А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

«Я, — ткнул он себя пальцем в грудь, — я хороший солдат. Я убивать турок... много турок. Я убивать, убивать, убивать. — И он состроил свирепую, кровожадную гримасу. — Критский народ — хорошие солдаты, а итальянцы не хорошие». Он подошел к одному из крестьян, схватил за ворот и изобразил, что перерезает ему горло. «Итальянцы, тьфу! — он плюнул на землю. — Я убить Муссолини... вот так! Муссолини плохой. Греки не любить Муссолини. Мы убивать все итальянцы». Он присел к столику, усмехаясь и презрительно фыркая. «Президент Рузвельт, он помогать грекам, да?» Я утвердительно кивнул. «Грек — хороший боец. Он убивать всех. Он никого не бояться. Смотри! Я мужчина... — он показал пальцем на толпу. — Я грек. — Он снова выхватил палку у односельчанина и взмахнул ею, как дубинкой. — Я убивать всякий: немец, итальянец, русский, турок, француз. Грек не бояться». Все засмеялись и одобрительно закивали головой. Это было убедительно, по меньшей мере.
Автобус готов был через минуту отправиться. Казалось, вся деревня собралась проводить меня. Стоя на ступеньке, я махал на прощание. Из толпы выступила маленькая девочка и протянула мне букетик цветов. Мой собеседник закричал: «Ура!» Нескладный деревенский парень завопил: «All Right! » — и все засмеялись.

* * *
Тем же вечером, поужинав, я пошел прогуляться до окраины города. Я шел словно бы по земле древнего Ура Халдейского. Далеко впереди виднелось ярко освещенное кафе. До него было, наверно, с милю, но я слышал, как гремел громкоговоритель, передавая новости с фронтов — сперва по-гречески, потом по-английски. Казалось, что новости звучат над всей опустошенной землей. Говорит Европа. Казалось, Европа где-то за тридевять земель, на другом континенте. Голос гремел оглушающе. Неожиданно зазвучал еще один громкоговоритель, с противоположной стороны. Я повернул обратно, к небольшому парку, выходившему на кинотеатр, на котором висела афиша какого-то западного фильма. Я миновал нечто, походившее на громадную крепость, окруженную высохшим рвом. По низкому небу неслись рваные тучи, сквозь которые неуверенно проглядывала луна. Я ощущал себя оторванным от мира, лишним, посторонним во всех смыслах слова. Усилители только усугубляли чувство одиночества: они как будто были настроены на немыслимейшую громкость для того, чтобы их было слышно где-то там, далеко за мной, — в Абиссинии, Аравии, Персии, Белуджистане, Китае, Тибете. Звуковые волны неслись над моей головой; они не предназначались для Крита, их поймали случайно. Я углубился в узкие извилистые улочки, которые вывели меня на площадь. Там я попал прямо в толпу, собравшуюся вокруг шатра, в котором показывали уродцев. У шатра на корточках сидел человек и играл на флейте таинственную мелодию. Он поднимал флейту к луне, которая в паузах становилась больше и ярче. Из шатра появилась женщина, исполнительница танца живота, таща за руку кретина. Толпа захихикала. В этот момент я повернул голову и увидал босую женщину с кувшином на голове, спускавшуюся с небольшого холма. Поступь ее была столь же уверенной и грациозной, что и у фигур на древнем фризе. За нею шел ослик, навьюченный кувшинами с водой. Флейта зазвучала еще таинственней, еще призывней. К открытому шатру приближались мужчины в чалмах, белых сапогах и халатах. Рядом со мной неподвижно, словно загипнотизированный, стоял человек, держа за связанные лапы двух кудахтавших кур. Справа тянулись приземистые строения, очевидно, казармы, и возле караульной будки маршировал взад и вперед солдат в белой юбочке.
