Они согласны признаться в прегрешениях и покаяться, лишь бы государь отставил свою опалу, и настоятельно просят митрополита, чтобы тот «царя на милость умолил». А представители купечества и городского населения, обращаясь к митрополиту Афанасию, не только считали, что государь волен казнить изменников, но и выражали живейшую готовность расправиться с ними собственноручно: «а хто будет государьских лиходеев, и они за тех не стоят и сами тех потребят».
Надо отдать должное митрополиту Афанасию. В прошлом священник из Переяславля, иконописец и писатель, он долгое время был духовником Ивана, что, вероятно, и обусловило его поставление на митрополичью кафедру. Афанасий лучше других знал нравственное состояние Ивана и лучше других представлял последствия его самовольного правления, острее других чувствовал личную ответственность за происходящее. Несмотря на всеобщее истерическое замешательство и граничащие с угрозами настоятельные просьбы выступить ходатаем перед государем, Афанасий остался в Москве, отрядив в Слободу двух Ивановых «ласкателей» – новгородского епископа Пимена и чудовского архимандрита Левкия. Летописец находит уважительную причину, почему митрополит «ехати к государю не изволили» – «для градского брежения, что все приказные люди приказы государские оставили и град оставиша никоим же брегом..»
Вместе с тем в той же Никоновской летописи среди чинов, одобривших нововведения Ивана, в привычном перечне – «архиепископы же и епископы и архимандриты и игумены и весь освященный собор, да бояре и приказные люди» – митрополит отсутствует. Отказ от поездки к Ивану скорее всего продиктован не заботой об управлении столицей, а протестом против дикой выходки государя. Без малого полвека, начиная с Даниила, предстоятели русской церкви выступали горячими апологетами укрепления самодержавной власти, подавляя всякое проявление свободомыслия. Но в критическую минуту именно митрополит, словно искупая вину своих предшественников, попытается встать на пути надвигающейся на Русь беды.
Афанасий оказался в трагическом одиночестве. В момент тяжелого нравственного выбора его современники не проявили ни твердости, ни прозорливости. Перед лицом зреющего народного бунта и паралича государственного аппарата высшее духовенство и Боярская дума посчитали, что у них нет иного выхода, как полностью удовлетворить ультиматум Грозного. Они покорно согласились с тем, чтобы Иван «на государстве бы были своими бы государствы владел и правил, как ему, государю, годно:и хто будет ему, государю, и его государьству изменники и лиходеи, и над теми в животе и в казни его государская воля».
Но оказалось, что Иван не собирался удовлетвориться механическим расширением своих полномочий, он намеревался радикальным образом изменить сложившуюся в России социально-политическую систему. Он выразил готовность принять челобитье духовенства и бояр на одном условии – «учинити ему на своем государстве себе опришнину,двор ему себе и на весь свой обиход учинити особной,а бояр и околничих и дворецкого и казначеев и всяких приказных людей, да и дворян и детей боярских… учинить себе особно..». Условие было принято. 15 февраля, полтора месяца спустя после своего отъезда, Иван возвращается в Москву триумфатором, не государем, а тираном и мучителем.
Были ли у Грозного соумышленники при учреждении опричнины? Иностранцы (Генрих Штаден) сообщали, что совет держать возле себя отряд телохранителей подала Ивану царица Мария Темрюковна. Писаревский летописец утверждает, что царь «учиниша» опричнину «по злых людей совету Василия Михайлова Юрьева до Олексея Басманова». В.Б. Кобрин полагает, что в обоих этих рассказах есть общее рациональное зерно. Василий Михайлович Юрьев приходился двоюродным братом покойной царице Анастасии. В дальнем свойстве с ней был и Алексей Басманов: его сын Федор был женат на племяннице покойной царицы. В свою очередь, Михайло Темрюкович, брат Марии, был зятем В.М. Юрьева. Вероятно, зная о том, как царь любил первую жену, он решил этим браком обезопасить себя от враждебности со стороны влиятельного клана родственников Анастасии.
