— Юнкеров хотят отпустить с оружием в руках, — добавил Иванов.
— А потом они всех нас перестреляют, — вмешался, наконец, в разговор незнакомый солдат.
Разговоры о том, что надо прийти к соглашению с юнкерами, возникали в Военно-революционном комитете постоянно. Разговоры о том, что преступно разжигать братоубийственную войну, что следует избежать ненужного размежевания, что народ един…
В Центральном Комитете партии тоже шли споры. Троцкий и Каменев не придавали Москве значения, они считали, что поднимать там восстание не нужно. Троцкий считал, что судьба революции решается в Петрограде, где находился он сам. Ленин не соглашался с ним. Он придавал большое значение Москве.
— Что делать, Розалия Самойловна? — спросил Наумов.
— Действовать без промедления, — коротко произнесла Землячка, произнесла именно то, чего ждали от нее и Наумов, и Иванов, и пришедший с ними незнакомый солдат. — Пусть Иванов и вот этот товарищ, — она указала на незнакомого солдата, — идут в казармы, Иванов найдет Будзынского, пусть он выводит свой полк, а я позвоню Костеловской и мы вместе нажмем на ревком…
В Будзынском Землячка была уверена. Студент-медик, он незадолго до войны вступил в партию, был мобилизован в армию, произведен в прапорщики, направлен на фронт, там его и арестовали за агитацию среди солдат против войны. Будзынского привезли в Москву, ему грозил военный суд, но с судом что-то медлили и в течение двух лет содержали в Лефортовской тюрьме.
Летом 1917 года Временное правительство объявило политическую амнистию, и Керенский провозгласил, что всем амнистированным офицерам оказывается честь вступить в армию.
Вот тогда-то, в августе 1917 года, Будзынский и пришел к Землячке в Московский комитет посоветоваться — как быть, вступать или не вступать в армию.
Землячка даже руками всплеснула.
— Вы еще колеблетесь! Такая прекрасная возможность попасть в солдатскую среду. Желаю успеха.
Будзынский попал в 55-й запасной пехотный полк и с тех пор стал частым посетителем Московского комитета.
Да, в Будзынском Землячка уверена.
Ну, а Мария Михайловна Костеловская — старый товарищ по партии. С первых дней Февральской революции Костеловская возглавляет в Москве Пресненский райком.
Прежде чем выйти из дому, Землячка позвонила Костеловской. В те дни дозвониться куда-нибудь было не так-то просто. И все-таки она дозвонилась.
Костеловской не оказалось ни дома, ни в райкоме.
— Где же искать Марию Михайловну?
— Если не ошибаюсь, — ответил в райкоме вежливый девичий голосок, — она или на Трехгорке или же вместе с рабочими Трехгорки отправилась в Московский Совет.
Землячка заторопилась вместе с Наумовым на Тверскую.
На улице кое-где слабо светятся уличные фонари. Тихо, как перед грозой. Безлюдье. Лишь изредка, как призрачная тень, мелькнет торопливый прохожий. Темно и таинственно в Александровском саду. Сереют неподвижные здания. Осталась позади темная глыба Манежа. Москва точно вымерла. Только на углах Тверской мерцают голубым призрачным светом газовые фонари…
Тихо. Нигде никого. Впрочем, обстрелять могут из любого подъезда. Бродячие патрули юнкеров переходят из дома в дом. Поди разбери, где они сейчас прячутся.
Торопится Землячка, торопится ее спутник.
Вот он, генерал-губернаторский дом. За окнами слабый свет — там не спят, там-то жизнь идет полным ходом.
Показали часовому у входа свои удостоверения и — вверх по лестнице.
Здесь опять пост.
— Заседание закрытое, товарищ…
Землячка помахала перед носом сурового молодого человека своим мандатом.
— Я член Московского комитета!
Еще один молодой человек преградил ей дорогу у самой двери в зал, где заседал Военно-революционный комитет.
Но не успела Землячка протянуть руку к двери, как услышала за своей спиной низкий грудной голос:
— А ну, деточка…
Так и есть, Мария Михайловна Костеловская собственной персоной.
Полная представительная дама, она важно проплыла и мимо Землячки, и мимо охранявшего вход молодого человека, толкнула дверь и вошла в зал, на ходу приглашая Землячку:
— Заходите, заходите, Розалия Самойловна.