Больше ничего особенного не было в этой картине, но для меня она таила в себе магию мира, который мне еще предстояло постичь. Еще даже не отплыв в Грецию, я думал о Персии и Аравии и других, более далеких землях. Крит — это край света. Некогда неизменный, полный жизни центр, пуп мира, ныне он напоминает кратер потухшего вулкана. Прилетают самолеты, берут тебя за задницу, поднимают в воздух и выплевывают где-нибудь в Багдаде, Самарканде, Белуджистане, Фесе, Тимбукту, так далеко, насколько у тебя достанет денег. Ныне все эти некогда непостижимые места, одни названия которых завораживают, — плавучие островки в бурном море цивилизации. Ныне это такой же привычный товар, как каучук, олово, перец, кофе, карборунд и так далее. Их жители — это изгои, эксплуатируемые спрутом, чьи щупальца тянутся из Лондона, Парижа, Берлина, Токио, Нью-Йорка, Чикаго до ледяных берегов Исландии и диких просторов Патагонии. Свидетельства этой так называемой цивилизации беспорядочными свалками разбросаны повсюду, куда простираются длинные, скользкие щупальца. По-настоящему никто не стал цивилизованней, ничто не изменилось. Кто-то пользуется ножом и вилкой, вместо того чтобы есть руками; у кого-то в лачуге электричество заменило керосиновую лампу или свечу; у кого-то на полке вместо прежних ружья или мушкета теперь лежат каталоги Сирса-Робака и Священное Писание; кто-то вместо дубины вооружился матово поблескивающим автоматическим револьвером; кто-то расплачивается не раковинами, а деньгами; кто-то обзавелся соломенной шляпой, которая ему ни к чему; у кого-то теперь есть Иисус Христос, а что с Ним делать, он не знает. Но все они — от тех, кто наверху, до тех, кто на дне, — не ведают покоя, удовлетворения, все завистливы и больны душой. Все страдают раком, проказой, сердечной тоской. Самым темным и дебильным предлагают взять в руки винтовку и пойти сражаться за цивилизацию, которая не дала им ничего, кроме страданий и деградации. На языке, которого они не в состоянии понять, громкоговоритель выкрикивает страшные новости о победе и поражении. Это безумный мир, и стоит взглянуть на него лишь немного беспристрастней, он кажется даже еще безумней, чем обычно. Самолет несет смерть; радио несет смерть; пулемет несет смерть; консервированная пища несет смерть; трактор несет смерть; священник несет смерть; школы несут смерть; законы несут смерть; электричество несет смерть; водопровод несет смерть; граммофон несет смерть; ножи и вилки несут смерть; книги несут смерть; самое наше дыхание несет смерть; сам язык, сама наша мысль, деньги, любовь, милосердие, канализация, радость — все несет смерть. Не имеет значения, друзья мы или враги, не имеет значения, как мы называем себя: японцами, турками, русскими, французами, англичанами, немцами или американцами, куда бы мы ни пошли, где бы ни легла наша тень, где бы мы ни жили — мы отравляем все вокруг себя, все разрушаем. Ура! — вопил грек. Я тоже кричу: Ура! Ура цивилизации! Ура! Мы всех поубиваем, всех, на всей земле. Да здравствует Смерть! Ура! Ура!

* * *
На другое утро я отправился в музей, где, к своему удивлению, неожиданно встретил господина Цуцу в компании рэкетиров-вагнерианцев. Господин Цуцу был чрезвычайно смущен тем, что я увидел его с ними, но, как он объяснил мне позднее, Греция все еще придерживается нейтралитета и к тому же они прибыли вооруженные рекомендательными письмами от людей, которых он когда-то считал своими друзьями. Я сделал вид, что меня очень заинтересовала шахматная доска минойской эпохи. Он добился моего согласия встретиться с ним вечером в кафе. Когда я покидал музей, у меня так жутко свело живот, что я запачкал штаны. Я тут же вспомнил о своем друге французе. К счастью, в записной книжке у меня хранился рецепт от подобной напасти, которым поделился со мной англичанин путешественник однажды вечером в баре в Ницце. Добравшись до отеля, я переоделся, связал запачканную одежду в узел, чтобы выкинуть куда-нибудь в овраг, и с рецептом английского бродяги отправился в аптеку.
Я не скоро смог избавиться от своего узла так, чтобы было незаметно. К тому времени меня снова скрутило, и я бросился в ров, где и пристроился на дне рядом с дохлой лошадью, на которой кишели зеленые мухи.
Аптекарь знал только греческий. Диарея — одно из тех слов, которые никогда не заботишься включить в свой путевой словарь, к тому же нормальный рецепт составляется на латыни, которую должен понимать любой аптекарь. Однако греческие аптекари иногда ее не знают. По счастью, человек, зашедший в тот момент в аптеку, немного говорил по-французски. Он тут же спросил меня, не англичанин ли я, и, получив утвердительный ответ, выбежал на улицу и скоро вернулся с жизнерадостного вида греком, который оказался владельцем кафе по соседству. Я в нескольких словах объяснил ему ситуацию и, переговорив с аптекарем, он сообщил, что составить снадобье по моему рецепту аптекарь не может, но он предлагает лучшее средство: отказаться от всякой пищи и питья и ограничиться строгой диетой, состоящей из рисового отвара с малой толикой лимонного сока. Он считает, что все это пустяки — пройдет в несколько дней, — на первых порах со всяким такое случается.
