колодца тихо беседовали.
– Атамаз не прав, – говорил один, – зачем он стал задираться к этому степному парню! А тот, дикий, не понял шутки и полез в драку!
– За то и получил от Атамаза что надо!
– Ого! Атамаз хорошо дерется на кулаках!
– Как бы он ни дрался, а этот вахлак сумел дважды сбить его с ног и раскровянил ему нос и щеку!
– Да, злости в новеньком много! Может, избить его миром? Для науки!
– За что? Не он первый начал. А что проучил этого задавалу Атамаза, то и молодец!
Что думал обо всем этом Атамаз – неизвестно. Но Савмак очнулся среди ночи, поднялся и, сидя на соломе, долго соображал, где он и что с ним произошло. Постепенно вспомнил все. И когда перед ним предстало насмешливое, а потом обозленное лицо обидчика, то задрожал и заплакал. Но это были слезы досады и гнева.
– Убью! – вскричал он вне себя. – Все равно убью этого!
Вскочив на ноги, подбежал к окну и стал кричать что есть силы:
– Эй вы, слуги царевы! Ведите меня к царице, что с белыми волосами! Не к вам я приехал, а к царице!..
Но не выдержал напряжения. Он так ослаб после драки и порки, что вновь упал на пол и потерял сознание.
Воспитатели, войдя в подвал, нашли его в таком виде.
– Бредит, – пренебрежительно произнес один, втаскивая его за ногу на соломенную подстилку. – Откуда такого взяли?
– Сказывают, самым быстроногим оказался он у священного дуба. Сама царица заметила его.
– Ага!.. Ну, она не ошиблась. Воин из него будет хороший!.. Сотник Фалдарн таких любит.
Наутро, после завтрака, воспитанников гоняли до седьмого пота с вязанками кольев на плечах. Потом обучали загонять колья в землю, возводить палисады вокруг полевого стана. По сигналу старших молодые воины мгновенно выдергивали колья и опять бегали с ними, еле переводя дыхание.
Фехтовали деревянными мечами и кинжалами под руководством гопломаха. Треск и удары раздавались как град, ломались плетенные из прутьев шиты, мечи падали на плечи, даже головы обучаемых, оставляя кровавые полосы. Потом началось метание камней и стрельба из луков.
Савмак, еще слабый и безразличный ко всему, видел учение из узкого окна, прорезанного в уровень с землей, и плевался, когда облака пыли проникали в темницу.
Смотрел он на стены своего узилища и удивлялся их массивности. Тяжелые квадратные камни лежали один на другом. Потолок в виде уступчатого свода, заплетенный тенетами, навис, как скала, готовая вот-вот рухнуть и своей страшной тяжестью раздавить узника.
Тоска подступила к сердцу. Что-то непоправимое произошло в его жизни, и он понимал, что возврата нет. Вернее, чувствовал душой. Словно далекая солнечная греза, всплыли в памяти знакомый курган, пасека, переливы степных трав и стрекот кузнечиков. Кажется, все это было давным-давно… Мертвый сон после драки и мучительного наказания сразу отделил прошлое от настоящего. Оно ушло далеко-далеко за эти мрачные стены, как-то уменьшилось, стало походить на полузабытое сновидение.
А настоящее – вот оно! Что оно ему готовит? Почему он попал сюда, а не к царице? Удастся ли ему увидеть ее и рассказать ей о смерти дедушки? Или придется еще раз драться с вчерашним обидчиком, что хотел оторвать ему ухо? Нет, лучше умереть, но не поддаться!.. Сердце начало возбужденно стучать. После того, что произошло, Савмаку уже ничего не было страшно. Он готов был драться со всеми, кто схватит его за ухо или щипнет ради злой шутки.
Загремели запоры, и двери темницы раскрылись. Вошли люди. Среди них знакомый воин с русой бородой. Где они встречались?.. Вспомнил! Это тот, который заступился за него на беговом поле. Имя ему Фалдарн!
– Так это ты учинил драку в моей школе? – усмехнулся сотник.
– Не хотел я драться, – угрюмо отозвался Савмак, – да они щипались.
– Щипались? А укажешь, кто щипался? А? Пойдем, я всех выведу во двор, а ты покажешь обидчиков.
Савмак хорошо помнил, что все зачинщики драки, особенно козлоглазый Атамаз, уже получили сполна, их секли одновременно с ним. Зачем же показывать на них второй раз? Да и нехорошо как-то жаловаться.
– Нет, – ответил он, – никого не помню. Не могу указать.
Фалдарн опять усмехнулся, уже мягче. В нем было что-то подкупающее. Савмак доверчиво посмотрел в его широкое лицо с неодинаковыми по величине карими глазами – и угадал в нем одновременно строгость и что-то другое, как бы участие к себе. Его большие спокойные руки, широкая грудь, суконный полинялый плащ и незлые глаза сразу понравились новичку. Этот человек не мог быть плохим. Парень хотел улыбнуться, но сотник смотрел на него все так же серьезно и вместе сурово-снисходительно.