В зале находились Ломов, Муралов, Усиевич, Владимирский, Розенгольц, Ведерников, Штернберг… Меньшевиков среди них уже не было; их поначалу ввели и состав ревкома, но вскоре они из него вышли.
«Тем лучше, — подумала Землячка, — значит, можно говорить начистоту».
Тускло мерцала под потолком хрустальная люстра. Члены ревкома расположились вдоль большого продолговатого стола, и тут же, опираясь на угол стола, сидел председатель Рогожского ревкома Прямиков.
Землячка с облегчением подумала, что вместе с Прямиковым им легче будет выступать от своего района.
На председательском месте, утонув в кресле, сидел Смидович, понурый, усталый и как будто даже испуганный. Не очень-то приветливо посмотрел он на вошедших.
— Ну что ж, товарищи, раз уж пришли… — негромко и как бы нехотя произнес Смидович и, мирясь с неизбежностью, не договорил фразы.
Между окон стояли и сидели на подоконниках представители районных ревкомов. Землячка сквозь сумрак вглядывалась в лица. Их было не так-то много, партийных работников, пришедших сюда со всей Москвы. Позади Прямикова стоял неподвижный Калнин, а чуть подальше, у окна, Мальков…
Все-таки здесь было на кого опереться!
Неспокойно на сердце у Землячки. Смидович боится решительных действий. Не зря же он вместе с Рыковым и Каменевым выступал в апреле на Всероссийской конференции партии против ленинского лозунга передачи власти Советам. Смидович считал ошибочной установку на переход к решительным действиям. Как заладил, так и твердит до сих пор, что сил мало, что солдаты не выступят, что передышка выгодна…
Землячка опровергла тогда на конференции Смидовича, письменно заявила от имени десяти делегатов-москвичей, что Смидович плохо осведомлен о настроении московских рабочих.
— Я все время среди рабочих, — говорила Землячка. — Ленинский лозунг получил полную поддержку на всех рабочих собраниях!
Какой-то товарищ в шинели железнодорожника, сидевший у самой двери, поднялся, выдвинув свой стул вперед.
— Садитесь, товарищ Землячка.
— Да, да, садитесь, — примирительно пригласил ее вслед за железнодорожником и Смидович. — Вы вовремя пришли, Розалия Самойловна, мы только что предоставили слово товарищу Прямикову, будем слушать доклад Рогожского района.
Прямиков оглянулся на Землячку, и тут же к ней приблизился Мальков.
— Рогожский ревком в полном составе, — без тени улыбки констатировал Владимирский.
— Мне много докладывать не придется, — сказал Прямиков. — У нас в районе узнали о подписании мирного договора с юнкерами. Нет, товарищи, так дело не пойдет. Рабочие нашего района поручили передать Военно-революционному комитету, что они не согласны на условия договора. Рабочие и солдаты не позволят выпустить из Кремля юнкеров в белых перчатках. Мы облекли вас доверием, а вы гарантируете юнкерам жизнь и свободу с оружием в руках? Нет, товарищи, вы должны подчиниться голосу тех, кого вы взялись вести…
Тут вмешалась Костеловская, протянула перед собой руку, впрочем, ни на кого прямо не указывая.
— Соглашатели развратили центр, — промолвила она с необычной для нее резкостью. — Я имею в виду соглашателей в нашей собственной среде. Хватит говорить о грядущем социализме, пора его творить. Если вы не измените позицию, вы будете сметены районами…
— Вы ничего не понимаете, — перебил ее Владимирский, дергая себя за бородку. — Вы не поняли самого главного, власть в наших руках, нам не страшны юнкера.
— А вы знаете, что делали юнкера с пленными рабочими? — закричал кто-то, отделившись от стены и выступая вперед. — Превратили «Прагу» в тюрьму. Били по щекам, издевались! Пришли в подвал и бросили арестованным груду обглоданных костей. Как собакам. Так и сказали: нате, собаки, жрите.
Тут к оратору, говорившему о поведении юнкеров, приблизился человек в военной форме, с темными полосами на плечах, оставшимися от снятых погон.
— Я офицер, из Городского района, — сказал человек в военной форме. — Кремлевский гарнизон должен быть предан военно-революционному суду. Вы все боитесь столкновения, боитесь применить оружие, а юнкера расстреливают солдат у Кремлевской стены. Слишком низко они себя ведут, чтобы с ними о чем-то договариваться!
Смидович карандашом постучал о стакан, тоненький дребезжащий звук остановил говорившего.