Таким образом, по мнению исследователя, в обоих рассказах речь идет об одной и той же группе – родичах двух первых жен царя. «Вне зависимости от того, насколько реальны сведения о советах этих людей, они, несомненно, стояли во главе опричнины при ее учреждении, – отмечает В.Б. Кобрин. – Недаром падение Избранной рады… было в основном связано с враждебными отношениями Сильвестра и Адашева с Захарьиными». Р.Г. Скрынников отверг этот вывод, указывая на то, что Захарьины не выдвинулись в период опричнины, а другие подверглись опале.
Что ж, вдохновители репрессий чаще всего становятся их жертвами. В пользу версии В.Б. Кобрина говорит вся деятельность Захарьиных за два десятилетия, предшествующих учреждению опричнины. Они всегда поддерживали самодержавные поползновения царя и никогда не соединялись с теми, кто пытался поставить предел амбициям государя. Планы и настроения Грозного совпадали с намерениями клана Захарьиных-Юрьевых способствовать утверждению режима деспотического самовластия, при котором, как они полагали, получат наиболее благоприятные условия для первенства при дворе.
Введение опричнины приостановило действие законов и заменило право произволом самодержца. Прежде члена Думы нельзя было судить или отнять у него вотчину без боярского суда и сыска. Теперь думных людей опричники могли подвергнуть преследованиям без всякой доказанной вины. Подобная ситуация устраивала Захарьиных, которые рассчитывали, что теперь им будет легче устранять своих соперников. Они вряд ли задумывались о том, что эта репрессивная машина способна оборотиться против них самих.
В поисках царских недругов
Известно, что «опричниной» на Руси называлась часть земли и имущества, причитавшаяся вдове вотчинника. Почему Иван выбрал это слово, чтобы обозначить свое «особное» царство? Какую маску он примерял в этот раз? Вспомнил свое недавнее веселое вдовство? Или пародировал известное «Слово..» Максима Грека, где говорится об окруженной дикими зверями неутешной женщине, одетой «в черную одежду, приличную вдовам». Напомним, что женщину ту зовут Василия (Царство), и страдает она от того, что ее «дщерь Царя всех и Создателя… стараются подчинить себе сластолюбцы и властолюбцы, но весьма мало таких, которые бы, действительно, радели обо мне и украшали бы меня..». Правда, в сочинении Святогорца много такого, что не могло прийтись по душе Грозному, но Иван относился к разряду людей, которые видят и слышат прежде всего то, что они хотят видеть и слышать.
В Ивановом «отречении от царства» действительно есть нечто от вдовства, от сиротства. Овдовело, осиротело само государство, на вдовий крик «на кого ты меня с сиротами оставил!?» Иван ответил тем, что «государьство же свое Московское,воинство и суд и управу и всякие дела земские приказал ведатии делати бояром своим, которым велел быти в земских: князю Ивану Дмитреевичу Белскому, князю Ивану Федоровичи) Мстиславскому..». Царь оставил страну на виднейших представителей правящего класса, коих он так темпераментно изобличал во всевозможных преступлениях. Итак, при живом государе (муже, отце, хозяине) его должность отныне исполняют бояре, которым Иван трогательно завещает заботиться об искоренении несправедливости и водворении порядка в егогосударстве. Сам же Иван приступает к обустройству личной «вдовьей доли». Отдает распоряжение о строительстве нового дворца на Арбате, учреждает свой двор, свою Думу, свои приказы, свое войско.
