Это простонародное имя шокировало светских дам, но едва ли могло оскорбить родительницу песика, носившую имя Queen of the Meadows — «Королева лугов».
Глава четырнадцая
ФОНД МИННЫ КАРЛССОН-КАНАНЕН
Когда церковь пришла к выводу, что больше не может состязаться в публичном успехе с кинотеатрами, ей ничего не оставалось, как обратиться к религии; когда же я обнаружила, что конкурирующие фирмы, руководимые мужчинами, не могут состязаться со мной в деловой сноровке, я решила удалиться от дел, предоставив возможность попытать счастья и другим женщинам. Живя замужем, добрая женщина может в семье свободно высказываться, только когда говорит во сне, а в деловой жизни — когда мужчины дремлют за столом совещаний, вспоминая приключения прошлой ночи. Деловая активность требует умения в такой же степени, как и супружество. Женщина-кошечка может заставить мужчину вести собачью жизнь, а мужское свинство воспитывает евангелисток, подобных миссис Терннэкк. Многолетний опыт убедил меня, что ненасытная жажда нежности и ласки, свойственная мужчинам, обычно перестает их мучить вне дома, но зато дома они всего быстрее освобождаются от джентльменства. Одна маленькая особенность отличает мужчину от свиньи: мужчина вечно требует со своей попечительницы нежности и пищи, а свинья — только пищи. Но как свинью, так и мужчину не стоило бы держать в доме только из потребности общения. Зачем покупать запасные автомобильные части, когда живешь у железнодорожного шлагбаума и можешь иметь их даром!
Итак, если я удалилась от дел, то причиной этого были отнюдь не пресловутые затруднения переломного возраста (излюбленной темой мужских сплетен являются «переходные годы» женщин!), а лишь то, что мне попросту надоело постоянно пасти, откармливать и резать более или менее породистых поросят. Когда я сообщила Энсио Хююпия о своем намерении начать жить только для себя — ведь учиться мотовству никогда не поздно, — он вдруг сделался необычайно серьезным. Но это не было серьезностью Данте, который в свое время метал сердитые громы на легкомысленных женщин Флоренции и рекомендовал им искать счастья в тихом жужжании прялки; Энсио Хююпия стал серьезен просто по-человечески и действительно по-мужски. В его глазах неопределенного цвета вспыхнуло тоскливое и почти отчаянное пламя, и он тихо проговорил:
— Минна… Что же будет тогда со мной?
— То же, что и до сих пор.
Взгляд его заметался по комнате, точно искал и не находил пристанища, и наконец остановился на Своде законов. Это был оракул его величественного рабочего стола, его друг и необходимое орудие. Он пробормотал невнятно:
— Более пятнадцати лет я имел счастье быть твоим сотрудником. Признаюсь откровенно, это ты сделала меня тем, чем я стал в настоящее время. Не заставь ты меня однажды бросить службу у Свинов, я теперь, вероятно, был бы маленьким жалким адвокатишкой, который лишь занимается регистрацией ценных документов да ведет споры и тяжбы неимущих либо терпеливо дожидается в прихожей суда, не потребуется ли какой-нибудь жертве юстиции бесплатный судебный защитник… Минна, честно говоря, я опечален…
Подобно нудисту, бесстрастно обнажающему голые факты, Энсио Хююпия выставил напоказ свое внутреннее «я». И я убедилась, что у него было сердце. По всей вероятности, он когда-то похитил сердце у своей жены, которая после этого почти всюду стала известна как бессердечная женщина. Я неоднократно замечала, что, несмотря на окружавшую его толпу веселых друзей и резвых собутыльников, Энсио Хююпия казался очень одиноким. Как знать, возможно ему требовалось иногда — как, впрочем, и всем толстокожим мужчинам — немножечко тепла и ласки. Но, возможно, он не догадывался, что женщину покоряет не нежное сердце, а нежные слова, сказанные шепотом на ушко?