— Подождите, товарищ, так нельзя, — прервал его Смидович. — Не поддавайтесь страстям, мы должны мыслить государственно. Зачем нам лишнее кровопролитие? Меньшевики и объединенцы готовы вступить с нами в коалицию. Не надо обострять борьбу, мир с юнкерами уже подписан.
Землячка выпрямилась и встала прямо против Смидовича.
Вот когда пришло время проявить всю свою бескомпромиссность. Никогда в жизни не ощущала она так свою ответственность перед партией, как в эту ноябрьскую ночь. Ах, как обманчива ночная тишина! Громадный город распростерся за окнами. Ночь, тишина, мрак… Но город не спит. Это ощущают все, кто находится в зале. Город ждет. Ждут те, кто засел в Кремле, в Александровском училище, в «Праге», в подвалах и на чердаках многоэтажных каменных домов. Ждут проявления слабости, колебаний, уступок. Ждут рабочие. Ждут указаний своей партии. Ждут, когда большевики поведут московских пролетариев в последний и решительный бой.
У каждого человека наступает в жизни момент наивысшего подъема, когда он получает возможность проявить себя наиболее полно и совершенно…
Вспоминая впоследствии об этом заседании Московского ревкома, Землячка считала, что именно в эту ноябрьскую ночь ее жизнь достигла наивысшей кульминации. Долгие годы учения, книги, Чернышевский, Маркс, Ленин, страдания народа и осознание своей сопричастности с народом, революционная деятельность, признание Ленина вождем и бескомпромиссная борьба под его знаменем — все это должно было проявиться в решающий момент, все, все, что было до этого, сконденсировалось и выплеснулось в этот момент, вот когда она каждым своим нервом, каждой клеточкой своего мозга почувствовала себя большевичкой!
— Прошу слова, — сказала она, — Петр Гермогенович, я настаиваю, чтобы вы немедленно дали мне слово… Мы проигрываем в глазах масс и проиграем еще. Да, Петр Гермогенович, проигрываем! Я решительно выступаю против позиции Смидовича, Каменева и Рыкова, я против какой-либо коалиции с буржуазными организациями. В первую очередь мы проигрываем благодаря Смидовичу, и я считаю, что Смидовича надо расстрелять. Ваш договор — бумажонка! Где же власть Советов? Вы не в силах понять исторический момент. Вы забыли указание Ленина: нельзя играть с восстанием! Перед нами один выход — отменить эту бумажонку, а если комитет этого не понимает, то арестовать и весь комитет. Наши массы организованы, и мы выступим против юнкеров вопреки вашим указаниям!
Всклокоченный, бледный Розенгольц выскочил из-за стола, подбежал к Землячке со стиснутыми кулаками.
— Вас надо гнать отсюда! — заорал он на Землячку. — Такие люди, как вы, вредны! Я считаю недопустимым так говорить о Смидовиче. И еще недопустимее угрозы поднять массы против нашего комитета. Мы заключили мир…
Тогда вновь закричала Костеловская:
— Вы лучше послушайте рабочих…
— Мир заключен, а нас расстреливают! — выкрикнул представитель Трехгорки. — Юнкерские училища должны быть ликвидированы!
— Юнкера еще держатся и в «Праге», и в Александровском училище, — вмешался Ломов. — Их надо выбивать.
Землячка почувствовала, как кто-то дергает ее сзади за пальто. Она обернулась. Позади нее стоял Иванов. Он наклонился к ее уху, хотя никто, кроме Землячки, не мог бы понять, о чем идет речь.
— Будзынский вывел свой полк на улицу, — прошептал он, — а рабочие Замоскворечья прошли Замоскворецкий и Каменный мосты и окружают Кремль. Что будем делать?
— Вот что, товарищи, — Землячка напрягла голос. — Рогожский ревком вывел войска на улицу. Вы как хотите, а мы будем выполнять указание Ленина о вооруженной борьбе. Мы тоже идем к Кремлю. Приказу не стрелять район подчинится только в том случае, если юнкера не будут сопротивляться.
Она повернулась к двери. Иногда она сама не понимала, какая сила так властно ее влечет. Но она знала, что разговаривать больше невозможно, надо идти к рабочим, к солдатам, действовать, идти вместе с ними, не останавливаться ни перед пулями, ни перед штыками. Жертвы неизбежны, но бывают моменты, когда промедления в действиях не простят потом ни народ, ни твоя собственная совесть.
