Если б даже и удалось заручиться обещанием Николаева давать показания против Зиновьев и Каменева, на это обещание нельзя было положиться. Кто мог дать гарантию, что то же чувство фанатичного протеста, которое толкнуло Николаева на террористический акт, не овладеет им снова? У него мог вырваться крик, что это не Зиновьев и Каменев, а сам НКВД подстрекал его к убийству. Сталин не мог пойти на столь явный риск. Ему оставалось поторопить НКВД с организацией закрытого процесса, где Николаев предстал бы перед тайным трибуналом.
В то же время следовало что-то разъяснить народу относительно убийцы Кирова. Безусловно, Сталин не мог объявить, что молодой коммунист действовал в одиночку и по собственной инициативе, протестуя против засилья бюрократического режима, установленного партией. Выгоднее было представить его ставленником русских белогвардейцев. Так появился на свет миф о белоэмигрантах, которые якобы пробрались в СССР из Польши, Литвы и Финляндии для организации террористических актов.
Сталин, конечно, постарался замести следы топорной работы Запорожца. Прежде всего он распорядился ликвидировать «друга», не потрудившись даже допросить его. Затем были вызваны заместители Кирова, у которых следовало выведать, не слишком ли многое им известно об этом деле. Но они оказались людьми искушенными и сообразили, что выказывать свою осведомленность или проницательность в данном случае просто опасно. В их рассказах Сталина насторожила только одна деталь: услышав выстрел и выскочив из зала заседаний в коридор, они обнаружили, что постоянного кировского охранника поблизости почему-то нет, да и Борисов, только что вызвавший Кирова из зала, куда-то бесследно исчез. Они его никогда больше не встречали…
В общем-то в таинственном исчезновении Борисова не было ничего сверхъестественного. Он был арестован Запорожцем как знавший кое-что о роли НКВД в организации убийства. Не могу судить, что именно было известно Борисову, но сам этот факт неприятно поразил меня. Дело в том, что Борисов был известен абсолютной своей преданностью Кирову и, казалось бы, не должен был сознательно подыгрывать Запорожцу в ущерб своему «хозяину».
Сталин знал, что Борисов арестован и находится в Большом доме. Поговорив с заместителями Кирова, он прибыл в это здание и потребовал привести Борисова. Их разговор был очень кратким, и очень скоро Борисов по распоряжению Сталина был в полной тайне ликвидирован. Итак, Сталин сразу избавился от двух свидетелей.
Сталинский поезд увез тело Кирова в Москву. Гроб для прощания с убитым установили, как было принято, в Колонном зале Дома Союзов. Газеты сообщали, что Сталин, стоя в почетном карауле, испытал такой приступ горя и любви к погибшему другу и соратнику, что приблизился к гробу и поцеловал мертвого. Как бывший ученик духовной семинарии, он в этот момент не мог не осознавать, что напрашивалась параллель между этим его поцелуем и поцелуем Иуды Искариота, запечатленным на лице Христа.
То обстоятельство, что Запорожец так неуклюже выполнил порученное ему тайное задание и что НКВД оставил следы своего участия в убийстве Кирова, заставило Сталина сначала отказаться от идеи обвинить в этом убийстве бывших вождей оппозиции. Но Сталин всегда отступал лишь на время. Поспешно расстреляв непосредственного убийцу и тайно уничтожив опасных свидетелей – посторонних, знавших или подозревавших о роли НКВД в этом преступлении, – Сталин вновь обрел спокойствие и принял решение вернуться к первоначальному замыслу. О том, что это произошло очень скоро, можно судить хотя бы потому, что официальная пресса, вначале объявившая, что убийство Кирова – дело рук белогвардейских террористов, вдруг изменила тон. Еще бы – в связи с убийством Сталин прямо распорядился привлечь к ответственности Зиновьева, Каменева и других бывших лидеров оппозиции.
На закрытом судебном процессе, состоявшемся 15 января 1935 года, не удалось выдвинуть никаких доказательств соучастия Зиновьева и Каменева в этом преступлении. Тем не менее под давлением членов военного трибунала и в результате домогательств Ягоды, на которого в свою очередь давил Сталин, Зиновьев и Каменев согласились признать, что они несут «политическую и моральную ответственность» за убийство, в то же время отрицая какую-либо причастность к нему. На этом шатком основании им вынесли обвинительный приговор и осудили обоих на пять лет лагерей…
(А. Орлов. //Тайная история сталинских преступлений. – Огонек. – 1989. – №46)
Чтобы ад не следовал за нами
В декабре 1990 года «Огонек» закончил печатать роман Михаила Любимова «И ад следовал за ним» (ьь 37–50). Читательские письма говорят о том, что он вызвал немалый интерес. Ниже публикуется беседа Владимира Николаева («Огонек») с автором романа.
