Следуя за Полем и Седриком, которые несли ее мольберт, она прошла по отходившему от зала коридору, потом, миновав обитую сукном дверь, за которой, как, пыхтя, сказал Седрик, «вольно буйствовали трудные дети», повернула направо и оказалась в торцовой части этого огромного, запутанного дома. Не обошлось без происшествий: когда они шли мимо комнаты, где, как впоследствии узнала Агата, была малая гостиная, дверь распахнулась и в проеме возник спиной к ним коренастый толстяк, сердито кричавший:– Если вы не верите в мое лечение, сэр Генри, у вас есть простой способ его прекратить. Вы упрямы как баран, и я буду только рад избавить себя от неблагодарного труда выписывать рецепты вам и вашей внучке.Агата предприняла героическую попытку проскользнуть вперед, но Седрик остановился как вкопанный и, с живейшим интересом прислушиваясь, косо опустил мольберт, перегородив коридор.– Ладно, ладно, не кипятитесь, – прогудел невидимый сэр Генри.– Вы мне надоели, и я умываю руки! – объявил толстяк.– Ничего подобного. И не грубите, Уитерс. Терять пациентов не в ваших интересах, мой дорогой. Вы должны лечить меня более добросовестно, и когда я по-дружески делаю вам замечания, извольте относиться к ним соответственно.– Черт знает что! – возмутился толстяк, и в его голосе прозвучало отчаяние. – Заявляю официально: лечить вас я отказываюсь! Это мое последнее слово.В наступившей тишине Поль безуспешно попытался оттащить Седрика от двери.– Я не приму ваш отказ, – наконец сказал сэр Генри. – Успокойтесь, Уитерс, не выходите из себя. Вы должны понимать, что у меня хватает поводов для раздражения. Более чем хватает. Не сердитесь же на старого друга за его вспыльчивость. Договорились? Вы не пожалеете. Закройте-ка дверь, я вам кое-что скажу.– Все правильно, – прошептал Седрик. – Он сейчас скажет, что внесет его в свое завещание.– Господи, ну сколько можно? – поторопил Поль, и они пошли дальше.Полчаса спустя Агата уже установила мольберт, натянула холст на подрамник и приготовила бумагу и картон для предварительных набросков. Крохотный театр был совсем как настоящий, с довольно глубокой сценой. Задник из третьего акта «Макбета» поражал простотой и продуманностью. Художник-декоратор прекрасно передал все то, что вложила Агата в первоначальный эскиз. Перед задником были под нужным углом установлены низкие объемные декорации колодца. Агата поняла, куда она поместит центральную фигуру. И она не станет придавать фону черты реального пейзажа. Нет, пусть будет видно, что это откровенные декорации. «Хорошо бы еще, чтобы откуда-нибудь свисала веревка, – подумала она. – Хотя Анкредам это вряд ли понравится. Главное, чтобы он позировал стоя!»Седрик и Поль принялись показывать, что можно сделать со светом. Настроение у Агаты было отличное. Запахи холста и клея, ощущение, что рядом с ней работают другие, – все это ей нравилось. Даже Седрик сейчас, в маленьком театре, изменился в лучшую сторону. Действуя со знанием дела и понимая Агату с полуслова, он не позволил Полю затопить сцену потоком ослепительного света, а велел ему остаться возле рубильника, сам навел одинокий луч прожектора на то место, которое она показала.– А задник нужно подсветить очень мягко! – закричал он. – Поль, ну-ка включи рампу.И к радости Агаты, сцена замерцала в точности как ей хотелось.– Да, но вам же не будет видно холста! – всполошился Седрик. – Боже мой! Как же вы увидите, что вы пишете?– Я могу дотянуть сюда дежурный свет, – предложил Поль. – Или раздвинем занавеси на окне.Седрик с мучительным вопросом в глазах уставился на Агату.– Но свет из окна попадет на сцену и будет мешать, – сказал он. – Или не будет?– Можно попробовать.Повозившись с ширмами, они наконец умудрились расставить их так, что свет из окна падал только на мольберт и не мешал Агате хорошо видеть сцену.