— Смотрю, кем ты тут стал, — хрипло говорит Быстров.— Кем же я могу стать?— Бюрократом. Как и все тут.— А здесь все — бюрократы?Быстров приказывает Пешеходову:— Расскажи, Кузьма…Не было у Быстрова существа дороже, чем его Маруська, для него она была лучшей лошадью в мире. Когда Быстрова сняли с работы, он увел Маруську к себе в Рагозино. Некоторое время никто о лошади не вспоминал. А неделю назад в Рагозине появился милиционер из соседней Покровской волости, привез предписание забрать у Быстрова лошадь и сдать в Моховский совхоз. Быстров было заартачился, потом хотел застрелить Маруську, но не поднялась рука, кинулся к Пешеходову. «Кузьма, пойми…» — «Я бы рад оставить тебе кобылу, да не в моей власти дарить государственных лошадей». — «Кузьма!…» — «Хлопочи в Малоархангельске». Быстров всегда был в добрых отношениях с Пешеходовым, тот согласился поехать вместе с Быстровым в Малоархангельск, сказать, что совхоз обойдется и без быстровской кобылы, однако в уездном исполкоме стояли на той же позиции, на какой всегда стоял сам Быстров: нельзя оставлять кровных лошадей у частных владельцев. «Это я-то частный владелец?» — «А кто же вы? Это же злоупотребление — пользоваться такой маткой для разъездов». Не помог и Пешеходов!Степан Кузьмич оттолкнулся рукой от стены.— Мне без этой лошади жизнь не в жизнь…Нет, это не тот Быстров, который на митингах зажигал мужиков революционным огнем, жизнь сломала его.— А с Афанасием Петровичем говорили?— Сказал, что не вправе дарить лошадей.— Но ведь он действительно не вправе…— Попроси он меня еще год назад, я бы ему десяток лошадей предоставил!Быстров все еще жил в восемнадцатом году, а шел уже двадцать второй…— Я сейчас… — Слава побежал к Эмме Артуровне, попросил сходить к Прибыткову, единственный частный магазинчик на весь Малоархангельск, взять бутылку вина, какого угодно, и приготовить чего-нибудь закусить. «Рассчитаюсь из первого жалованья…»Быстров и Пешеходов говорили о чем-то между собой, когда Слава вошел, они замолчали.Тягостное молчание. Даже более чем тягостное.Слава не знал, что это его последнее свидание с Быстровым, но сознание того, что им не о чем говорить, наполнило его тревожным предчувствием.Так они и молчали, тревожно, долго, все трое, пока не вошла Эмма Артуровна.На деревянном подносе внесла бутылку вина, селедку, украшенную кольчиками лука, нарезанную кружками домашнюю колбасу, три сваренных вкрутую яйца, хлеб.— Я взяла портвейн, — сказала она. — Селедочка…Кажется, она готова была присоединиться к компании.— Хорошо, идите, — оборвал ее Слава.Эмма Артуровна обиженно удалилась.— Портвейном угощаешь? — Степан Кузьмич выговорил «портьвейнем», обернулся к Пешеходову и насмешливо продолжал: — А мы вина не пьем, мы самогон употребляем. Обуржуазился ты здесь… До чего дошел… Кровать ковром покрыл, мягкую мебель завел, барышню какую-то в шелковой рамочке на стенку по весил… Нет, не тому я тебя учил.Слава смотрел на него со все нарастающим смятением.Кровать у него действительно застелена, но не ков ром, а дешевым покрывалом Эммы Артуровны. «Мягкой мебелью» был один-единственный стул, обитый пунцовым, давно просалившимся шелком, забытый владельцами дома, давно уже покинувшими Малоархангельск А «барышней в шелковой рамочке» была Вера Васильевна, снятая совсем-совсем молодой, еще до замужества, и чистота, какой веяло от нее, обязывала Славу вести себя так, чтобы ни папа, ни мама ни в чем и никогда не могли его упрекнуть.Резким движением Быстров отставил бутылку в сторону.— Знаешь, кого ты должен повесить над своей головой? — воскликнул он срывающимся голосом. — Маркса! Карла Маркса! Великого учителя пролетариата! А ты держишь над головой какую-то…Слава не мог позволить ему продолжать: сорвись с языка Быстрова слово, которое готово было сорваться и которое Слава никогда бы ему не простил, могло бы произойти что-то такое безобразное, чему нельзя будет найти оправдания.— Дурак! — крикнул Слава. — Сам не понимаешь, что говоришь!Степан Кузьмич откинулся на спинку стула, точно его ударили. Ознобишин, Слава Ознобишин назвал его дураком…Поднялся, протянул полушубок Пешеходову.— Пошли, Кузьма, нам с ним говорить не о чем.Негромко стукнула дверь.