Мне уже принадлежало такое большое состояние, что я наконец-то могла принадлежать самой себе. Если я была нарочито резкой и обидчивой, меня называли одухотворенной; если я становилась ехидной и злой, говорили, что я поразительно умна и остроумна. Однако сама я чувствовала себя все той же Минной Эрминой Эрнестиной, рожденной в Миннесоте, дочерью ресторатора Бориса Баранаускаса и Натали Густайтис, той самой Минной, что верила в гороскоп и в мужчин, рожденных под знаком Девы, ступающих носками внутрь и в большинстве своем — порядочных свиней. За исключением Армаса Карлссона, которого я любила и фамилию которого — калевальски воспитанные дамы ужаснутся этого! — я увековечила в славном названии объединения «Карлссон».
Я продала фирму «Карлссон» новым владельцам — о цене здесь упоминать не стоит — с условием, что мой верный Энсио Хююпия останется генеральным директором. Себе же я оставила только четыре грузопассажирских парохода. Я поручила нотариальному отделу крупнейшего банка заботу о стрижке купонов моих промышленных акций. Затем я взяла себе личного секретаря: молодую женщину с дипломом магистра. Это была женщина умная, самостоятельно мыслящая и добродетельная, как фарфоровая статуэтка. Впоследствии выяснилось, что она была глубоко религиозна, но мне это нисколько не мешало. Я ничего не имела против избранного ею пути: все время вправо, а после этого наконец прямо.
ххх
По причинам, относящимся к технике налогообложения — а вовсе не из благотворительных побуждений, как говорилось в торжественных речах, — я учредила «Фонд Минны Карлссон-Кананен», целью которого было оказывать поддержку и способствовать развитию исключительно финской культуры (выплачивать пособия и ссуды финским патриотически настроенным литераторам, артистам и ученым). Фонд имел свои (разумеется, формальные) правление и дирекцию ради того, чтобы некоторые честолюбивые деятели могли удобно рекламировать себя, украшать список своих заслуг и получать коллегиальные за сидение в ресторанах. Фонд имел также три специальные авторитетные комиссии, которые вносили предложения о распределении ссуд. Еще в самом начале было решено не выдавать ссуды спортсменам, которых развелось так много, что всего национального бюджета им едва хватило бы лишь на одну разминку. Решили также ничего не давать и музыкантам. Эту свою принципиальную установку правление Фонда и его авторитетные комиссии объясняли тем, что финансовая поддержка музыки совершенно ликвидировала бы с течением времени благородную профессию певцов и музыкантов, странствующих по дворам, а это, несомненно, нанесло бы непоправимый ущерб нашей молодой культурной стране, которая старательно перенимает и лелеет романтическое наследие седой Европы. Директор Вихтори Лехтевя — член правления Фонда и верный страж культуры (он, между прочим, каждое лето приносил цветущую пеларгонию к подножию памятника Алексиса Киви) приводил в качестве примера потрясающую историю певца Тимо Пипинена, который мог бы стать великим тенором, если бы вдруг не обнаружилось, что у него из носа удалены полипы! Опираясь на этот пример, директор Лехтевя решительно возражал против предоставления ссуд музыкантам и певцам. В то же время он подчеркивал, что является большим другом музыки: всякий раз, когда жена его пела в ванной комнате, он спешил заткнуть уши ватой.
В это время я познакомилась с писателем Свеном Лоухела. Если не ошибаюсь, имя его многим совершенно неизвестно. Я тоже ничего не слыхала о нем, пока он сам не пришел ко мне и не представился. Явился он не за ссудой, ему нужна была другая, совершенно пустяковая помощь. Вот его собственные слова:
— Разрешите отрекомендоваться: Лоухела, литературный разнорабочий, всегда оставляющий стихи и калоши в передней издателя и предоставляющий славу тем, кто ее домогается. Вы позволите отнять у вас немножечко драгоценного времени?
Я пригласила его сесть, но он пожаловался на необходимость вечно спешить и сказал, что просидел уже восемь часов кряду. Это был лысый («В последний раз я снял волос с гребешка одиннадцать лет назад, а с плеча — только вчера, но это уж был не мой волос»), кругленький мужчина средних лет, с живым и умным взглядом ясно-голубых глаз. Мне сразу понравилась весело-непринужденная манера, с которой он представился, и его сочный язык, столь разительно отличный от нудного, суконного языка деловых людей, министров и кухарок. Он достал из кармана блокнотик и сказал:
— Ну вот, сударыня, раз уж мы познакомились, я хочу просить вас о маленьком одолжении. Нет, нет, сударыня! Не о деньгах, а о чем-то гораздо более ценном. Вы стопроцентная американка — кстати, какое ужасное слово «стопроцентная»! — и, бесспорно, сможете мне помочь. Объясните, что означает слово «pimp»?