Часы на центральной башне – они, разумеется, назывались Большие часы – начали бить одиннадцать. За кулисами открылась и закрылась дверь, и ровно с одиннадцатым ударом на освещенной сцене, как по сигналу, появился сэр Генри в образе Макбета.– Вот это да! – прошептала Агата.– Удручающе нелепый костюм, – сказал ей на ухо Седрик. – Но, при всей его нелепости, по-своему хорош. Или вы так не думаете? Слишком затейливый?– Для меня – нет, – отрезала Агата и пошла к сцене поздороваться со своим натурщиком. II В полдень Агата оторвалась от работы, прислонила набросанный углем эскиз к бордюру сцены и отошла на несколько шагов в глубь прохода. Сэр Генри, кряхтя, снял шлем и неуверенно прошагал к стоящему в кулисах креслу.– Наверно, хотите отдохнуть? – покусывая палец и вглядываясь в рисунок, сказала Агата.– Да, кажется, капельку устал.Но по его виду она поняла, что устал он гораздо больше, чем капельку. К сеансу он загримировался, положил под глаза темные тени, подкрасил усы и подклеил к эспаньолке длинные пряди накладных волос. Даже под слоем грима лицо его выглядело осунувшимся, и голову он держал уже не так прямо.– Надо вас отпустить, – решила она. – Вы не очень замучились? Знаете, как бывает – иногда обо всем забываешь.– Или о многом вспоминаешь, – он улыбнулся. – Я вот вспоминал сейчас свой текст. Эту роль я первый раз сыграл в девятьсот четвертом году.Агата вскинула на него глаза – он начинал ей нравиться.– Это прекрасная роль, – сказал он. – прекрасная.– Я вас в ней видела пять лет назад, вы меня потрясли.– Я играл ее шесть раз, и с огромным успехом. Мне Макбет никогда не приносил несчастья.– Я слышала, актеры относятся к этой роли с суеверным страхом. Цитировать из «Макбета» считается дурной приметой, да? – Агата быстро подошла к рисунку и большим пальцем стерла слишком выделявшуюся линию. – А вы верите, что эта роль приносит несчастье? – без особого интереса спросила она.– Другим актерам приносила, – совершенно серьезно ответил он. – Когда идет «Макбет», за кулисами всегда напряжение. Все очень нервничают.– Из-за того же суеверного страха?– Да, страх есть. И никуда от него не денешься. Но мне с «Макбетом» всегда только везло. – Его усталый голос вновь окреп. – Было бы иначе, думаете, я выбрал бы эту роль для своего портрета? Ни в коем случае. Ну-с, – к нему вернулась галантная игривость, – вы позволите мне бросить всего один беглый взгляд, прежде чем я вас покину?Его просьба не вызвала у Агаты восторга, тем не менее она взяла эскиз, отошла с ним подальше от сцены и повернула его лицом к сэру Генри.– Вы пока вряд ли что-нибудь поймете, – сказала она. – Это еще только наметки.– Да-да. – Он сунул руку в карман и достал оттуда пенсне в золотой оправе. Картинка была забавная: Макбет с пенсне на носу важно разглядывал собственный портрет. – Какая же вы умница, – сказал он. – Очень похвально.Агата убрала рисунок, и сэр Генри медленно поднялся с кресла.– Так в путь! – воскликнул он. – Мне надо переодеться.Привычно поправив плащ, он подтянулся, прошел на высвеченный прожектором пятачок и нацелил палаш на большой голый прямоугольник холста. Его голос, будто специально приберегавший мощь для этой эффектной концовки, гулко прогремел в пустом зале: Да на дорогу надо пожелать,Чтобы не жали новые уборы:Ведь старые нам были больше впору. «Макбет», акт II, сцена 4.