В. Н. – При начале публикации вашего романа в «Огоньке» было упомянуто, что вы многие годы были нашим разведчиком за границей. Согласитесь, далеко не каждый ваш коллега, завершив свою профессиональную карьеру, пишет роман. Многих читателей интересуют подробности вашей биографии.
М. Л. – Биография у меня образцово-советская: родился в 1934 году, отец – родом из Рязанской области, сначала рабочий, затем сотрудник органов безопасности, в 1937 году репрессирован, затем освобожден и изгнан из организации. Всю войну находился на фронте, где был взят в военную контрразведку, работал там до 1950 года. Мать – из семьи врача, умерла рано, мне было тогда 11 лет. Так что остается загадкой, каким образом литературная инфекция проникла в нашу семью. Свой первый роман (как ни странно, из морской жизни) я написал в школьной тетрадке, прочитав «Цусиму», в возрасте 8 лет в Ташкенте, куда нас эвакуировали. Маме роман очень понравился: «Все там хорошо, Мишенька, только не совсем солидно, что советский адмирал ест в метро эскимо».
В 1952 году из Куйбышева приехал поступать в МГИМО, благо что была у меня медаль. Окончив институт, уехал по линии МИДа в Хельсинки, где работал в консульском отделе. Вскоре получил предложение перейти в разведку и вернулся в Москву. Я всегда был склонен к романтике, свято верил в светлое будущее, восхищался подпольной деятельностью наших революционеров и, кроме того, жаждал свободы общения с иностранцами и захватывающих приключений, которые, как я считал, могла мне дать работа в разведке. В 1961 году направлен в Англию, где пробыл четыре года, затем последовали с перерывом две командировки в Данию, последний раз в качестве резидента, то есть руководителя разведывательного аппарата.
Заграница мощно стимулировала во мне рост антисталинских настроений, которые посеял в моем поколении XX съезд. Все догмы типа «обнищание пролетариата» и т. д. разрушались на глазах, а такие книги, как «Мы» Замятина, «Слепящая тьма» Кестлера, «В круге первом» Солженицына, пробудили отвращение в тоталитарному режиму. Чехословацкие события 1968 года окончательно подорвали остатки веры в нашу систему, хотя до самой перестройки я сохранял еще некоторые иллюзии.
В. Н. – А когда и как вы пришли к литературе, начали писать всерьез, что побудило вас к этому?
М. Л. – Литературный зуд одолевал меня всю жизнь, писал я и рассказы, и пьесы, и стихи, мечтал уйти с работы и начать новую жизнь на вольных писательских хлебах, тем более что с годами я разочаровался в своей профессии. Тем не менее карьера моя двигалась вверх без особых зигзагов и оборвалась лишь в 1980 году. После 25 лет службы уходил я с легким чувством: была приличная пенсия, уже готовые пьесы и стихи, огромное желание писать и писать… Я решил остановиться на драматургии. Далее последовали утомительные и бесплодные визиты в театры и наши органы культуры, беседы с важными тетушками, гордо именовавшими себя референтами и завлитами, бандероли с пьесами в театры (тогда я еще не знал, что пьесы у нас читают редко и на письма не отвечают), рандеву с режиссерами, которых почему-то все больше интересовал Чехов в их собственной гениальной интерпретации. Увы, никто из них не звонил мне ночью и не кричал возбужденно: «Я прочитал вашу пьесу и не могу заснуть!» Тем не менее в 1984 году Московский областной драматический театр поставил мою пьесу «Убийство на экспорт», вскоре она прошла и на радио. Пьеса была из серии «политических» и рассказывала о драме американского разведчика – организатора убийства. Знаменитым я наутро не проснулся. Малая победа породила большие надежды, и я удвоил усилия. Чуть не приняли киносценарий, заинтересовались пьесой по Замятину и Оруэллу. В начале 1990 года «Детектив и политика» опубликовал мою пьесу на тайную войну КГБ и ЦРУ, пока не нашедшую своего театра, вскоре там же напечатают мою комедию о дипломатах.