Между тем никакой принципиальной новизны в мерах Ивана нет. Г.В. Вернадский отмечает, что в первой половине XV века московская администрация представляла собой соединение двух различных систем, базировавшихся на разных принципах: «Одну из двух ветвей можно называть государственным управлениемв прямом смысле этого термина; другую – «манориальным» или «дворцовым» управлением.К государственному управлению относились сбор налогов, система призыва на военную службу и судопроизводство. Дворцовая администрация отвечала за содержание войск великокняжеской гвардии; управляла владениями великого князя.. Когда власть великого князя московского распространилась на всю Великороссию… две системы – государственная и дворцовая – не слились, однако, а продолжали существовать. Каждая имела собственные органы и чиновников». Так что Иван ничего не вьщумавал; он довел разделение на «государское» и «земское» до конечного предела. «Государское» окончательно приобрело характер удельного, личного, существующего «опричь» (кроме), помимо национального. Разделилось и население страны. Генрих Штаден пишет: «Опричные – это были люди великого князя, земские же – весь остальной народ».
По указу самого Ивана земская «государственная» Дума отныне ведала «воинство и суд», в то время как манориальные опричные органы опекали царскую гвардию и государев двор. Правда, в отличие от прежних времен манориальные органы наравне с земскими озаботились и сбором податей и прочими государственными задачами, что обусловлено значительным размером опричных земель и ростом царских расходов. Земли эти, что важно отметить, не представляли собой компактной территории, а были разбросаны во всей стране. Иногда даже отдельные города (например, Новгород) делились на две части, поэтому Московское государство и опричный удел Ивана не соседствовали друг с другом, а сосуществовали параллельно.
«Но, спрашивается, зачем понадобилась эта реставрация или эта пародия удела?» –зададимся вопросом вслед за В.О. Ключевским. Сам историк отвечал на него следующим образом: «Учреждению с такой обветшалой формой и с таким архаичным названием царь указал небывалую дотоле задачу: опричнина получила значение политического убежища, куда хотел укрыться царь от своего крамольного боярства». Правда, тут же историк указывает, что политическая сила боярства к тому времени уже была подорвана. В итоге Ключевский приходит к выводу о политической бессмысленности опричнины:«Вызванная столкновением, причиной которого был порядок, а не лица, она была направлена против лиц, а не против порядка».
С.Ф. Платонова же отличает настойчивое стремление во что бы то ни стало доказать, что опричнина носила «аграрно-классовый» характер и была направлена именно против «порядка», на подрыв боярского вотчинного землевладения, а не против отдельных лиц. По мнению историка, «Грозный почувствовал около себя опасность оппозиции и, разумеется, понял, что это оппозиция классовая,княжеская, руководимая политическими воспоминаниями и инстинктами княжат, «восхотевших своим изменным обычаем» стать «удельными владыками» рядом с московским государем. Спустя несколько абзацев, словно позабыв сказанное выше, ученый вдруг признается, что со стороны широких кругов знати «не было заметно ничего похожего на политическую оппозицию».
Заметим, что в XVIII веке десятки знатных фамилий владели земельными угодьями, размерам которых видные бояре эпохи Грозного могли только позавидовать, не говоря уж о сотнях и тысячах крепостных крестьян. Более того, Манифест о вольности дворянства совершенно уничтожил связь между правом на владение поместьем и обязательной государевой службой. Однако политическое значение латифундистов екатерининских времен было ничтожно в условиях абсолютной императорской власти. Платонов попал в ту же ловушку, в которую в свое время угодил Ключевский, убедившийся в политической бессмысленности опричнины. Тем не менее Платонов продолжал утверждать, что «смысл опричнины совершенно разъяснен научными исследованиями последних десятилетий».
Р.Г. Скрынников замечает, что Платонов «преувеличил значение конфискаций в опричных уездах, будто бы подорвавших княжеско-боярское землевладение». Вместе с тем, исследуя данные о казанской ссылке, исследователь заключает, что подлинной причиной организации опричнины стала необходимость подавить недовольство массовой конфискацией родовых вотчин, проводимой царем для подрыва могущества аристократии и в первую очередь суздальской знати. Исследователь обращает внимание на то, что опричнина обрушила свои главные удары на голову княжеской знати и выдвинула на авансцену нетитулованное старомосковское боярство. По случаю татарского набега осенью 1564 года Грозный не включил в московскую «семибоярщину» – некое подобие чрезвычайного правительства – ни удельных князей, ни Шуйских, ни Патрикеевых. Скорее всего, этот факт свидетельствует не о стратегической цели опричнины, а о том, что Захарьины умело пользовались возможностями, которые предоставились им при новых порядках.