– Так, – неопределенно произнес он. – А драться ты, видно, любишь, как и бегать?
И, повернув голову, коротко приказал:
– Выпустить!
Позже Савмак ближе узнал этого человека. Фалдарн обладал качествами солдатского вожака. Умел сочетать требовательность с той особой грубоватой снисходительностью, которая всегда подкупает воинов. Простой и строгий, он не старался выдавать себя за человека из высшего круга, да и не был таким. Часто приходил в трапезную и ел кашу вместе со всеми. За провинности наказывал примерно, часто жестоко, но в то же время беззлобно, как бы сожалея, что приходится так поступать. Спал у костра вместе с воинами, когда выводил их на полевые учения, говорил с ними об их нуждах, давал советы. Но никогда не переставал быть начальником, не входил ни с кем в близкие отношения и ставил долг и преданность выше всех добродетелей.
Воины знали, что он заботится об их питании и отдыхе, но не простит лености, трусости или лукавства. Переутомленным с готовностью протягивал свою флягу. И все знали, что это не жест, а солдатская взаимопомощь, оказываемая без излишней чувствительности. Своих подчиненных всегда был готов защитить от нападок кого бы то ни было. Но, будучи в походе, требовал от каждого того спокойного, невзвинченного мужества, с которым сам вступал в сечу плечом к плечу с остальными воинами.
И подчиненные любили своего командира, верили ему и пошли бы за ним в огонь и в воду.
Нечто подобное ощутил Савмак, покидая мрак и сырость подвала, хотя и не мог дать отчета в своих переживаниях.
Поев холодной каши с луком, он почувствовал себя бодрее и вышел во двор, хмурясь от яркого солнца. При встрече с Атамазом внутренне напрягся, ожидая, что тот кинется на него с кулаками, но вчерашний знакомец лишь остановился перед ним, сказав небрежно:
– Шутки не понимаешь, степной жеребенок. Из-за твоей дикости не только нам с тобою, но и многим другим досталось ни за что.
И, сплюнув, отошел в сторону. Савмак смекнул, что драки между ними больше не будет, и несколько отмяк. Подходили и уходили другие, как-то странно посматривали на него, но никто уже не смеялся над ним, не лез со злыми шутками.
Потом его подозвал один из дядек-воспитателей, дал ему лопату и повел на задний двор, где стояли кони.
– Убирай навоз и складывай в кучу. Потом перетаскаешь на телегу.
С этой грязной работы началось его знакомство с военной службой.
5
Атамаз часто кичился своим умением драться и обижал многих, но тем не менее был близок с большинством товарищей. После драки с Савмаком он стал степенней, сдержанней, уже не лез всюду с едкими шуточками и колкими насмешками. Урок, полученный от новенького, пошел ему на пользу. Но, встречаясь с Савмаком, он смотрел на него своим высмеивающим взглядом, на губах змеилась усмешка, а козлиные глаза еще более суживались.
«Чего он на меня так смотрит? – спрашивал себя Савмак. – Словно хочет сказать обидное или таит против меня зло!»
Однако никто ничего обидного не предпринимал против Савмака. «Дикого человека», как называли его воспитанники, не трогали, но и дружить с ним тоже никому не хотелось. И первое, что осознал в первые дни своей новой жизни молодой воспитанник, это то, что он остается среди всех одиноким. То ли боязнь его диких вспышек, или осуждение за нелепую драку, от которой пострадали многие, а может, и некоторые странности в характере новичка как-то отталкивали от него всех. Да и он скорее был доволен тем, что его никто не трогал, нежели жаждал общения с товарищами, и не делал никаких попыток сдружиться с кем-либо. Хотя и не бежал от людей, всегда находился рядом о ними, но не как участник их бесед, а как случайный молчаливый свидетель. Широко раскрыв свои зеленоватые простодушно-ясные глаза, он с детской непосредственностью наблюдал товарищей и внимал их рассказам. Эту особенную детскость замечали все и считали ее признаком деревенской незрелости. Рослый и неуклюжий Савмак оставался большим ребенком, верил всему, шуток не понимал. Он не умел вести бесед о том, что ест царь и сколько у него золота в подвалах, какой сорт дерева дает наиболее хлесткую лозу и как богачи и их сынки проводят время в домиках гетер около порта. Но не пропускал ничего, что слышал, а после долго думал над услышанным, старался понять, почему оно такое, а не другое.
– Синдские женщины очень горячие, – доверительным шепотом сообщал товарищам Атамаз, кося своими блудливыми глазами.
Все хохотали. Улыбался и Савмак, не зная, собственно, чему смеется.