С момента моей отставки пролетело почти 10 лет, нормальный человек моей профессии давно бы понял, что он графоман, и устроился бы на работу куда-нибудь в кадры или швейцаром в хаммеровском центре. Но я продолжал писать, хотя начал подозревать, что в театре народ гораздо коварнее, чем в разведке. «Лазарет самолюбий!» – повторял я слова Чехова о театре, но себя в подобный лазарет, естественно, не зачислял.
В.Н. – Бесспорно, в романе вымышленная ситуация и персонажи, но все это упало на художественную почву не с неба. Во всяком случае, под большинство эпизодов, сюжетных поворотов, черточек биографий я могу подложить какую-нибудь иллюстрацию либо из обширной западной литературы о разведке, либо из собственного опыта.
В.Н. – Насколько реальны записки разведчика из тюрьмы? Что в данном случае от жизни, а что от писательского вымысла?
М.Л. – В тюрьмах сидели наши нелегалы – полковник Абель, арестованный в США из-за предательства своего помощника, Гордон Лонсдейл, он же Конон Молодый, Юрий Логинов, арестованный в ЮАР. Всех их потом обменяли. Наверное, сидели и другие, с воспоминаниями такого рода мы уже знакомы, особенно в последние годы. Были и случаи предательства.
В.Н. – О предательствах в разведке мы уже наслышаны…
М.Л. – Да, тут и шифровальщик военной разведки Гузенко, ушедший в Канаду после войны и проваливший целую группу агентов, добывавших атомные секреты, и специалисты по террору и саботажу Хохлов и Лялин, в последние годы – Левченко, Кузич-кин, Гордиевский…
В.Н. – Но у вас Алекс имитирует предательство, а на самом деле это способ внедрения во вражескую разведку. Насколько это реально?
М.Л. – Вполне реально. Во всяком случае, почти все перебежчики очень тщательно проверяются, как возможные подставы враждебной разведки. Например, в 1964 году бежал на Запад крупный работник контрразведки КГБ Ю. Носенко, выдавший очень много секретов работы КГБ внутри страны и особенно в Москве. Американцы не только проверяли его на детекторе лжи, но и в тюрьме долго держали: так сильны были их подозрения. Кстати, в бериевские времена Кима Филби и других наших помощников-агентов НКВД тоже подозревали в двойной игре. Вообще в разведке есть невероятные сюжеты. Помните, несколько лет назад ЦРУ был похищен в Италии советский разведчик Юрченко, который потом ушел от американцев и об этом рассказывал нам с телеэкрана? Американцы до сих пор утверждают, что перешел сам и выдал ряд наших агентов. Интригующий сюжет, правда?
В.Н. – Ваш роман относится к жанру политического детектива. К сожалению, это эпитет – «политический» – в нашей литературе в последние годы во многом дискредитирован, девальвировался. В вашем романе, к счастью, такой тенденции нет.
Речь идет о морали и нравственности, библейских заповедях, недаром и само название романа – цитата из Библии, недаром предваряет его цитата из А. К. Толстого:
Двух станов не боец, но только гость случайный, За правду я бы рад поднять мой добрый меч. Но спор с обоими досель мой жребий тайный, И к клятве ни один не мог меня привлечь…
М.Л. – Определение «политический детектив» приводит меня в ужас. Действительно, я использовал некоторые детективные ходы, ад и сам сюжет с поиском Крысы – из того же родника. Но я хотел прежде всего показать человека в Системе, если угодно, неплохого человека, исковерканного Системой и профессией, лишенного кое-каких моральных основ, но не погибшего до конца и жаждущего обрести и себя, и Истину, и своего неосознанного, путаного Бога. Мой Алекс давно очумел от борьбы идеологий, «холодной войны» и виски, осознал напрас-ность своей жизни. Как ни странно, начал я писать нечто приключенческое, ведь мой антигерой жизнелюбив и находчив, он не принадлежит к породе горемык. А эпиграф из А. К. Толстого я понимаю однозначно: все это соревнование «двух мировых систем», двух станов, упавшее на нас по воле Истории, суть трагедия, принесшая горе прежде всего нашему российскому стану. Нет станов, есть одно человечество, одна цивилизация.