– Благослови вас бог и всех, кто злого случая игру направить хочет к миру и добру, – подхватила Агата, радуясь, что так кстати вспомнила ответную реплику.Сэр Генри перекрестился, хмыкнул и прошествовал между декорациями колодца за сцену. Хлопнула дверь, и Агата осталась одна.Она решила, что сразу начнет работать на большом холсте. Никаких подготовительных эскизов она больше делать не будет. Время поджимало, и к тому же замысел картины был ей теперь полностью ясен. Да, ничто несравнимо с той минутой, когда видишь перед собой туго натянутый холст и приближаешь к нему руку, чтобы нанести самый первый штрих. Затаив дыхание Агата провела по холсту углем. Холст отозвался тихим звуком, похожим на глухой удар барабана. «Поехали!» – сказала она себе.Прошло около часа: рождавшиеся под ее рукой линии и тени соединялись в гармоничное целое. Расхаживая перед мольбертом, она то расставляла острым концом угля акценты, то поворачивала уголь и проводила его широкой боковой поверхностью по зернистой глади холста. Худая, черная от угля рука Агаты сейчас словно вобрала в себя все ее мысли и чувства. Наконец Агата отошла от мольберта шагов на десять, неподвижно застыла, потом закурила сигарету и, взяв тряпку, начала чистить холст.– Вам что, не понравилось? – раздался резкий высокий голос.Агата дернулась, как от удара током, и обернулась. В проходе, широко расставив ноги и засунув руки в карманы передника, стояла та самая девочка, которая вчера дралась в саду.– Как ты сюда вошла? – строго спросила Агата.– Через заднюю дверь. Мне не разрешают сюда ходить, так я потихоньку. А зачем вы стираете? Вам разве не нравится?– Я не стираю. Все осталось. – Контуры рисунка действительно остались на холсте. – Лишний уголь надо счищать, – лаконично объяснила Агата. – Иначе он смешается с красками.– А что вы рисуете? Как Нуф-Нуф в смешной костюм нарядился, да?Агата опешила: она думала, что это прозвище было изобретением и единоличной прерогативой мисс Оринкорт.– Я его зову Нуф-Нуф, – словно прочитав ее мысли, сказала девочка. – И Соня тоже его так зовет. Она от меня научилась. Когда я вырасту, то буду как Соня.– Понятно. – Агата открыла ящик и начала рыться в красках.– Это ваши краски?– Да. – Агата пристально на нее посмотрела. – Именно так. Мои.– Меня зовут Патриция Клавдия Эллен Анкред-Кентиш.– Я уже догадалась.– И ничего вы не догадались. Меня одна мисс Эйбл правильно называет, а остальные говорят Панталоша. Но мне плевать, – добавила она и, неожиданно забравшись верхом на первое от прохода кресло, продела ноги в отверстия подлокотников. – Я очень гибкая, – сообщила она, опрокинулась назад и повисла вниз головой.– Когда сломаешь шею, тебе это не поможет, – сказала Агата.Панталоша враждебно хрюкнула.– Тебе же не разрешают сюда ходить. Лучше беги, пока не поздно.– Нет.Агата выжала на палитру толстую змейку свинцовых белил. «Не надо обращать на нее внимания, – подумала она. – Тогда ей надоест, и сама уйдет».Теперь разные оттенки желтого, затем красные тона – какая красивая у нее палитра!– Я тоже буду рисовать этими красками, – объявила Панталоша, встав рядом с ней.– И не надейся.– Нет, буду! – И она цапнула из плоской коробки длинную кисть. Агата еле успела схватить ее за руку.– Я тебе вот что скажу, Панталоша. – Закрыв ящик, она повернулась к девочке. – Если ты сейчас же не прекратишь валять дурака, я возьму тебя за шкирку и прямым ходом доставлю туда, откуда ты пришла. Ты ведь не любишь, когда к тебе пристают и мешают играть. А это – моя игра, и ты в нее не суйся.– Я вас убью!– Не будь идиоткой, – мягко сказала Агата.Панталоша подцепила тремя пальцами солидную порцию киновари, разъяренно швырнула ее Агате в лицо и закатилась пронзительным смехом.– А бить меня нельзя, – закричала она. – Меня по системе воспитывают.– Ах, нельзя?! Система системой, но у меня ты… – В эту минуту Агате и впрямь до смерти хотелось ее поколотить. Лицо у Панталоши дышало безграничной злобой. Щеки были так надуты, что нос сморщился и задрался кверху. Губы она сжала до того плотно, что от них лучами разошлись тугие морщинки, похожие на кошачьи усы. Глаза были кровожадно прищурены. Косички торчали в стороны под прямым углом. Всем своим видом она напоминала сейчас разгневанного младенца Борея.