Фактически Р.Г. Скрынников реанимирует «антикняжескую» версию Платонова. Для того чтобы ниже убедительно ее опровергнуть. Во-первых, оказывается, что более половины казанских ссыльных принадлежали не к боярско-княжеской знати, а к поместному дворянству. Во-вторых, конфискация княжеских вотчин, по мнению исследователя, ослабила, но не подорвала влияние аристократии в Русском государстве, а суздальская знать, кроме того, сохранила среди других привилегий право служить при дворе по особым княжеским спискам.
На данное противоречие указывал другой признанный знаток эпохи Грозного А.А. Зимин. «О каком «подрыве» влияния княжат и «подрыве» их экономической мощи может идти речь, когда через год после их высылки в Казань, они были амнистированы и возвращены на старые места?» В.Б. Кобрин также полагал, что «нет оснований считать опричнину переломом в судьбах княжеского землевладения».
А.А. Зимин предложил другую версию учреждения опричнины. По его мнению, нововведение Ивана направлено против наиболее мощных форпостов «удельной децентрализации». В качестве первого такого форпоста он указывает на старицких князей, как единственную реальную силу, могущую противостоять московскому самодержавию. Второй форпост – новгородские помещики и купцы, выражавшие недовольство сокращением своих прибытков после потери самостоятельности Великого Новгорода. Последней силой, противостоящей централизации, по Зимину, является экономический и политический потенциал Церкви.
К сожалению, исследователь не расшифровывает, что он подразумевает под «централизаторской политикой» Ивана, потому совершенно не ясно, какие именно «децентрализаторские» грехи он инкриминирует Старицкому дому, Новгороду и Церкви. Старицких князей даже при очень большом желании невозможно представить в качестве реальной силы, противостоящей московскому самодержавию. Другое дело, что князь Владимир Андреевич – реальный претендент на престол, представлял реальную угрозу лично Ивану Васильевичу. Однако этот сюжет не имеет никакого отношения к борьбе централизаторских и децентрализаторских сил, если таковая вообще существовала. В ином случае нам должно быть известно о существовании некоей децентрализаторской программы, которую Владимир Андреевич собирался воплотить в жизнь по восшествии на престол. Нельзя же считать Владимира Старицкого сторонником удельной раздробленности на том формальном основании, что сам он был удельным князем. А стань он самодержавным государем, какую бы политику Владимир взял на вооружение?
Новгородские помещики, которых А. А. Зимин записывает в оппозицию, в массе своей были служилыми людьми из центра России, испомещенными на берега Волхова при Иване III и Василии III, и потому они никак не могли ностальгировать по былой новгородской вольности. Остатки независимости Св. Софии носили декоративный характер и не угрожали процессу централизации, что бы под этим ни подразумевалось. За столетие зависимости от Москвы Новгород пережил не одну волну репрессий, и у нас нет свидетельств существования там неких сепаратистских сил во времена Грозного. Русскую церковь также трудно признать оплотом децентрализации, напротив, ее роль в создании единого Российского государства трудно переоценить. Если же церкви удавалось ограничивать самовластие государя, возможность безоглядно распоряжаться жизнью и свободой своих подданных, то это влияние стоило бы признать исключительно благотворным.