Зато с увлечением предавался борьбе, бою на деревянных мечах и тупых копьях. Ему страстно хотелось стать настоящим воином, таким, как покойный дед, и хоть немного походить на начальника школы. Он даже нюхал серую накидку, что ему выдали, чтобы убедиться, что и она пахнет старым сукном, как и хламида Фалдарна. Этот суконный запах представлялся Савмаку обязательной принадлежностью подлинного воина, как и умение владеть оружием. Каждое занятие воспринималось им как состязание, он загорался, как никто, стараясь во что бы то ни стало победить противника.
– Ну просто дурной он, дикарь-то наш, – с недоумением переговаривались ученики, собираясь, как обычно, у колодца. – Сегодня я стараюсь как-нибудь время провести до обеда, копье о копье стук да стук! А тут мне дали в противники его. Насел он на меня, глаза выпучил, зубы ощерил, сопит, ну точно как тогда, во время драки с Атамазом. Я ему говорю: не жилься, мол, больше каши за это не дадут. А он как взбесился! Пришлось защищаться. Так он не успокоился, пока не вышиб у меня из рук копье.
– Горячий! А почему? Дурной еще. Сырой парень!
– И я говорю – сырой он… На, думаю, жри, – и бросил копье на землю, чтобы отвязаться. А он скалит зубы, словно дитятко. Вот, говорит, я победил тебя! Одним словом – степняк.
Но «сырой парень» и «степняк» не понимал всего этого, далекий от притворства и обмана. Делал, что велели. Всегда был во власти одного почти бессознательного стремления – не уступать никому.
В простых житейских делах не разбирался совсем, да и не замечал их. Ел с жадностью все, что давали. Спал сном убитого. Выполнял работы, даже самые грязные, со стоицизмом и безропотностью, на диво не только товарищам, но и воспитателям. Никогда ни на что не жаловался. И никто но догадывался, что он тоскует по затерянной среди полей деревне, где он бегал по степи вокруг пчельника деда. И позже, когда стал быстро мужать, изменился мало, продолжал оставаться все тем же простодушным деревенским мальчишкой.
– Не поймешь его, – обсуждали ребята. – Попроси у него клок волос – вырвет из головы и даст. А попробуй мечами рубиться – убьет! Сразу становится словно бесноватый. Просто не понимает, что этого никому не надо!
– А я слыхал, что у него дед колдуном был и он сам кое-что понимает в магии.
– А меня вчера спросил, где живут фракийцы, которые по селам ездят. Я спрашиваю: «Зачем тебе это?» А он говорит: «Там есть один сотник с черными волосами, у меня с ним дело кровное!» У него с сотником дело! Смешно!
– Ага, – заинтересовался Атамаз, – дело у него, говоришь, кровное? Значит, месть за кого-то. Это интересно. Но вы не болтайте об этом, мало ли что человек сдуру скажет.
– Ясно, похвастать хочет. Вот, мол, я какой!
Атамаз неопределенно покачал головой, задумался.
Как бы то ни было, Савмак не затерялся среди воспитанников школы, сумел найти свое место, хотя, не будучи тщеславным, не искал его. Его полубессознательная страсть не уступать никому, быть первым никогда не отражала его стремления отличиться. Это была какая-то инстинктивная решимость преодолевать все преграды, встречающиеся на пути. Она отражала его жажду узнать, увидеть, почувствовать неизведанное «всё», о котором он говорил когда-то деду. Он рвался вперед, его раздражали препятствия, и он бросался на них с яростью первобытной натуры, не знающей меры в своих страстях. Ему казалось, что его хотят обидеть, оставить позади, загородить перед ним ту даль, познать которую он хотел. Борьба зажигала его, и он уже не отступал, пока не побеждал, после чего успокаивался на время, становясь самым покладистым и простодушным малым во всей школе. Никто не слыхал от него плохого слова.
6
Каменные стены отгораживали школу от всего мира. За ними шумел и жил своей жизнью город, неведомый, притягивающий к себе таинственной силой. В городе воспитанники бывали мало. Их выводили ранним утром, до рассвета, с лопатами и метлами на расчистку улиц и площадей. После таких выходов некоторые приносили красивые пряжки, серебряные монеты или просто яркие лоскуты тканей, оброненные гуляющей публикой.
– Вчера веселье великое было в городе. Кто вино пил, кто плясал! – с завистью рассказывали уборщики.
Савмак слушал и очень хотел попасть в город. Но малолеток редко назначали на уборку столичных улиц. Их дело было подметать двор, убирать навоз из конюшен, топить кухонные печи и таскать воду. Зато самых старших, в том числе и Атамаза, иногда ночами вооружали короткими копьями с ременными петлями, дубинками и спешно выводили за ворота. Бывало, что в тревожные ночи все воспитанники вскакивали со своих соломенных подстилок и, сидя на нарах, прислушивались к грохоту конских копыт, топоту многочисленных ног и крикам за стенами двора. Там за кем-то гнались, кому-то кричали грозными голосами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13