Агата села и потянулась за куском тряпки, чтобы вытереть лицо.– Ох, Панталоша, – сказала она. – Ты сейчас в точности как твой дядя Томас.Панталоша снова замахнулась.– Не надо, – попросила Агата. – Пожалуйста, не хулигань с красной краской, я тебя умоляю. Давай лучше мы с тобой договоримся. Если ты пообещаешь больше не брать краски без спроса, я дам тебе картон и пару кисточек – нарисуешь какую-нибудь картинку.Панталоша пристально на нее посмотрела.– А когда? – недоверчиво спросила она.– Когда разрешит твоя мама или мисс Эйбл. Я их спрошу. Но чтобы больше никаких глупостей. И прежде всего, – проверяя свои подозрения, наугад добавила Агата, – чтобы ты больше не смела заходить в мою комнату и мазать краской перила на лестнице.Панталоша глядела на нее пустыми глазами.– Не понимаю, о чем вы говорите, – твердо сказала она. – Когда мне можно будет рисовать? Я хочу. Сейчас.– Хорошо, но сначала давай кое-что выясним. Что ты делала вчера перед ужином?– Не знаю. Хотя нет, знаю. Приезжал доктор Уитерс. Он нас всех на весах вешал. Он хочет, чтобы я была лысая, потому что у меня стригущий лишай. Я поэтому в колпаке хожу. Показать, какой у меня лишай?– Нет, не надо.– Он у меня у самой первой был. Я шестнадцать детей заразила.– Ты заходила ко мне в комнату и трогала краски?– Нет.– Честное слово?– Что – честное слово? Я не знаю, в какой вы комнате. Когда мне можно будет рисовать?– Ты клянешься, что не мазала краской?..– До чего же вы тупая! – разозлилась Панталоша. – Не видите, что ли, когда человек правду говорит?К своему величайшему удивлению, Агата почувствовала, что девочка не врет.Она все еще размышляла над этим коротким разговором, когда дверь в конце партера открылась и в нее просунулся Седрик.– Я тихенько-тихенько, как маленькая серенькая мышка. Только сказать, что обед уже на столе… Патриция! – завопил он, увидев свою юную родственницу. – Дрянной ребенок! А ну, шагом марш в западное крыло! Как ты посмела сюда явиться, чудовище?Панталоша свирепо ухмыльнулась.– Привет, нюни-слюни, – сказала она.– Ну подожди! Попадешься на глаза Старцу, тогда узнаешь! Ох, он тебе покажет!– Почему?– Почему?! А то ты не догадываешься. У самой все руки в гриме, а она еще спрашивает почему.И Панталоша, и Агата изумленно вытаращили глаза. Панталоша посмотрела себе на руки.– Это ее краска, – она кивнула на Агату. – И это не грим.– Неужели ты станешь утверждать, – продолжал Седрик, строго грозя пальцем, – неужели ты станешь утверждать, исчадье ада, что это не ты забралась к Старцу в спальню, когда он позировал миссис Аллен, и что это не ты написала гримом вульгарное оскорбление на его зеркале? Более того, не собираешься ли ты утверждать, что красные усы Карабасу намалевал кто-то другой?С ошарашенным видом – Агата была готова поклясться, что это не притворство, – Панталоша повторила свое недавнее заявление:– Не понимаю, о чем ты говоришь. Я ничего не сделала.– Расскажи это своему дедушке, – с наслаждением посоветовал Седрик, – посмотрим, как он тебе поверит.– Нуф-Нуф меня любит! – распаляясь, закричала Панталоша. – Он меня любит больше всех. А тебя терпеть не может. Он про тебя сказал, что ты… это… как его… жеманный вертопрах! Вот!– Подождите, – поспешно сказала Агата. – Давайте разберемся. Вы говорите, Панталоша якобы что-то написала гримом на зеркале сэра Генри. А что именно?Седрик кашлянул.– Милейшая миссис Аллен, мы не допустим, чтобы вы расстраивались из-за…– Я не расстроилась. Что было написано на зеркале?– Мама, конечно бы, это стерла. Она убирала в его комнате и увидела. Начала в ужасе искать тряпку, но в это время Старец вошел и узрел. Он так бушует, что еще немного, и Анкретон, даст бог, рухнет.