Исследуя истоки опричнины, А.А. Зимин, очевидно, не различает единодержавиеи единовластие.Следовательно, сопротивление единовластию в трактовке Зимина превращается в сопротивление единодержавию, то есть политике централизации. В этой связи обратим внимание на важный вывод А.Е. Преснякова о том, что «великокняжеская власть, занимаясь собиранием национального государства, искала не только единства,но и полной свободы в распоряжении силами и средствами страны».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Надо отдать должное митрополиту Афанасию. В прошлом священник из Переяславля, иконописец и писатель, он долгое время был духовником Ивана, что, вероятно, и обусловило его поставление на митрополичью кафедру. Афанасий лучше других знал нравственное состояние Ивана и лучше других представлял последствия его самовольного правления, острее других чувствовал личную ответственность за происходящее. Несмотря на всеобщее истерическое замешательство и граничащие с угрозами настоятельные просьбы выступить ходатаем перед государем, Афанасий остался в Москве, отрядив в Слободу двух Ивановых «ласкателей» – новгородского епископа Пимена и чудовского архимандрита Левкия. Летописец находит уважительную причину, почему митрополит «ехати к государю не изволили» – «для градского брежения, что все приказные люди приказы государские оставили и град оставиша никоим же брегом..»
Вместе с тем в той же Никоновской летописи среди чинов, одобривших нововведения Ивана, в привычном перечне – «архиепископы же и епископы и архимандриты и игумены и весь освященный собор, да бояре и приказные люди» – митрополит отсутствует. Отказ от поездки к Ивану скорее всего продиктован не заботой об управлении столицей, а протестом против дикой выходки государя. Без малого полвека, начиная с Даниила, предстоятели русской церкви выступали горячими апологетами укрепления самодержавной власти, подавляя всякое проявление свободомыслия. Но в критическую минуту именно митрополит, словно искупая вину своих предшественников, попытается встать на пути надвигающейся на Русь беды.
Афанасий оказался в трагическом одиночестве. В момент тяжелого нравственного выбора его современники не проявили ни твердости, ни прозорливости. Перед лицом зреющего народного бунта и паралича государственного аппарата высшее духовенство и Боярская дума посчитали, что у них нет иного выхода, как полностью удовлетворить ультиматум Грозного. Они покорно согласились с тем, чтобы Иван «на государстве бы были своими бы государствы владел и правил, как ему, государю, годно:и хто будет ему, государю, и его государьству изменники и лиходеи, и над теми в животе и в казни его государская воля».
Но оказалось, что Иван не собирался удовлетвориться механическим расширением своих полномочий, он намеревался радикальным образом изменить сложившуюся в России социально-политическую систему. Он выразил готовность принять челобитье духовенства и бояр на одном условии – «учинити ему на своем государстве себе опришнину,двор ему себе и на весь свой обиход учинити особной,а бояр и околничих и дворецкого и казначеев и всяких приказных людей, да и дворян и детей боярских… учинить себе особно..». Условие было принято. 15 февраля, полтора месяца спустя после своего отъезда, Иван возвращается в Москву триумфатором, не государем, а тираном и мучителем.
Были ли у Грозного соумышленники при учреждении опричнины? Иностранцы (Генрих Штаден) сообщали, что совет держать возле себя отряд телохранителей подала Ивану царица Мария Темрюковна. Писаревский летописец утверждает, что царь «учиниша» опричнину «по злых людей совету Василия Михайлова Юрьева до Олексея Басманова». В.Б. Кобрин полагает, что в обоих этих рассказах есть общее рациональное зерно. Василий Михайлович Юрьев приходился двоюродным братом покойной царице Анастасии. В дальнем свойстве с ней был и Алексей Басманов: его сын Федор был женат на племяннице покойной царицы. В свою очередь, Михайло Темрюкович, брат Марии, был зятем В.М. Юрьева. Вероятно, зная о том, как царь любил первую жену, он решил этим браком обезопасить себя от враждебности со стороны влиятельного клана родственников Анастасии.