К сожалению, наш читатель недостаточно подготовлен для восприятия книг о шпионаже, и в этом вина не его, а тех, кто десятилетиями культивировал литературу, прославляющую фальшивые стереотипы чекистов. Даже о своих настоящих героях мы не говорили правду: только сейчас публикуются материалы о судебном процессе над полковником Абелем, выходят мемуары Блейка, написано о Лонсдейле, хотя до сих пор нет правдивых книг о Киме Филби, Гае Берджессе, Дональде Маклине… Список велик, наша разведка может гордиться своими сотрудниками, убежденно работавшими ради «построения нового мира». Это и подвиг, и драма. Вообще эта тема – нераспаханное поле. На Западе о наших разведчиках и агентах написаны горы бумаги, регулярно появляются научные исследования о ЦРУ, КГБ, СИС, мемуары разведчиков, не говоря уже о шпионской беллетристике Ле Карре, Форсайта и многих других.
В.Н. – Абсолютная засекреченность у нас разведывательной деятельности невольно наложила запрет на произведения о ней. В этом плане в детективе о наших разведчиках вы являетесь своего рода первопроходцем. Вы смогли сказать то, что хотели, или же наши традиционные запреты все же помешали раскрыть тему до конца?
М.Л. – Наша цензура почти выбила жанр шпионского триллера из литературы. Да и бывшие разведчики фактически не имели возможности писать правду. Между тем на Западе Сомерсет Моэм, сотрудничавший с английской разведкой, написал и серию блестящих рассказов о секретной службе, и роман «Эшенден» о своей тайной миссии в России, английские разведчики Комтон Маккензи, Грэм Грин, Ян Флеминг выросли в известных писателей. Мне доводилось читать рукописи наших разведчиков, часто талантливых людей. Вы не представляете, как скудела их фантазия под железным катком самоцензуры, как старательно очищали они свои тексты от крупиц правды, вписываясь в стереотип преданного партии героя-чекиста. Когда я писал что-то о нашей работе даже после отставки, я чувствовал в себе такую самоцензуру, что Главлит по сравнению с нею детский сад. Вот вы спрашиваете, не мешали ли мне традиционные запреты? И в этом вопросе отражается весь миф о каких-то якобы неизвестных формах и методах спецслужб, и в частности КГБ. А на самом деле единственные секреты – это фамилии, должности, адреса, операции и прочие конкретные факты.
Культ секретности и соответственно КГБ достиг у нас невиданных масштабов. Мы никак не наведем порядок с секретностью в нашей стране, и всего лишь потому, что существует масса людей, которые получают хорошие деньги за охрану несуществующих секретов, и не только деньги, но и престиж, и таинственный ореол, прикрывающие видимость деятельности. Единственные секреты, которые я пытался раскрыть в романе, касались человеческой души. Мне трудно судить, насколько мне удалось описать жизнь и работу разведчиков, я писал об Алексе, больше всего меня интересовала его человеческая судьба. Наверное, о жизни и работе разведчиков лучше писать документальные романы-эпопеи.
В.Н. – Когда читаешь роман, то невольно вспоминаешь те крохи информации о нашей разведке, какие в разные времена стали нам известны из советской и зарубежной печати. Сухие протокольные факты и только факты, без всякой подоплеки: кто-то вдруг попросил политического убежища за границей, кого-то выслали как нежелательную персону (а то и сразу несколько десятков человек, как, например, из Англии) и т. п. А что кроется за такими событиями? Продажность отдельных аморальных личностей? Или не тот отбор? Плохая выучка? Или их идейные разногласия с Системой, которой они были обязаны служить? В романе такие размышления или намеки на них встречаются. Как вы смотрите на эти проблемы сегодня?
М.Л. – Массовые высылки отнюдь не означают, что разведчиков на чем-то прихватили. Во времена потепления отношений с Западом все наши внешние организации, включая разведку. Стали расти бешеными темпами, посольства и другие загранучреж-дения увеличивались по законам Паркинсона. Наши руководители совершенно забыли, что разведка работает не в Курской области и нельзя до бесконечности увеличивать ее аппарат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
В то же время следовало что-то разъяснить народу относительно убийцы Кирова. Безусловно, Сталин не мог объявить, что молодой коммунист действовал в одиночку и по собственной инициативе, протестуя против засилья бюрократического режима, установленного партией. Выгоднее было представить его ставленником русских белогвардейцев. Так появился на свет миф о белоэмигрантах, которые якобы пробрались в СССР из Польши, Литвы и Финляндии для организации террористических актов.