– Но что там было написано? Я вас спрашиваю.– «Дедушка – чертов старый дурак», – сказал Седрик, и Панталоша хихикнула. – Вот, пожалуйста! Видели? Совершенно ясно, что это написала она. И ясно, что она же раскрасила кота.– Это не я! Не я! – В девочке вдруг произошла перемена – дети часто повергают нас в недоумение такими мгновенными переходами из крайности в крайность, – она скривила лицо, нерешительно лягнула Седрика в ногу и разразилась бурными слезами.– Ах ты, дрянь! – Седрик отпрыгнул в сторону. Панталоша повалилась в проход, старательно заверещала и начала колотить по полу кулаками.– Вы все меня ненавидите, – всхлипывая, кричала она. – Звери вы и гады! Лучше бы я умерла!– О-ля-ля! Как противно. Сейчас у нее будет припадок или что-нибудь в том же духе.В эту минуту в театр вошел Поль Кентиш. Быстро прохромав по проходу, он схватил сестру за шиворот, как котенка, рывком поднял высоко вверх и хотел поставить на пол. Но Панталоша поджала ноги и, болтаясь, повисла в воздухе – Агата даже испугалась, что она задохнется.– Панталоша, сейчас же прекрати! – приказал Поль. – Ты и так уже столько всего натворила.– Одну минутку, – вмешалась Агата. – Мне кажется, она не виновата. По крайней мере в том, в чем вы ее подозреваете. Здесь какая-то путаница. Я уверена.Поль разжал руку. Панталоша села на пол и заплакала навзрыд – ну просто самый разнесчастный ребенок на свете!– Не волнуйся, – утешила ее Агата. – Я им объясню. Я знаю, что это не ты сделала. Я дам тебе краски, и, если ты не передумала, будешь рисовать.– Ей не разрешается выходить из западного крыла, – сказал Поль. – Каролина Эйбл сейчас за ней придет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
– Благослови вас бог и всех, кто злого случая игру направить хочет к миру и добру, – подхватила Агата, радуясь, что так кстати вспомнила ответную реплику.Сэр Генри перекрестился, хмыкнул и прошествовал между декорациями колодца за сцену. Хлопнула дверь, и Агата осталась одна.Она решила, что сразу начнет работать на большом холсте. Никаких подготовительных эскизов она больше делать не будет. Время поджимало, и к тому же замысел картины был ей теперь полностью ясен. Да, ничто несравнимо с той минутой, когда видишь перед собой туго натянутый холст и приближаешь к нему руку, чтобы нанести самый первый штрих. Затаив дыхание Агата провела по холсту углем. Холст отозвался тихим звуком, похожим на глухой удар барабана. «Поехали!» – сказала она себе.Прошло около часа: рождавшиеся под ее рукой линии и тени соединялись в гармоничное целое. Расхаживая перед мольбертом, она то расставляла острым концом угля акценты, то поворачивала уголь и проводила его широкой боковой поверхностью по зернистой глади холста. Худая, черная от угля рука Агаты сейчас словно вобрала в себя все ее мысли и чувства. Наконец Агата отошла от мольберта шагов на десять, неподвижно застыла, потом закурила сигарету и, взяв тряпку, начала чистить холст.– Вам что, не понравилось? – раздался резкий высокий голос.Агата дернулась, как от удара током, и обернулась. В проходе, широко расставив ноги и засунув руки в карманы передника, стояла та самая девочка, которая вчера дралась в саду.– Как ты сюда вошла? – строго спросила Агата.– Через заднюю дверь. Мне не разрешают сюда ходить, так я потихоньку. А зачем вы стираете? Вам разве не нравится?– Я не стираю. Все осталось. – Контуры рисунка действительно остались на холсте. – Лишний уголь надо счищать, – лаконично объяснила Агата. – Иначе он смешается с красками.– А что вы рисуете? Как Нуф-Нуф в смешной костюм нарядился, да?Агата опешила: она думала, что это прозвище было изобретением и единоличной прерогативой мисс Оринкорт.– Я его зову Нуф-Нуф, – словно прочитав ее мысли, сказала девочка. – И Соня тоже его так зовет. Она от меня научилась. Когда я вырасту, то буду как Соня.