Таким образом, по мнению исследователя, в обоих рассказах речь идет об одной и той же группе – родичах двух первых жен царя. «Вне зависимости от того, насколько реальны сведения о советах этих людей, они, несомненно, стояли во главе опричнины при ее учреждении, – отмечает В.Б. Кобрин. – Недаром падение Избранной рады… было в основном связано с враждебными отношениями Сильвестра и Адашева с Захарьиными». Р.Г. Скрынников отверг этот вывод, указывая на то, что Захарьины не выдвинулись в период опричнины, а другие подверглись опале.
Что ж, вдохновители репрессий чаще всего становятся их жертвами. В пользу версии В.Б. Кобрина говорит вся деятельность Захарьиных за два десятилетия, предшествующих учреждению опричнины. Они всегда поддерживали самодержавные поползновения царя и никогда не соединялись с теми, кто пытался поставить предел амбициям государя. Планы и настроения Грозного совпадали с намерениями клана Захарьиных-Юрьевых способствовать утверждению режима деспотического самовластия, при котором, как они полагали, получат наиболее благоприятные условия для первенства при дворе.
Введение опричнины приостановило действие законов и заменило право произволом самодержца. Прежде члена Думы нельзя было судить или отнять у него вотчину без боярского суда и сыска. Теперь думных людей опричники могли подвергнуть преследованиям без всякой доказанной вины. Подобная ситуация устраивала Захарьиных, которые рассчитывали, что теперь им будет легче устранять своих соперников. Они вряд ли задумывались о том, что эта репрессивная машина способна оборотиться против них самих.
В поисках царских недругов
Известно, что «опричниной» на Руси называлась часть земли и имущества, причитавшаяся вдове вотчинника. Почему Иван выбрал это слово, чтобы обозначить свое «особное» царство? Какую маску он примерял в этот раз? Вспомнил свое недавнее веселое вдовство? Или пародировал известное «Слово..» Максима Грека, где говорится об окруженной дикими зверями неутешной женщине, одетой «в черную одежду, приличную вдовам». Напомним, что женщину ту зовут Василия (Царство), и страдает она от того, что ее «дщерь Царя всех и Создателя… стараются подчинить себе сластолюбцы и властолюбцы, но весьма мало таких, которые бы, действительно, радели обо мне и украшали бы меня..». Правда, в сочинении Святогорца много такого, что не могло прийтись по душе Грозному, но Иван относился к разряду людей, которые видят и слышат прежде всего то, что они хотят видеть и слышать.
В Ивановом «отречении от царства» действительно есть нечто от вдовства, от сиротства. Овдовело, осиротело само государство, на вдовий крик «на кого ты меня с сиротами оставил!?» Иван ответил тем, что «государьство же свое Московское,воинство и суд и управу и всякие дела земские приказал ведатии делати бояром своим, которым велел быти в земских: князю Ивану Дмитреевичу Белскому, князю Ивану Федоровичи) Мстиславскому..». Царь оставил страну на виднейших представителей правящего класса, коих он так темпераментно изобличал во всевозможных преступлениях. Итак, при живом государе (муже, отце, хозяине) его должность отныне исполняют бояре, которым Иван трогательно завещает заботиться об искоренении несправедливости и водворении порядка в егогосударстве. Сам же Иван приступает к обустройству личной «вдовьей доли». Отдает распоряжение о строительстве нового дворца на Арбате, учреждает свой двор, свою Думу, свои приказы, свое войско.
Между тем никакой принципиальной новизны в мерах Ивана нет. Г.В. Вернадский отмечает, что в первой половине XV века московская администрация представляла собой соединение двух различных систем, базировавшихся на разных принципах: «Одну из двух ветвей можно называть государственным управлениемв прямом смысле этого термина; другую – «манориальным» или «дворцовым» управлением.К государственному управлению относились сбор налогов, система призыва на военную службу и судопроизводство. Дворцовая администрация отвечала за содержание войск великокняжеской гвардии; управляла владениями великого князя.. Когда власть великого князя московского распространилась на всю Великороссию… две системы – государственная и дворцовая – не слились, однако, а продолжали существовать. Каждая имела собственные органы и чиновников». Так что Иван ничего не вьщумавал; он довел разделение на «государское» и «земское» до конечного предела. «Государское» окончательно приобрело характер удельного, личного, существующего «опричь» (кроме), помимо национального. Разделилось и население страны. Генрих Штаден пишет: «Опричные – это были люди великого князя, земские же – весь остальной народ».