— Женоподобный мужчина, — ответила я, рассмеявшись.
— Отлично. Это подходит к тексту. А тогда что такое «square», если речь идет о человеке?
— «Square», — это примерно то же, что чурбан, болван или остолоп.
— Прекрасно! Тоже годится. А вот еще выражение: «slap stick»?
— Это значит «рохля», парень-размазня, которому ото всех достается.
— Спасибо! Я очень вам благодарен, сударыня. Я перерыл все словари, но нигде не нашел этих слов. Право же, я и сам изрядный «Square», что давно не догадался спросить у вас. Дело в том, что мне пришлось переводить одну американскую книжку, и здесь я исключительно щепетилен: переводить так уж переводить! Не выношу, когда в литературной работе халтурят. Это слишком напоминает духовную проституцию. Ну вот, огромное вам спасибо!
— Не стоит благодарить за такую малость: всего лишь несколько слов! — возразила я, искренне обрадованная тем, что среди такого множества людей я нашла человека.
— Нет, что вы, безусловно стоит, сударыня! Даже одно-единственное слово может иметь необычайную силу: им можно начать или окончить войну, выразить благодарность или порицание, а кроме того, ведь и «вначале было слово» — лишь слово!
Так состоялось наше первое знакомство. Через неделю он вновь обратился ко мне с такой же просьбой, после чего стал в моем доме частым гостем, званым и желанным. Он выпустил ранее несколько сборников очерков и книгу путевых заметок, но в то время жил почти исключительно за счет переводов на финский язык с английского. В дополнение к трем специальным авторитетным комиссиям правление Фонда избрало Свена Лоухела экстраординарным экспертом для решения вопросов, в которых хорошо осведомленные комиссии были недостаточно хорошо осведомлены.
Комиссия по литературе состояла из тщедушного профессора-литературоведа, который всегда получал советы и указания от своей жены; молодого доцента, который предложил выдавать ссуды лишь писателям и поэтам, доказавшим свой патриотизм и боровшимся своими произведениями за крепкий семейный очаг, за веру и отечество; молодого критика, по мнению которого ссуды следовало выдавать исключительно литераторам, не достигшим двадцатилетнего возраста (с целью поощрения грамотности); и, наконец, экстраординарным членом комиссии был писатель Лоухела, представлявший здравый ум, способность суждения и трезвый цинизм. Перелистывая заявления о ссудах, он обычно весело восклицал:
— Ишь ты, ишь ты! Мальчики хотят получить на выпивку! А этот-то, этот, вероятно, собирается купить себе зимнее пальто или вынужден платить за старые проделки…
Комиссия сценических искусств состояла лишь из двух членов: одного известного чтеца, который обладал высокоразвитым литературным вкусом, ибо покупал только хорошо переплетенные книги, и одного почти неизвестного директора театра, представлявшего артистов обоего пола. И в этой комиссии экстраординарным членом был писатель Свен Лоухела.
Состав научной комиссии менялся по мере надобности. Здесь был лишь один постоянный член, Свен Лоухела, и восемнадцать запасных почетных членов, которых никогда не звали на заседания. Им тем не менее выплачивалось ежегодное вознаграждение, поскольку они разрешили включить свои имена в списки членов Фонда, а ведь всем известно, что денег стоят как раз имена, а не носители имен.
Распределение пособий производилось раз в год — в день моего рождения. Это был, собственно, единственный случай, когда я надевала все мои высокие ордена, норковую накидку и драгоценные украшения, в которые вложила несколько миллионов. Было большим наслаждением тратить деньги, на добычу которых ушли лучшие годы моей жизни.