– Понятно. – Агата открыла ящик и начала рыться в красках.– Это ваши краски?– Да. – Агата пристально на нее посмотрела. – Именно так. Мои.– Меня зовут Патриция Клавдия Эллен Анкред-Кентиш.– Я уже догадалась.– И ничего вы не догадались. Меня одна мисс Эйбл правильно называет, а остальные говорят Панталоша. Но мне плевать, – добавила она и, неожиданно забравшись верхом на первое от прохода кресло, продела ноги в отверстия подлокотников. – Я очень гибкая, – сообщила она, опрокинулась назад и повисла вниз головой.– Когда сломаешь шею, тебе это не поможет, – сказала Агата.Панталоша враждебно хрюкнула.– Тебе же не разрешают сюда ходить. Лучше беги, пока не поздно.– Нет.Агата выжала на палитру толстую змейку свинцовых белил. «Не надо обращать на нее внимания, – подумала она. – Тогда ей надоест, и сама уйдет».Теперь разные оттенки желтого, затем красные тона – какая красивая у нее палитра!– Я тоже буду рисовать этими красками, – объявила Панталоша, встав рядом с ней.– И не надейся.– Нет, буду! – И она цапнула из плоской коробки длинную кисть. Агата еле успела схватить ее за руку.– Я тебе вот что скажу, Панталоша. – Закрыв ящик, она повернулась к девочке. – Если ты сейчас же не прекратишь валять дурака, я возьму тебя за шкирку и прямым ходом доставлю туда, откуда ты пришла. Ты ведь не любишь, когда к тебе пристают и мешают играть. А это – моя игра, и ты в нее не суйся.– Я вас убью!– Не будь идиоткой, – мягко сказала Агата.Панталоша подцепила тремя пальцами солидную порцию киновари, разъяренно швырнула ее Агате в лицо и закатилась пронзительным смехом.– А бить меня нельзя, – закричала она. – Меня по системе воспитывают.– Ах, нельзя?! Система системой, но у меня ты… – В эту минуту Агате и впрямь до смерти хотелось ее поколотить. Лицо у Панталоши дышало безграничной злобой. Щеки были так надуты, что нос сморщился и задрался кверху. Губы она сжала до того плотно, что от них лучами разошлись тугие морщинки, похожие на кошачьи усы. Глаза были кровожадно прищурены. Косички торчали в стороны под прямым углом. Всем своим видом она напоминала сейчас разгневанного младенца Борея.Агата села и потянулась за куском тряпки, чтобы вытереть лицо.– Ох, Панталоша, – сказала она. – Ты сейчас в точности как твой дядя Томас.Панталоша снова замахнулась.– Не надо, – попросила Агата. – Пожалуйста, не хулигань с красной краской, я тебя умоляю. Давай лучше мы с тобой договоримся. Если ты пообещаешь больше не брать краски без спроса, я дам тебе картон и пару кисточек – нарисуешь какую-нибудь картинку.Панталоша пристально на нее посмотрела.– А когда? – недоверчиво спросила она.– Когда разрешит твоя мама или мисс Эйбл. Я их спрошу. Но чтобы больше никаких глупостей. И прежде всего, – проверяя свои подозрения, наугад добавила Агата, – чтобы ты больше не смела заходить в мою комнату и мазать краской перила на лестнице.Панталоша глядела на нее пустыми глазами.– Не понимаю, о чем вы говорите, – твердо сказала она. – Когда мне можно будет рисовать? Я хочу. Сейчас.– Хорошо, но сначала давай кое-что выясним. Что ты делала вчера перед ужином?– Не знаю. Хотя нет, знаю. Приезжал доктор Уитерс. Он нас всех на весах вешал. Он хочет, чтобы я была лысая, потому что у меня стригущий лишай. Я поэтому в колпаке хожу. Показать, какой у меня лишай?– Нет, не надо.– Он у меня у самой первой был. Я шестнадцать детей заразила.– Ты заходила ко мне в комнату и трогала краски?– Нет.– Честное слово?– Что – честное слово? Я не знаю, в какой вы комнате. Когда мне можно будет рисовать?– Ты клянешься, что не мазала краской?..– До чего же вы тупая! – разозлилась Панталоша. – Не видите, что ли, когда человек правду говорит?К своему величайшему удивлению, Агата почувствовала, что девочка не врет.