Сталин, конечно, постарался замести следы топорной работы Запорожца. Прежде всего он распорядился ликвидировать «друга», не потрудившись даже допросить его. Затем были вызваны заместители Кирова, у которых следовало выведать, не слишком ли многое им известно об этом деле. Но они оказались людьми искушенными и сообразили, что выказывать свою осведомленность или проницательность в данном случае просто опасно. В их рассказах Сталина насторожила только одна деталь: услышав выстрел и выскочив из зала заседаний в коридор, они обнаружили, что постоянного кировского охранника поблизости почему-то нет, да и Борисов, только что вызвавший Кирова из зала, куда-то бесследно исчез. Они его никогда больше не встречали…
В общем-то в таинственном исчезновении Борисова не было ничего сверхъестественного. Он был арестован Запорожцем как знавший кое-что о роли НКВД в организации убийства. Не могу судить, что именно было известно Борисову, но сам этот факт неприятно поразил меня. Дело в том, что Борисов был известен абсолютной своей преданностью Кирову и, казалось бы, не должен был сознательно подыгрывать Запорожцу в ущерб своему «хозяину».
Сталин знал, что Борисов арестован и находится в Большом доме. Поговорив с заместителями Кирова, он прибыл в это здание и потребовал привести Борисова. Их разговор был очень кратким, и очень скоро Борисов по распоряжению Сталина был в полной тайне ликвидирован. Итак, Сталин сразу избавился от двух свидетелей.
Сталинский поезд увез тело Кирова в Москву. Гроб для прощания с убитым установили, как было принято, в Колонном зале Дома Союзов. Газеты сообщали, что Сталин, стоя в почетном карауле, испытал такой приступ горя и любви к погибшему другу и соратнику, что приблизился к гробу и поцеловал мертвого. Как бывший ученик духовной семинарии, он в этот момент не мог не осознавать, что напрашивалась параллель между этим его поцелуем и поцелуем Иуды Искариота, запечатленным на лице Христа.
То обстоятельство, что Запорожец так неуклюже выполнил порученное ему тайное задание и что НКВД оставил следы своего участия в убийстве Кирова, заставило Сталина сначала отказаться от идеи обвинить в этом убийстве бывших вождей оппозиции. Но Сталин всегда отступал лишь на время. Поспешно расстреляв непосредственного убийцу и тайно уничтожив опасных свидетелей – посторонних, знавших или подозревавших о роли НКВД в этом преступлении, – Сталин вновь обрел спокойствие и принял решение вернуться к первоначальному замыслу. О том, что это произошло очень скоро, можно судить хотя бы потому, что официальная пресса, вначале объявившая, что убийство Кирова – дело рук белогвардейских террористов, вдруг изменила тон. Еще бы – в связи с убийством Сталин прямо распорядился привлечь к ответственности Зиновьева, Каменева и других бывших лидеров оппозиции.
На закрытом судебном процессе, состоявшемся 15 января 1935 года, не удалось выдвинуть никаких доказательств соучастия Зиновьева и Каменева в этом преступлении. Тем не менее под давлением членов военного трибунала и в результате домогательств Ягоды, на которого в свою очередь давил Сталин, Зиновьев и Каменев согласились признать, что они несут «политическую и моральную ответственность» за убийство, в то же время отрицая какую-либо причастность к нему. На этом шатком основании им вынесли обвинительный приговор и осудили обоих на пять лет лагерей…
(А. Орлов. //Тайная история сталинских преступлений. – Огонек. – 1989. – №46)
Чтобы ад не следовал за нами
В декабре 1990 года «Огонек» закончил печатать роман Михаила Любимова «И ад следовал за ним» (ьь 37–50). Читательские письма говорят о том, что он вызвал немалый интерес. Ниже публикуется беседа Владимира Николаева («Огонек») с автором романа.
В. Н. – При начале публикации вашего романа в «Огоньке» было упомянуто, что вы многие годы были нашим разведчиком за границей. Согласитесь, далеко не каждый ваш коллега, завершив свою профессиональную карьеру, пишет роман. Многих читателей интересуют подробности вашей биографии.
М. Л. – Биография у меня образцово-советская: родился в 1934 году, отец – родом из Рязанской области, сначала рабочий, затем сотрудник органов безопасности, в 1937 году репрессирован, затем освобожден и изгнан из организации. Всю войну находился на фронте, где был взят в военную контрразведку, работал там до 1950 года. Мать – из семьи врача, умерла рано, мне было тогда 11 лет. Так что остается загадкой, каким образом литературная инфекция проникла в нашу семью. Свой первый роман (как ни странно, из морской жизни) я написал в школьной тетрадке, прочитав «Цусиму», в возрасте 8 лет в Ташкенте, куда нас эвакуировали. Маме роман очень понравился: «Все там хорошо, Мишенька, только не совсем солидно, что советский адмирал ест в метро эскимо».