По указу самого Ивана земская «государственная» Дума отныне ведала «воинство и суд», в то время как манориальные опричные органы опекали царскую гвардию и государев двор. Правда, в отличие от прежних времен манориальные органы наравне с земскими озаботились и сбором податей и прочими государственными задачами, что обусловлено значительным размером опричных земель и ростом царских расходов. Земли эти, что важно отметить, не представляли собой компактной территории, а были разбросаны во всей стране. Иногда даже отдельные города (например, Новгород) делились на две части, поэтому Московское государство и опричный удел Ивана не соседствовали друг с другом, а сосуществовали параллельно.
«Но, спрашивается, зачем понадобилась эта реставрация или эта пародия удела?» –зададимся вопросом вслед за В.О. Ключевским. Сам историк отвечал на него следующим образом: «Учреждению с такой обветшалой формой и с таким архаичным названием царь указал небывалую дотоле задачу: опричнина получила значение политического убежища, куда хотел укрыться царь от своего крамольного боярства». Правда, тут же историк указывает, что политическая сила боярства к тому времени уже была подорвана. В итоге Ключевский приходит к выводу о политической бессмысленности опричнины:«Вызванная столкновением, причиной которого был порядок, а не лица, она была направлена против лиц, а не против порядка».
С.Ф. Платонова же отличает настойчивое стремление во что бы то ни стало доказать, что опричнина носила «аграрно-классовый» характер и была направлена именно против «порядка», на подрыв боярского вотчинного землевладения, а не против отдельных лиц. По мнению историка, «Грозный почувствовал около себя опасность оппозиции и, разумеется, понял, что это оппозиция классовая,княжеская, руководимая политическими воспоминаниями и инстинктами княжат, «восхотевших своим изменным обычаем» стать «удельными владыками» рядом с московским государем. Спустя несколько абзацев, словно позабыв сказанное выше, ученый вдруг признается, что со стороны широких кругов знати «не было заметно ничего похожего на политическую оппозицию».
Заметим, что в XVIII веке десятки знатных фамилий владели земельными угодьями, размерам которых видные бояре эпохи Грозного могли только позавидовать, не говоря уж о сотнях и тысячах крепостных крестьян. Более того, Манифест о вольности дворянства совершенно уничтожил связь между правом на владение поместьем и обязательной государевой службой. Однако политическое значение латифундистов екатерининских времен было ничтожно в условиях абсолютной императорской власти. Платонов попал в ту же ловушку, в которую в свое время угодил Ключевский, убедившийся в политической бессмысленности опричнины. Тем не менее Платонов продолжал утверждать, что «смысл опричнины совершенно разъяснен научными исследованиями последних десятилетий».
Р.Г. Скрынников замечает, что Платонов «преувеличил значение конфискаций в опричных уездах, будто бы подорвавших княжеско-боярское землевладение». Вместе с тем, исследуя данные о казанской ссылке, исследователь заключает, что подлинной причиной организации опричнины стала необходимость подавить недовольство массовой конфискацией родовых вотчин, проводимой царем для подрыва могущества аристократии и в первую очередь суздальской знати. Исследователь обращает внимание на то, что опричнина обрушила свои главные удары на голову княжеской знати и выдвинула на авансцену нетитулованное старомосковское боярство. По случаю татарского набега осенью 1564 года Грозный не включил в московскую «семибоярщину» – некое подобие чрезвычайного правительства – ни удельных князей, ни Шуйских, ни Патрикеевых. Скорее всего, этот факт свидетельствует не о стратегической цели опричнины, а о том, что Захарьины умело пользовались возможностями, которые предоставились им при новых порядках.