Она все еще размышляла над этим коротким разговором, когда дверь в конце партера открылась и в нее просунулся Седрик.– Я тихенько-тихенько, как маленькая серенькая мышка. Только сказать, что обед уже на столе… Патриция! – завопил он, увидев свою юную родственницу. – Дрянной ребенок! А ну, шагом марш в западное крыло! Как ты посмела сюда явиться, чудовище?Панталоша свирепо ухмыльнулась.– Привет, нюни-слюни, – сказала она.– Ну подожди! Попадешься на глаза Старцу, тогда узнаешь! Ох, он тебе покажет!– Почему?– Почему?! А то ты не догадываешься. У самой все руки в гриме, а она еще спрашивает почему.И Панталоша, и Агата изумленно вытаращили глаза. Панталоша посмотрела себе на руки.– Это ее краска, – она кивнула на Агату. – И это не грим.– Неужели ты станешь утверждать, – продолжал Седрик, строго грозя пальцем, – неужели ты станешь утверждать, исчадье ада, что это не ты забралась к Старцу в спальню, когда он позировал миссис Аллен, и что это не ты написала гримом вульгарное оскорбление на его зеркале? Более того, не собираешься ли ты утверждать, что красные усы Карабасу намалевал кто-то другой?С ошарашенным видом – Агата была готова поклясться, что это не притворство, – Панталоша повторила свое недавнее заявление:– Не понимаю, о чем ты говоришь. Я ничего не сделала.– Расскажи это своему дедушке, – с наслаждением посоветовал Седрик, – посмотрим, как он тебе поверит.– Нуф-Нуф меня любит! – распаляясь, закричала Панталоша. – Он меня любит больше всех. А тебя терпеть не может. Он про тебя сказал, что ты… это… как его… жеманный вертопрах! Вот!– Подождите, – поспешно сказала Агата. – Давайте разберемся. Вы говорите, Панталоша якобы что-то написала гримом на зеркале сэра Генри. А что именно?Седрик кашлянул.– Милейшая миссис Аллен, мы не допустим, чтобы вы расстраивались из-за…– Я не расстроилась. Что было написано на зеркале?– Мама, конечно бы, это стерла. Она убирала в его комнате и увидела. Начала в ужасе искать тряпку, но в это время Старец вошел и узрел. Он так бушует, что еще немного, и Анкретон, даст бог, рухнет.– Но что там было написано? Я вас спрашиваю.– «Дедушка – чертов старый дурак», – сказал Седрик, и Панталоша хихикнула. – Вот, пожалуйста! Видели? Совершенно ясно, что это написала она. И ясно, что она же раскрасила кота.– Это не я! Не я! – В девочке вдруг произошла перемена – дети часто повергают нас в недоумение такими мгновенными переходами из крайности в крайность, – она скривила лицо, нерешительно лягнула Седрика в ногу и разразилась бурными слезами.– Ах ты, дрянь! – Седрик отпрыгнул в сторону. Панталоша повалилась в проход, старательно заверещала и начала колотить по полу кулаками.– Вы все меня ненавидите, – всхлипывая, кричала она. – Звери вы и гады! Лучше бы я умерла!– О-ля-ля! Как противно. Сейчас у нее будет припадок или что-нибудь в том же духе.В эту минуту в театр вошел Поль Кентиш. Быстро прохромав по проходу, он схватил сестру за шиворот, как котенка, рывком поднял высоко вверх и хотел поставить на пол. Но Панталоша поджала ноги и, болтаясь, повисла в воздухе – Агата даже испугалась, что она задохнется.– Панталоша, сейчас же прекрати! – приказал Поль. – Ты и так уже столько всего натворила.– Одну минутку, – вмешалась Агата. – Мне кажется, она не виновата. По крайней мере в том, в чем вы ее подозреваете. Здесь какая-то путаница. Я уверена.Поль разжал руку. Панталоша села на пол и заплакала навзрыд – ну просто самый разнесчастный ребенок на свете!– Не волнуйся, – утешила ее Агата. – Я им объясню. Я знаю, что это не ты сделала. Я дам тебе краски, и, если ты не передумала, будешь рисовать.– Ей не разрешается выходить из западного крыла, – сказал Поль. – Каролина Эйбл сейчас за ней придет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34