Помимо регулярно выплачиваемых пособий, правление Фонда (то есть я) отпускало ежегодно пять миллионов марок на разовые ссуды в порядке все той же благотворительности. Правление Фонда (опять-таки я) доверило дело распределения этих ссуд, именуемых в уставе «экстренными пособиями», полностью в мои руки. Это потребовало от меня столько труда и забот, что мне пришлось открыть в центре города специальную контору для приема просителей. Сначала я занималась этим два дня в неделю, но потом стала принимать ежедневно с десяти до тринадцати, кроме воскресений и кануна больших праздников.
Круг моих знакомств начал расти с феноменальной быстротой. Писатели и поэты несли мне свои книги с автографами, чтецы предлагали билеты на премьеры, артисты — свои фотографии, ученые слали просроченные счета за электричество, воду, отопление и прочее, а какие-то подозрительные личности неизвестной профессии — вымогательские письма с угрозами. Как прекрасно было чувствовать себя служительницей культуры и опорой всех людей духовного труда! Я никогда не думала, что в Финляндии окажется столько мастеров литературы и искусства, изобретателей, ученых, чей труд столь нуждается в материальной и моральной поддержке.
Однажды пришел ко мне доктор В.С.А., который уже трижды получал ссуды от Фонда. Но ему необходимы были дополнительные средства, без которых он не мог закончить свои исследования.
— Простите, а каков предмет вашей работы?
— Блохи.
Тема была особенно близка моему сердцу, поскольку моя милая собачка Халли временами страдала от этих насекомых. Я внимательно присмотрелась к доктору. Это был высокий мужчина, похожий на борца тяжелого веса. Мне почему-то казалось, что его мозги прилипли к затылку, а уши, забавно сморщенные, висели, как листья, побитые морозом.
— Если бы я получил сто тысяч, мне бы хватило на полгода, — заговорил достойный естествоиспытатель.
— Мы не можем направлять наши ссуды столь односторонне, — ответила я довольно холодно. — Есть и другие области науки, требующие нашей материальной поддержки.
— Понимаю, госпожа советница, но поймите же и вы меня, пожалуйста! Вам ведь известно, что под воздействием новейших химических средств количество блох в нашей стране катастрофически сокращается, и потому если вообще вести начатые мною исследования, то надо вести их именно сейчас, пока мы не попали в совершенно критическое положение!
Он пододвинул стул поближе к моему письменному столу и, бросив на меня доверчивый взгляд подростка, заговорил горячо и торопливо, сбиваясь иногда на грустный, иногда на торжественный тон:
— Я уже говорил вам, что заканчиваю свой труд «Квантитативные особенности организмов и относительные размеры живых существ». Подобного исследования наша страна вообще никогда ранее не знала, так что мне пришлось опираться почти целиком на иностранные источники. Если разрешите, я в двух словах расскажу вам, до чего я дошел в моей работе. Вот масштаб, где сравниваются веса живых существ. Некоторые вымершие наземные животные достигали веса почти в двадцать тонн. Наибольший вес современных обитателей суши составляет лишь семь тонн, так что произошло явное уменьшение веса. Но ведь это обычное явление, известно буквально всем, у кого только в порядке глаза и весы. Иначе обстоит дело с мельчайшими животными. Как вы, надеюсь, помните, мой труд охватывает насекомых и членистоногих вообще, но в особенности концентрирует внимание на мельчайших беспозвоночных. Я сейчас заканчиваю исследования блох, которыми занимаюсь вот уже девять лет. Вы, разумеется, желаете знать: сколько весит блоха? Я с удовольствием отвечу на ваш вопрос. В среднем блох идет три штуки на миллиграмм. В обычное, простое письмо, которое весит двадцать граммов, поместится семьдесят тысяч этих маленьких плутовок. Если предположить — а ведь в науке все основано на гипотезах, — что где-нибудь в деревенской избушке, где и поныне занимаются разведением блох без государственной дотации, достигнут местный рекорд в семьдесят тысяч блохоединиц, то их всех можно послать в конверте с обычной почтовой маркой в другой конец страны. Это дешевый и действенный способ избавиться от маленьких кусак. Часто говорят, что в такой-то избушке «блох наберешь килограммами». Но эта поговорка указывает лишь на чудовищное невежество простонародья. Люди просто не представляют себе веса блохи. Ведь только на двести граммов идет примерно семь миллионов блох — количество вполне достаточное, чтобы вся Финляндия не смогла сомкнуть глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Глава четырнадцая