Я вернулся в кафе с его здоровяком хозяином, которого звали Джим, и выслушал длинную историю о его жизни в Монреале, где он сделал состояние, будучи владельцем ресторана, но потом все потерял, играя на бирже. Он получал большое удовольствие, вновь разговаривая по-английски. «Все дело в воде, не пей городскую воду, — предупредил он. — Мне воду привозят из источника за двадцать миль отсюда. Вот почему у меня так много клиентов».
Мы сидели, болтая об удивительных монреальских зимах. Джим смешал особую выпивку, которая, как он сказал, поможет мне. Я пытался сообразить, где можно раздобыть большую чашку густого рисового отвара. Рядом человек курил наргиле, пуская густой дым; похоже, он ничего не слышал и не видел вокруг, погруженный в глубокий транс. Мне вдруг показалось, что я снова в Париже, слушаю моего друга оккультиста Урбанского, который однажды в Монреале пошел зимним вечером в бордель, а когда вышел оттуда, была Весна. Я сам был в Монреале, но почему-то, когда вспоминаю его, то это Монреаль, каким увидел его Урбанский, а не я. Я вижу себя на его месте, ожидающим трамвай где-то на окраине. Появляется элегантная женщина, укутанная в меха. Она тоже ждет трамвай. Откуда возникло имя Кришнамурти? Она говорит о Топеке, штат Канзас, и мне кажется, что я жил там всю жизнь. Горячий пунш появляется тоже совершенно естественно. Мы у дверей большого дома, похожего на заброшенный особняк. Дверь открывает темнокожая служанка. Это дом женщины в мехах, он точно такой, как она рассказывала. И теплый, уютный. Время от времени звенит дверной звонок. Слышен приглушенный смех, звяканье бокалов, мягкий звук домашних туфель в холле...
Я слушал эту историю с таким вниманием, что она стала частью моей жизни. Я чувствовал нежные объятия, чересчур уютную постель, дремотную лень паши, удалившегося от мира на сезон снега и льда. Наступила Весна, и он сбежал, но я, я остался, и порой, вот как сейчас, когда забываюсь, я вновь переношусь туда, в тепличный розарий, и стараюсь объяснить той женщине тайну решения Арджуны.

* * *
Под вечер появляюсь в кафе, в котором назначил мне встречу господин Цуцу. Он уговаривает пойти в его в мастерскую; он хочет познакомить меня с узким кругом литераторов, специально приглашенных по такому случаю. У меня же все мысли о чашке риса и где раздобыть ее.
Убежище мэтра было устроено на чердаке ветхого дома и очень напоминало мне библейское место рождения Жионо в Маноске. Оно походило на берлогу, которую мог соорудить себе св. Иероним, будучи в изгнании в чужой стране. За ее стенами, в вулканической части Ираклиона, правил Августин; здесь был мир Иеронима, полный книг, покрытых плесенью, картин, музыки. Дальше, в собственно Европе, иной мир готовился обратиться в руины. Скоро кто-то должен прийти в место, подобное Криту, и вновь открыть свидетельства исчезнувшей цивилизации. По этой крохотной литераторской квартире-берлоге Цуцу проходил поперечный разрез всего того, что погибло, чтобы создать культуру Европы. Эта квартира будет жить, как жили монахи на всем протяжении темных веков.
Один за другим появлялись его друзья, в большинстве своем поэты. Общим языком был французский. Вновь зазвучали имена Элиота, Бретона, Рембо. Говорили о Джойсе как о сюрреалисте. По их мнению, Америка переживала культурное возрождение. Тут мы резко расходились. Мне невыносима мысль, укоренившаяся в сознании обывателя, что Америка — это надежда всего мира. Я назвал им имена их собственных писателей, современных греческих поэтов и романистов. Они принялись спорить о достоинствах того или другого писателя, так и не придя к единому мнению. Больно было видеть, что они не уверены, что их собственные художники чего-нибудь стоят.
Накрыли стол, но мне от всей той отличной еды, вина и прекрасного винограда пришлось отказаться.