Она двинулась к двери своей обычной неторопливой уверенной походкой, не оглядываясь, не смотря ни на кого, была уверена, что и Прямиков, и Калнин, и Мальков тотчас последуют за ней.
Так оно и было.
— Подождите, Розалия Самойловна, — слышит она голос Костеловской. — Я тоже с вами.
Костеловская нагнала ее уже у дверей.
— Вы куда? — спрашивает Костеловская, спускаясь рядом с Землячкой по лестнице.
— К себе, на Рогожскую заставу, — на ходу отвечает Землячка. — Тысяча солдат ждет возле Астраханских казарм.
— Желаю удачи, — говорит Костеловская. — А мы пойдем вышибать юнкеров из «Праги».
Рогожский ревком в полном составе покинул заседание. Его работников мало интересовало, какая там будет принята резолюция. Землячка высказалась за всех. Будет резолюция или не будет, они идут гнать юнкеров из Кремля.
Землячка, Прямиков, Калнин, Мальков, Иванов к Наумов спускались по лестнице.
— Дорога каждая минута, — обратилась к ним Землячка. — Не знаю только, когда доберемся.
— Полетим, как на крыльях.
— Вы что сказали?
— Говорю, полетим, как на крыльях, — повторяет Иванов. Он забегает вперед и распахивает наружную дверь, пропуская Землячку.
— Прошу.
Перед подъездом поблескивает автомобиль.
— Откуда это? — удивился Наумов.
— Реквизировал.
Договорившись обо всем с Будзынским, Иванов спешил в Московский Совет доложить Землячке о выполненном поручении и где-то на Таганке увидел движущийся ему навстречу автомобиль.
К счастью, уходя из казармы, Иванов захватил винтовку на тот случай, если вдруг прямо с заседания придется идти в бой.
Он поднял винтовку с целью придать своему приказу более выразительный характер.
— Стой!
Шофер затормозил. Иванов открыл дверцу, заглянул в машину. Помимо шофера в ней находились господин в мохнатом пальто и две перепуганные дамы.
— Вылезайте, — приказал Иванов.
— Вы понимаете, что вы говорите? — грозно спросил господин. — Кто вы такой?
— Представитель ревкома, — отвечал Иванов. — Ваша машина конфискуется и поступает в распоряжение Рогожского ревкома.
— Да кто вам дал право…
— Революция, — отвечал Иванов и постучал прикладом винтовки по мостовой. — Вылезайте-ка лучше по-хорошему.
Он занял место рядом с шофером.
— Трогай, батюшка.
По дороге отобрал у шофера документы и предупредил, что, если тот вздумает удрать, его разыщут и предадут военному суду.
Землячка строго посмотрела на Иванова.
— На этот раз мы не объявим вам выговора за самоуправство.
Ноябрьская ночь
Землячка появилась перед солдатами как раз в тот момент, когда они потянулись было обратно в казармы.
Солдаты были наэлектризованы событиями последних дней и все же медлили сделать решительный шаг. Революционные события в Москве то нарастали, то шли на спад, слишком много всяких людей приходило в казармы, среди них были и большевики, и меньшевики, и эсеры, и даже монархисты. Солдаты рассказывали Будзынскому, как дня два назад в Астраханские казармы забрел под вечер какой-то полковник, не грозный и важный «отец-командир», который не вызвал бы в солдатах ничего, кроме озлобления, примись такой снова звать их на фронт, убеждать в необходимости довести войну до победного конца — такого они могли бы и прикончить, — а почти что дед с нерасчесанной седой мужицкой бородой, в потрепанной офицерской бекеше; он скромненько поднялся по лестнице, неуверенно заглянул в неуютную громадную спальню, сел на чью-то койку и принялся уговаривать солдат «не бросать на произвол судьбы матушку-царицу» — полковник был старенький, пьяненький, глупенький. «Она хоть и немка, — твердил он, — однако русская императрица и притом дама, а дамам полагается уступать…» Полковника вывели за ворота и с миром отпустили. Меньшевиков в третий или четвертый их приход проводили бранью и даже пинками, очень уж заносчиво и учено они разговаривали; слушали только большевиков и эсеров, и те и другие говорили с мужиками в шинелях на понятном языке, но эсеры говорили о крестьянстве как о чем-то целом и неделимом, деревня в их речах рисовалась каким-то патриархальным сообществом, а большевики не идеализировали деревню, находили в крестьянской жизни множество противоречий и призывали бедняков и середняков покончить с зависимостью от мироедов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28