ФОНД МИННЫ КАРЛССОН-КАНАНЕН
Когда церковь пришла к выводу, что больше не может состязаться в публичном успехе с кинотеатрами, ей ничего не оставалось, как обратиться к религии; когда же я обнаружила, что конкурирующие фирмы, руководимые мужчинами, не могут состязаться со мной в деловой сноровке, я решила удалиться от дел, предоставив возможность попытать счастья и другим женщинам. Живя замужем, добрая женщина может в семье свободно высказываться, только когда говорит во сне, а в деловой жизни — когда мужчины дремлют за столом совещаний, вспоминая приключения прошлой ночи. Деловая активность требует умения в такой же степени, как и супружество. Женщина-кошечка может заставить мужчину вести собачью жизнь, а мужское свинство воспитывает евангелисток, подобных миссис Терннэкк. Многолетний опыт убедил меня, что ненасытная жажда нежности и ласки, свойственная мужчинам, обычно перестает их мучить вне дома, но зато дома они всего быстрее освобождаются от джентльменства. Одна маленькая особенность отличает мужчину от свиньи: мужчина вечно требует со своей попечительницы нежности и пищи, а свинья — только пищи. Но как свинью, так и мужчину не стоило бы держать в доме только из потребности общения. Зачем покупать запасные автомобильные части, когда живешь у железнодорожного шлагбаума и можешь иметь их даром!
Итак, если я удалилась от дел, то причиной этого были отнюдь не пресловутые затруднения переломного возраста (излюбленной темой мужских сплетен являются «переходные годы» женщин!), а лишь то, что мне попросту надоело постоянно пасти, откармливать и резать более или менее породистых поросят. Когда я сообщила Энсио Хююпия о своем намерении начать жить только для себя — ведь учиться мотовству никогда не поздно, — он вдруг сделался необычайно серьезным. Но это не было серьезностью Данте, который в свое время метал сердитые громы на легкомысленных женщин Флоренции и рекомендовал им искать счастья в тихом жужжании прялки; Энсио Хююпия стал серьезен просто по-человечески и действительно по-мужски. В его глазах неопределенного цвета вспыхнуло тоскливое и почти отчаянное пламя, и он тихо проговорил:
— Минна… Что же будет тогда со мной?
— То же, что и до сих пор.
Взгляд его заметался по комнате, точно искал и не находил пристанища, и наконец остановился на Своде законов. Это был оракул его величественного рабочего стола, его друг и необходимое орудие. Он пробормотал невнятно:
— Более пятнадцати лет я имел счастье быть твоим сотрудником. Признаюсь откровенно, это ты сделала меня тем, чем я стал в настоящее время. Не заставь ты меня однажды бросить службу у Свинов, я теперь, вероятно, был бы маленьким жалким адвокатишкой, который лишь занимается регистрацией ценных документов да ведет споры и тяжбы неимущих либо терпеливо дожидается в прихожей суда, не потребуется ли какой-нибудь жертве юстиции бесплатный судебный защитник… Минна, честно говоря, я опечален…
Подобно нудисту, бесстрастно обнажающему голые факты, Энсио Хююпия выставил напоказ свое внутреннее «я». И я убедилась, что у него было сердце. По всей вероятности, он когда-то похитил сердце у своей жены, которая после этого почти всюду стала известна как бессердечная женщина. Я неоднократно замечала, что, несмотря на окружавшую его толпу веселых друзей и резвых собутыльников, Энсио Хююпия казался очень одиноким. Как знать, возможно ему требовалось иногда — как, впрочем, и всем толстокожим мужчинам — немножечко тепла и ласки. Но, возможно, он не догадывался, что женщину покоряет не нежное сердце, а нежные слова, сказанные шепотом на ушко?