— Я думал, вы любите поесть и выпить, — сказал Цуцу. Я признался, что у меня расстройство желудка.
— О, ничего-ничего, можно съесть немного холодной рыбы, — уговаривал он. — И попробовать вот это вино — вы должны его попробовать, я заказал его специально для вас.
Пришлось из вежливости согласиться. Я поднял бокал и предложил выпить за будущее Греции. Меня заставили попробовать замечательные оливки — и знаменитый козий сыр. Ни зернышка риса. Я уже видел, как опять скатываюсь на дно рва к дохлой лошади с роящимися над ней мерзкими мухами.
— А что вы скажете о Синклере Льюисе — ведь это несомненно один из величайших американских писателей?
Когда я ответил, что его нельзя назвать великим, они засомневались в моих способностях критически судить о литературе. Кого же тогда можно назвать великим американским писателем, недоумевая спросили они. Я сказал: — Уолта Уитмена. Это единственный великий писатель, какой вообще у нас был.
— А Марк Твен?
— Писатель для подростков, — ответил я.
Они заржали, как те троглодиты, что смеялись надо мной предыдущим утром.
— Так вы считаете, что Рембо выше всех американских поэтов, вместе взятых? — спросил с вызовом молодой человек.
— Да, я так считаю. Я думаю, что он выше и всех французских поэтов, вместе взятых.
Мои слова произвели впечатление разорвавшейся бомбы. Как водится, самые рьяные защитники французской традиции — это те, кто живет за пределами Франции. Цуцу был того мнения, что надо дать мне высказать все, что я думаю по этому поводу; он считал, что моя позиция типична, показательна для настроений, царящих в среде американских писателей. Он аплодировал мне, как аплодируют дрессированному тюленю, вертящему носом мяч. Мне стало немного тоскливо в этой обстановке бесплодной дискуссии. Я разразился длинной речью на плохом французском, где признавался, что я не критик, я — натура, всегда слишком увлекающаяся и пристрастная, не почитаю того, что мне не нравится. Я сказал им, я невежда и неуч, что они хором попытались оспорить. Лучше я расскажу случай, который однажды произошел со мной, сказал я и начал — о бродяге, который как-то вечером, когда я шел по направлению к Бруклинскому мосту, хотел стрельнуть у меня десять центов. Я рассказал, как машинально отказал бродяге, и лишь потом, пройдя несколько шагов, вдруг сообразил, что человек что-то просил у меня, бросился назад и заговорил с ним. Но вместо того, чтобы дать десятицентовик или четвертак, я рассказал ему, что сам бедствую, что у меня ни цента в кармане, что только это я и хотел ему объяснить. И бродяга сказал мне: «И ты из-за этого вернулся, приятель? Коли все так, как ты говоришь, я сам с радостью дам тебе десять центов». И я позволил ему дать мне монетку, сердечно поблагодарил и пошел своей дорогой.
Все согласились, что это очень интересный случай. Вот, значит, какая она, Америка. Странная страна... там может случиться все, что угодно.
— Да, — сказал я, — очень странная. — И подумал про себя: как замечательно, что я больше не там и Господь Бог не возражает, чтобы я никогда туда не вернулся.
— А что заставляет вас так любить Грецию? — поинтересовался кто-то.
Я улыбнулся и ответил: — Ее свет и бедность.
— Вы романтик, — сказали мне.
— Да, — сказал я, — я настолько ненормален, что верю — самый счастливый человек на земле — это тот, у кого минимальные потребности. А еще верю, что если имеешь свет, такой, как здесь у вас, то он уничтожает все безобразное и уродливое. Оказавшись в вашей стране, я понял, что свет свят: Греция для меня — святая страна.
— Но разве вы не увидели, как беден здешний народ, как ужасно он живет?
— В Америке я видел людей, которые живут еще ужасней, — возразил я. — Не бедность делает людей несчастными.
— Вы можете так говорить, потому что сами не испытали...
— Я могу так говорить потому, что всю жизнь был беден, — резко возразил я и добавил: — Я и сейчас беден. У меня денег, только-только чтобы вернуться в Афины. А когда вернусь туда, придется опять думать, где достать еще. Не в деньгах нахожу я опору, но в вере в себя, в собственные силы. В душе я — миллионер, и, может быть, лучшее, что дает Америка, это вера в то, что ты снова будешь на коне.
— Да, да, — воскликнул Цуцу, аплодируя мне, — это замечательное свойство Америки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22