Фактически Р.Г. Скрынников реанимирует «антикняжескую» версию Платонова. Для того чтобы ниже убедительно ее опровергнуть. Во-первых, оказывается, что более половины казанских ссыльных принадлежали не к боярско-княжеской знати, а к поместному дворянству. Во-вторых, конфискация княжеских вотчин, по мнению исследователя, ослабила, но не подорвала влияние аристократии в Русском государстве, а суздальская знать, кроме того, сохранила среди других привилегий право служить при дворе по особым княжеским спискам.
На данное противоречие указывал другой признанный знаток эпохи Грозного А.А. Зимин. «О каком «подрыве» влияния княжат и «подрыве» их экономической мощи может идти речь, когда через год после их высылки в Казань, они были амнистированы и возвращены на старые места?» В.Б. Кобрин также полагал, что «нет оснований считать опричнину переломом в судьбах княжеского землевладения».
А.А. Зимин предложил другую версию учреждения опричнины. По его мнению, нововведение Ивана направлено против наиболее мощных форпостов «удельной децентрализации». В качестве первого такого форпоста он указывает на старицких князей, как единственную реальную силу, могущую противостоять московскому самодержавию. Второй форпост – новгородские помещики и купцы, выражавшие недовольство сокращением своих прибытков после потери самостоятельности Великого Новгорода. Последней силой, противостоящей централизации, по Зимину, является экономический и политический потенциал Церкви.
К сожалению, исследователь не расшифровывает, что он подразумевает под «централизаторской политикой» Ивана, потому совершенно не ясно, какие именно «децентрализаторские» грехи он инкриминирует Старицкому дому, Новгороду и Церкви. Старицких князей даже при очень большом желании невозможно представить в качестве реальной силы, противостоящей московскому самодержавию. Другое дело, что князь Владимир Андреевич – реальный претендент на престол, представлял реальную угрозу лично Ивану Васильевичу. Однако этот сюжет не имеет никакого отношения к борьбе централизаторских и децентрализаторских сил, если таковая вообще существовала. В ином случае нам должно быть известно о существовании некоей децентрализаторской программы, которую Владимир Андреевич собирался воплотить в жизнь по восшествии на престол. Нельзя же считать Владимира Старицкого сторонником удельной раздробленности на том формальном основании, что сам он был удельным князем. А стань он самодержавным государем, какую бы политику Владимир взял на вооружение?
Новгородские помещики, которых А. А. Зимин записывает в оппозицию, в массе своей были служилыми людьми из центра России, испомещенными на берега Волхова при Иване III и Василии III, и потому они никак не могли ностальгировать по былой новгородской вольности. Остатки независимости Св. Софии носили декоративный характер и не угрожали процессу централизации, что бы под этим ни подразумевалось. За столетие зависимости от Москвы Новгород пережил не одну волну репрессий, и у нас нет свидетельств существования там неких сепаратистских сил во времена Грозного. Русскую церковь также трудно признать оплотом децентрализации, напротив, ее роль в создании единого Российского государства трудно переоценить. Если же церкви удавалось ограничивать самовластие государя, возможность безоглядно распоряжаться жизнью и свободой своих подданных, то это влияние стоило бы признать исключительно благотворным.
Исследуя истоки опричнины, А.А. Зимин, очевидно, не различает единодержавиеи единовластие.Следовательно, сопротивление единовластию в трактовке Зимина превращается в сопротивление единодержавию, то есть политике централизации. В этой связи обратим внимание на важный вывод А.Е. Преснякова о том, что «великокняжеская власть, занимаясь собиранием национального государства, искала не только единства,но и полной свободы в распоряжении силами и средствами страны».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59