Мне уже принадлежало такое большое состояние, что я наконец-то могла принадлежать самой себе. Если я была нарочито резкой и обидчивой, меня называли одухотворенной; если я становилась ехидной и злой, говорили, что я поразительно умна и остроумна. Однако сама я чувствовала себя все той же Минной Эрминой Эрнестиной, рожденной в Миннесоте, дочерью ресторатора Бориса Баранаускаса и Натали Густайтис, той самой Минной, что верила в гороскоп и в мужчин, рожденных под знаком Девы, ступающих носками внутрь и в большинстве своем — порядочных свиней. За исключением Армаса Карлссона, которого я любила и фамилию которого — калевальски воспитанные дамы ужаснутся этого! — я увековечила в славном названии объединения «Карлссон».
Я продала фирму «Карлссон» новым владельцам — о цене здесь упоминать не стоит — с условием, что мой верный Энсио Хююпия останется генеральным директором. Себе же я оставила только четыре грузопассажирских парохода. Я поручила нотариальному отделу крупнейшего банка заботу о стрижке купонов моих промышленных акций. Затем я взяла себе личного секретаря: молодую женщину с дипломом магистра. Это была женщина умная, самостоятельно мыслящая и добродетельная, как фарфоровая статуэтка. Впоследствии выяснилось, что она была глубоко религиозна, но мне это нисколько не мешало. Я ничего не имела против избранного ею пути: все время вправо, а после этого наконец прямо.
ххх
По причинам, относящимся к технике налогообложения — а вовсе не из благотворительных побуждений, как говорилось в торжественных речах, — я учредила «Фонд Минны Карлссон-Кананен», целью которого было оказывать поддержку и способствовать развитию исключительно финской культуры (выплачивать пособия и ссуды финским патриотически настроенным литераторам, артистам и ученым). Фонд имел свои (разумеется, формальные) правление и дирекцию ради того, чтобы некоторые честолюбивые деятели могли удобно рекламировать себя, украшать список своих заслуг и получать коллегиальные за сидение в ресторанах. Фонд имел также три специальные авторитетные комиссии, которые вносили предложения о распределении ссуд. Еще в самом начале было решено не выдавать ссуды спортсменам, которых развелось так много, что всего национального бюджета им едва хватило бы лишь на одну разминку. Решили также ничего не давать и музыкантам. Эту свою принципиальную установку правление Фонда и его авторитетные комиссии объясняли тем, что финансовая поддержка музыки совершенно ликвидировала бы с течением времени благородную профессию певцов и музыкантов, странствующих по дворам, а это, несомненно, нанесло бы непоправимый ущерб нашей молодой культурной стране, которая старательно перенимает и лелеет романтическое наследие седой Европы. Директор Вихтори Лехтевя — член правления Фонда и верный страж культуры (он, между прочим, каждое лето приносил цветущую пеларгонию к подножию памятника Алексиса Киви) приводил в качестве примера потрясающую историю певца Тимо Пипинена, который мог бы стать великим тенором, если бы вдруг не обнаружилось, что у него из носа удалены полипы! Опираясь на этот пример, директор Лехтевя решительно возражал против предоставления ссуд музыкантам и певцам. В то же время он подчеркивал, что является большим другом музыки: всякий раз, когда жена его пела в ванной комнате, он спешил заткнуть уши ватой.
В это время я познакомилась с писателем Свеном Лоухела. Если не ошибаюсь, имя его многим совершенно неизвестно. Я тоже ничего не слыхала о нем, пока он сам не пришел ко мне и не представился. Явился он не за ссудой, ему нужна была другая, совершенно пустяковая помощь. Вот его собственные слова:
— Разрешите отрекомендоваться: Лоухела, литературный разнорабочий, всегда оставляющий стихи и калоши в передней издателя и предоставляющий славу тем, кто ее домогается. Вы позволите отнять у вас немножечко драгоценного времени?
Я пригласила его сесть, но он пожаловался на необходимость вечно спешить и сказал, что просидел уже восемь часов кряду. Это был лысый («В последний раз я снял волос с гребешка одиннадцать лет назад, а с плеча — только вчера, но это уж был не мой волос»), кругленький мужчина средних лет, с живым и умным взглядом ясно-голубых глаз. Мне сразу понравилась весело-непринужденная манера, с которой он представился, и его сочный язык, столь разительно отличный от нудного, суконного языка деловых людей, министров и кухарок. Он достал из кармана блокнотик и сказал:
— Ну вот, сударыня, раз уж мы познакомились, я хочу просить вас о маленьком одолжении. Нет, нет, сударыня! Не о деньгах, а о чем-то гораздо более ценном. Вы стопроцентная американка — кстати, какое ужасное слово «стопроцентная»! — и, бесспорно, сможете мне помочь. Объясните, что означает слово «pimp»?