Если бы Слава знал, что видит Быстрова в последний раз!Пешеходов и Быстров шли по заснеженному Малоархангельску и нехотя поругивали Славу, дошли до дома с фуксиями на подоконниках, где они остановились, поужинали холодными блинами и салом, допили остатки самогона, еще раз ругнули Советскую власть и легли спать, а Слава долго еще сидел на кровати и думал то о Быстрове и Пешеходове, то о жерновском попе, которого завтра ему предстоит освобождать из-под какого-то дурацкого ареста. 35 Славе не хотелось открывать глаза, покуда спишь, все хорошо, а как проснешься, сутолока и тревога сразу ворвутся в жизнь, и так до вечера.В комнате холодно, Эмма Артуровна еще не затопила печь. Слышится ее хриплый со сна, недовольный голос:— Спит он еще… Сколько мороза нанесли! Кто вы им будете?Надо вставать!Румяный старичок держал в руках снятые варежки и похлопывал одну о другую.Не сразу узнал его Слава… Герасим Егорович, брат покойной Прасковьи Егоровны… Все такой же суетливый и веселенький.Зато он сразу признал Славу.— Миколаич, наше вам с кисточкой. Заехал вот к тебе по дороге. Чайком напоишь?Пришлось распорядиться.Неудобно не принять гостя.— Заходите, раздевайтесь.— Значит, тут квартируешь? — Егорыч оглядел комнату. — Что ж так? Ни креслов у тебя, ни занавесов…Эмма принесла чайник, Слава расставил посуду, на этот раз у него нашлись и хлеб, и даже немного сахара.Егорычу ничего не нужно, кроме чаю. Он деликатно отгрызал самую малость от куска сахара, прихлебывал с блюдца чай, отдувался.— Чай-от малиновый? Фабричный? Малину суши для души, а распаривай для здоровья. Как ты тут? Еще не обженился? Ну, я шутю, шутю, покеда бородой не обзаведешься, не женись. Давно я не был в Успенском, сестра на погосте, вот и не еду в гости…Слава томился, пора на службу, и выпроводить неудобно.— Вы сюда по делам или как?— Неужли без дела? — весело отвечает Егорыч. — Жмых привез продать, обвиднеется, пойду на базар.— И много?— С пуд. А к тебе с новостью. Уж такая новость, такая новость… Мужик был, конечно, не всем по нутру, но лихой был вояка.— Это кто же?— Лихой был и, можно сказать, справедливый, — продолжал Егорыч. — Только вот сбили его…— Да вы о ком?— Царствие ему небесное, завтра, должно, уже и похоронят.Слава раздражается:— О ком вы?Егорыч на секунду замолкает в уверенности, что своим сообщением он поразит Славу.— Быстров… Степан Кузьмич… скончались.Он прав. Слава замирает… Не может быть! Туман застилает ему глаза.— Не может быть, — вслух повторяет Слава.— Отчего же не может быть? Вчерась его нашли…— Где нашли?— В роще. В Рагозинской роще. Повесимшись. Ребятишки пошли натрясти желудей и обнаружили. Висит на дубу…— Как — висит?— Ну, как висят? Самостоятельно висит. Я ж тебе докладаю. Такому человеку трудно без власти жить Пил без просыпу, перебрал и… Где наша не пропадала, а кончать когда-нибудь надо!Нет, Слава не может поверить тому, что Степана Кузьмича не стало. Не может, не может Быстров умереть, да еще повеситься. Не того он десятка. Пил, конечно, пил, с горя пил… Но он же борец, такие люди не кончают с собой. Это сплетни, слухи.Слава на мгновение приободрился.— Ерунду вы говорите, не может Быстров повеситься, не такой характер у него…— Характер! — Егорыч всплеснул руками. — Да я точно говорю. Из-за того и заехал, подумал, что не может сердце в тебе на евонную смерть не отозваться.Слава сжался весь, совсем как в те минуты, когда выполнял самые важные, самые опасные поручения Быстрова.— Ну расскажите, расскажите по порядку…— А я и говорю по порядку, — обиделся Егорыч. — Ушел позавчерась из дому, сказал бабе: «Я тут, недалече, скоро вернусь». На дворе ночь, а его нет, с ним такое случалось, пропадал не на один день, а вчера в роще его нашли, висит, сердешный, на суку, перепужал ребятишек…— Вы-то откуда узнали? Сами видели?— Зачем мне видеть? Я в Козловке был проездом, дела у меня там, а тут приезжает из Рагозина Выжлецов — слышал? Семен Прокофьич, мельник, говорит: Быстрову конец, не выдержал…У Славы на сердце тоже тоска. Что-то надо делать, а что?— Хоронят когда?— Завтра, как от милиции известию получат, делать вскрытию аль нет…— Вам чаю еще налить?