— Женоподобный мужчина, — ответила я, рассмеявшись.
— Отлично. Это подходит к тексту. А тогда что такое «square», если речь идет о человеке?
— «Square», — это примерно то же, что чурбан, болван или остолоп.
— Прекрасно! Тоже годится. А вот еще выражение: «slap stick»?
— Это значит «рохля», парень-размазня, которому ото всех достается.
— Спасибо! Я очень вам благодарен, сударыня. Я перерыл все словари, но нигде не нашел этих слов. Право же, я и сам изрядный «Square», что давно не догадался спросить у вас. Дело в том, что мне пришлось переводить одну американскую книжку, и здесь я исключительно щепетилен: переводить так уж переводить! Не выношу, когда в литературной работе халтурят. Это слишком напоминает духовную проституцию. Ну вот, огромное вам спасибо!
— Не стоит благодарить за такую малость: всего лишь несколько слов! — возразила я, искренне обрадованная тем, что среди такого множества людей я нашла человека.
— Нет, что вы, безусловно стоит, сударыня! Даже одно-единственное слово может иметь необычайную силу: им можно начать или окончить войну, выразить благодарность или порицание, а кроме того, ведь и «вначале было слово» — лишь слово!
Так состоялось наше первое знакомство. Через неделю он вновь обратился ко мне с такой же просьбой, после чего стал в моем доме частым гостем, званым и желанным. Он выпустил ранее несколько сборников очерков и книгу путевых заметок, но в то время жил почти исключительно за счет переводов на финский язык с английского. В дополнение к трем специальным авторитетным комиссиям правление Фонда избрало Свена Лоухела экстраординарным экспертом для решения вопросов, в которых хорошо осведомленные комиссии были недостаточно хорошо осведомлены.
Комиссия по литературе состояла из тщедушного профессора-литературоведа, который всегда получал советы и указания от своей жены; молодого доцента, который предложил выдавать ссуды лишь писателям и поэтам, доказавшим свой патриотизм и боровшимся своими произведениями за крепкий семейный очаг, за веру и отечество; молодого критика, по мнению которого ссуды следовало выдавать исключительно литераторам, не достигшим двадцатилетнего возраста (с целью поощрения грамотности); и, наконец, экстраординарным членом комиссии был писатель Лоухела, представлявший здравый ум, способность суждения и трезвый цинизм. Перелистывая заявления о ссудах, он обычно весело восклицал:
— Ишь ты, ишь ты! Мальчики хотят получить на выпивку! А этот-то, этот, вероятно, собирается купить себе зимнее пальто или вынужден платить за старые проделки…
Комиссия сценических искусств состояла лишь из двух членов: одного известного чтеца, который обладал высокоразвитым литературным вкусом, ибо покупал только хорошо переплетенные книги, и одного почти неизвестного директора театра, представлявшего артистов обоего пола. И в этой комиссии экстраординарным членом был писатель Свен Лоухела.
Состав научной комиссии менялся по мере надобности. Здесь был лишь один постоянный член, Свен Лоухела, и восемнадцать запасных почетных членов, которых никогда не звали на заседания. Им тем не менее выплачивалось ежегодное вознаграждение, поскольку они разрешили включить свои имена в списки членов Фонда, а ведь всем известно, что денег стоят как раз имена, а не носители имен.
Распределение пособий производилось раз в год — в день моего рождения. Это был, собственно, единственный случай, когда я надевала все мои высокие ордена, норковую накидку и драгоценные украшения, в которые вложила несколько миллионов. Было большим наслаждением тратить деньги, на добычу которых ушли лучшие годы моей жизни.
Помимо регулярно выплачиваемых пособий, правление Фонда (то есть я) отпускало ежегодно пять миллионов марок на разовые ссуды в порядке все той же благотворительности. Правление Фонда (опять-таки я) доверило дело распределения этих ссуд, именуемых в уставе «экстренными пособиями», полностью в мои руки. Это потребовало от меня столько труда и забот, что мне пришлось открыть в центре города специальную контору для приема просителей. Сначала я занималась этим два дня в неделю, но потом стала принимать ежедневно с десяти до тринадцати, кроме воскресений и кануна больших праздников.
Круг моих знакомств начал расти с феноменальной быстротой. Писатели и поэты несли мне свои книги с автографами, чтецы предлагали билеты на премьеры, артисты — свои фотографии, ученые слали просроченные счета за электричество, воду, отопление и прочее, а какие-то подозрительные личности неизвестной профессии — вымогательские письма с угрозами. Как прекрасно было чувствовать себя служительницей культуры и опорой всех людей духовного труда! Я никогда не думала, что в Финляндии окажется столько мастеров литературы и искусства, изобретателей, ученых, чей труд столь нуждается в материальной и моральной поддержке.
Однажды пришел ко мне доктор В.С.А., который уже трижды получал ссуды от Фонда. Но ему необходимы были дополнительные средства, без которых он не мог закончить свои исследования.
— Простите, а каков предмет вашей работы?
— Блохи.
Тема была особенно близка моему сердцу, поскольку моя милая собачка Халли временами страдала от этих насекомых. Я внимательно присмотрелась к доктору. Это был высокий мужчина, похожий на борца тяжелого веса. Мне почему-то казалось, что его мозги прилипли к затылку, а уши, забавно сморщенные, висели, как листья, побитые морозом.
— Если бы я получил сто тысяч, мне бы хватило на полгода, — заговорил достойный естествоиспытатель.
— Мы не можем направлять наши ссуды столь односторонне, — ответила я довольно холодно. — Есть и другие области науки, требующие нашей материальной поддержки.
— Понимаю, госпожа советница, но поймите же и вы меня, пожалуйста! Вам ведь известно, что под воздействием новейших химических средств количество блох в нашей стране катастрофически сокращается, и потому если вообще вести начатые мною исследования, то надо вести их именно сейчас, пока мы не попали в совершенно критическое положение!
Он пододвинул стул поближе к моему письменному столу и, бросив на меня доверчивый взгляд подростка, заговорил горячо и торопливо, сбиваясь иногда на грустный, иногда на торжественный тон:
— Я уже говорил вам, что заканчиваю свой труд «Квантитативные особенности организмов и относительные размеры живых существ». Подобного исследования наша страна вообще никогда ранее не знала, так что мне пришлось опираться почти целиком на иностранные источники. Если разрешите, я в двух словах расскажу вам, до чего я дошел в моей работе. Вот масштаб, где сравниваются веса живых существ. Некоторые вымершие наземные животные достигали веса почти в двадцать тонн. Наибольший вес современных обитателей суши составляет лишь семь тонн, так что произошло явное уменьшение веса. Но ведь это обычное явление, известно буквально всем, у кого только в порядке глаза и весы. Иначе обстоит дело с мельчайшими животными. Как вы, надеюсь, помните, мой труд охватывает насекомых и членистоногих вообще, но в особенности концентрирует внимание на мельчайших беспозвоночных. Я сейчас заканчиваю исследования блох, которыми занимаюсь вот уже девять лет. Вы, разумеется, желаете знать: сколько весит блоха? Я с удовольствием отвечу на ваш вопрос. В среднем блох идет три штуки на миллиграмм. В обычное, простое письмо, которое весит двадцать граммов, поместится семьдесят тысяч этих маленьких плутовок. Если предположить — а ведь в науке все основано на гипотезах, — что где-нибудь в деревенской избушке, где и поныне занимаются разведением блох без государственной дотации, достигнут местный рекорд в семьдесят тысяч блохоединиц, то их всех можно послать в конверте с обычной почтовой маркой в другой конец страны. Это дешевый и действенный способ избавиться от маленьких кусак. Часто говорят, что в такой-то избушке «блох наберешь килограммами». Но эта поговорка указывает лишь на чудовищное невежество простонародья. Люди просто не представляют себе веса блохи. Ведь только на двести граммов идет примерно семь миллионов блох — количество вполне достаточное, чтобы вся Финляндия не смогла сомкнуть глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24