— Налей, налей, милок…Егорыч потягивает чаек и потягивает, греется. И все смотрит, смотрит на Славу, не отводит от него глаз… Так ли уж его интересует, какое впечатление произвело сообщение на Славу? Посмотрит, опустит глаза к блюдцу и опять посмотрит… Нет, чего-то Егорыч недоговаривает.Ставит блюдце на стол, наклоняется к Славе.— Слушай, Миколаич, чего скажу… А что, ежели это… убивство?Слава не очень-то понимает Егорыча.— Убийство?— Оченно просто.— Зачем?— А у него много, у твоего-то Степана Кузьмича, ненавистников было, люди обид не прощают…— Да нет, не может быть…Не может быть, чтобы Степана Кузьмича убили… Да и кто решится на это? Нет, нет…— Глупости…— Глупости-то оно глупости, да ведь люди просто так руки на себя не накладают, а такой орел и подавно…Слава встает.— Вы тут сидите, захочется, Эмма Артуровна вам еще чайничек вскипятит, а мне, извините, пора.— Торопишься по начальству докладать? — догадывается Егорыч. — Мне тоже на базар…Обычно Слава бежит на работу, а сейчас не торопится, идет и раздумывает, как же это могло случиться, что он потерял Быстрова?Впрочем, Быстрова он давно потерял, но теперь, когда человек вообще уже не существует, мысль о непоправимости происшедшего давила с непереносимой силой.Возле укома Славу нагнал Ушаков.— Что это ты такой невеселый?— Да нет, ничего, — безучастно отозвался Слава. — Голова болит…Он пошел не к себе наверх, на антресоли, а к взрослым, в уездный комитет партии.Шабунин был не один, у стола сидели начальник уездной милиции Дегтяренко, как всегда суровый и молчаливый, и Пересветов, директор Каменского конесовхоза.Слава остановился на пороге.— Афанасий Петрович, можно?— Заходи, заходи…Дегтяренко и Пересветов замолчали.— Что у тебя? — спросил Шабунин.— Афанасий Петрович, вы знаете… — Голос Славы сорвался. — Умер Быстров.— Знаю. — Шабунин сочувственно посмотрел на Славу. — Мне еще вчера вечером сообщил Семин.— А вы знаете…— Да, не выдержал, сорвался, — подтвердил Шабунин. — Жаль, но…— Сам виноват, — досказал Дегтяренко.— Нет, не то, — не согласился Шабунин. — Виноват, конечно, но мы тоже недоглядели. — Он помолчал и поставил точку. — Недоглядели за человеком.Слава не очень понимал, что ему нужно от Шабунина.— Как же теперь…— Похоронят без нас, — опять жестко вмешался Дегтяренко. — Быстрова фактически списали еще год назад.Тут Шабунин сам догадался, что от него нужно Славе.— Хочешь поехать? — Шабунин задумчиво постучал пальцами по столу. — Что ж, поезжай. Успеешь на похороны. Только учти: ни речей, ни митингов.Слава с отчаянием смотрел в окно, стекла оттаяли, на подоконник наползали тяжелые мутные капли.— А вы не думаете, что не сам он себя убил? Его многие ненавидели!— Конечно, не сам, — мрачно согласился Дегтяренко. — Самогон, вот кто его убийца.— Нет, не думаю. Кому он сейчас мог быть опасен? Семин выяснял — собственная слабость, — ответил Шабунин. — Иди на конный двор, передай, чтоб запрягли тебе мои ползунки, а твоим товарищам я сам скажу, что отпустил тебя дня на два домой. 36 В ползунках Шабунин ездил, когда спешил, — маленькие такие саночки, от силы на двух человек, с неширокой полостью и невысокой спинкой.На конном дворе удивились: Шабунин свои санки никому не давал, а тут — нате! — предоставил ползунки Ознобишину, которому вообще не положено личного выезда…Ничего не поделаешь, приказ есть приказ. Запрягли в ползунки Урагана, могучего аргамака в яблоках, не запряжешь в беговые санки какую-нибудь клячу, — часа не прошло, как Слава выехал из Малоархангельска.Понукать Урагана не приходилось, только снег да комья мерзлой земли летели из-под копыт, легкие санки для такого коня неощутимы, зато на сердце Славы давила такая тяжесть, какой он, кажется, еще никогда не испытывал в жизни.Разговор с Шабуниным и особенно неприязненные реплики Дегтяренко развеяли подозрения Славы, не перенес Степан Кузьмич одиночества, отверженности, безвластия…Эх, Степан Кузьмич, Степан Кузьмич…Мороз свирепел, ветер завивал снежок, Слава не замечал мороза, так торопился, да и тулуп спасал, что дали ему на конном дворе конюхи.Поворот за поворотом, деревня за деревней, ветла за ветлой, без передышки донесся до Успенского, выехал чуть ли не в сумерки и приехал чуть ли не в сумерки, завернул домой, побежал на кухню к Федосею, попросил подбросить Урагану сенца — не распрягать, а только подбросить, пошел в дом, Вера Васильевна не ждала сына, однако появлению его не удивилась.Слава поцеловал мать, устало опустился на стул.Вера Васильевна, вероятно, подумала о том же, о чем Слава думал всю дорогу.— Ты знаешь… — начала было она.— Знаю, — коротко отозвался Слава. — Не надо.— Ты надолго?— Нет, отдохнет лошадь и сразу в Рагозино.— Есть будешь?— Дай чего-нибудь…Пошли на кухню, Вера Васильевна налила горячих щей и, пока Слава ел, пригорюнившись, смотрела на сына.— А не опасно? — вдруг спросила она.— Какая может быть опасность? — Слава хмыкнул. — Дорога известна, до ночи далеко, волков нет…Вера Васильевна покачала головой.— Я не о том…— А о чем?— Как ты думаешь, Степан Кузьмич погиб своей смертью?Вот и мама что-то подозревает.Слава доел щи, отодвинул тарелку, строго посмотрел на мать.— А кому он сейчас нужен?— Ну, не говори… — Мама стала совсем грустной. — Убили Александру Семеновну. Может быть, те же…— Какая тут связь? — возразил Слава. — Там — грабители, да и тому скоро три года.— Ну, не знаю, не знаю, — согласилась Вера Васильевна. — Это я так. Ползут всякие слухи…— Не всякому слуху верь… Такие сказки сочинят, что спать ночью не будешь!В Рагозине он сперва заехал к Жильцову, тот распорядился накормить и поставить на ночь лошадь, а сам отправился разыскивать избу Быстрова.Изба небольшая, ладно сбитая, но старая, серая от времени, за годы пребывания у власти Степан Кузьмич так и не удосужился построить своим детям жилище поновее и попросторнее.Сравнительно поздно, деревня спит в такое время, но навстречу Славе из сеней кто-то вышел и кто-то вошел.Ярко горят две лампы, не из тех, какими пользуются обычно мужики, а принесенные, должно быть, из школы или из сельсовета.Большой, сбитый из тяжелых темных досок стол в правом углу, на столе гроб из только что обструганного дерева, в углу над гробом косо висит икона божьей матери, а в гробу на белой подушке…Только глаза уже не блеснут стальной искрой, веки набрякли, и серые круги возле глаз…Сперва Слава ничего больше и не видел: Быстров, один Быстров, Степан Кузьмич…Как же это так? Как же это мы с тобой больше никогда не увидимся?Свет бил в глаза. Слава огляделся. Скамейки по стенам. Две старухи у гроба. Женщина у печки. Так стоят, когда замерзнут и греются. Жена Быстрова, догадался Слава. Красивая женщина. Была красивой.Слава подошел к ней.— Елена… Елена… — Ее называл как-то Быстров, но Слава запамятовал ее отчество. — Простите… Вас как по отчеству?— Константиновна, — отчетливо произнесла она. — А вы?— Ознобишин.— Знаю, — сказала женщина. — Приехали хоронить?— Только сегодня утром узнал, — сказал Слава, как бы оправдываясь. — Боялся, опоздаю…Он не умел утешать, да и не знал, нуждается ли эта женщина в утешении.— Вы где остановились-то? — осведомилась она с необидным безразличием.— Лошадь оставил у Павла Тихоновича, у Жильцова, а сам сюда.Жена Быстрова повела подбородком в сторону гроба.— Отгулял…Старухи у гроба перекрестились и зашаркали прочь из хаты.— Чего это они? — спросил Слава.— Прощаться приходили.— Похороны завтра?— И так затянули, хотели вскрытие производить, да я не позволила…Тут внимание Славы привлек чей-то непрекращающийся шепот, жена Быстрова заметила, что Слава прислушивается, и слегка отдернула занавеску над запечьем — две русые головенки склонились с печи.— Дети ею, дочка и сын, — отчужденно пояснила она, точно это не ее, а одного лишь Быстрова дети.Славе показалось, дети похожи на Быстрова, такие же тонкие черты лица, такие же светловолосые, голубоглазые.«Как это он смог их оставить? — с отчаянием подумалось Славе. — Даже ради Александры Семеновны…»— Идите, отдыхайте, — строго сказала жена Быстрова и опять повела подбородком в сторону гроба. — Завтра с утра повезем на погост.— Я побуду еще? — просительно сказал Слава. — Недолго, а?— Поздно, не отдохнете, — сказала жена Быстрова. — А впрочем, как хотите.Никогда не испытывал Слава к Степану Кузьмичу большей нежности, Быстров часто был и строг и суров, а вот сейчас сердце Славы захлестывала безграничная нежность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81