В 1952 году из Куйбышева приехал поступать в МГИМО, благо что была у меня медаль. Окончив институт, уехал по линии МИДа в Хельсинки, где работал в консульском отделе. Вскоре получил предложение перейти в разведку и вернулся в Москву. Я всегда был склонен к романтике, свято верил в светлое будущее, восхищался подпольной деятельностью наших революционеров и, кроме того, жаждал свободы общения с иностранцами и захватывающих приключений, которые, как я считал, могла мне дать работа в разведке. В 1961 году направлен в Англию, где пробыл четыре года, затем последовали с перерывом две командировки в Данию, последний раз в качестве резидента, то есть руководителя разведывательного аппарата.
Заграница мощно стимулировала во мне рост антисталинских настроений, которые посеял в моем поколении XX съезд. Все догмы типа «обнищание пролетариата» и т. д. разрушались на глазах, а такие книги, как «Мы» Замятина, «Слепящая тьма» Кестлера, «В круге первом» Солженицына, пробудили отвращение в тоталитарному режиму. Чехословацкие события 1968 года окончательно подорвали остатки веры в нашу систему, хотя до самой перестройки я сохранял еще некоторые иллюзии.
В. Н. – А когда и как вы пришли к литературе, начали писать всерьез, что побудило вас к этому?
М. Л. – Литературный зуд одолевал меня всю жизнь, писал я и рассказы, и пьесы, и стихи, мечтал уйти с работы и начать новую жизнь на вольных писательских хлебах, тем более что с годами я разочаровался в своей профессии. Тем не менее карьера моя двигалась вверх без особых зигзагов и оборвалась лишь в 1980 году. После 25 лет службы уходил я с легким чувством: была приличная пенсия, уже готовые пьесы и стихи, огромное желание писать и писать… Я решил остановиться на драматургии. Далее последовали утомительные и бесплодные визиты в театры и наши органы культуры, беседы с важными тетушками, гордо именовавшими себя референтами и завлитами, бандероли с пьесами в театры (тогда я еще не знал, что пьесы у нас читают редко и на письма не отвечают), рандеву с режиссерами, которых почему-то все больше интересовал Чехов в их собственной гениальной интерпретации. Увы, никто из них не звонил мне ночью и не кричал возбужденно: «Я прочитал вашу пьесу и не могу заснуть!» Тем не менее в 1984 году Московский областной драматический театр поставил мою пьесу «Убийство на экспорт», вскоре она прошла и на радио. Пьеса была из серии «политических» и рассказывала о драме американского разведчика – организатора убийства. Знаменитым я наутро не проснулся. Малая победа породила большие надежды, и я удвоил усилия. Чуть не приняли киносценарий, заинтересовались пьесой по Замятину и Оруэллу. В начале 1990 года «Детектив и политика» опубликовал мою пьесу на тайную войну КГБ и ЦРУ, пока не нашедшую своего театра, вскоре там же напечатают мою комедию о дипломатах.
С момента моей отставки пролетело почти 10 лет, нормальный человек моей профессии давно бы понял, что он графоман, и устроился бы на работу куда-нибудь в кадры или швейцаром в хаммеровском центре. Но я продолжал писать, хотя начал подозревать, что в театре народ гораздо коварнее, чем в разведке. «Лазарет самолюбий!» – повторял я слова Чехова о театре, но себя в подобный лазарет, естественно, не зачислял.
В.Н. – Бесспорно, в романе вымышленная ситуация и персонажи, но все это упало на художественную почву не с неба. Во всяком случае, под большинство эпизодов, сюжетных поворотов, черточек биографий я могу подложить какую-нибудь иллюстрацию либо из обширной западной литературы о разведке, либо из собственного опыта.
В.Н. – Насколько реальны записки разведчика из тюрьмы? Что в данном случае от жизни, а что от писательского вымысла?
М.Л. – В тюрьмах сидели наши нелегалы – полковник Абель, арестованный в США из-за предательства своего помощника, Гордон Лонсдейл, он же Конон Молодый, Юрий Логинов, арестованный в ЮАР. Всех их потом обменяли. Наверное, сидели и другие, с воспоминаниями такого рода мы уже знакомы, особенно в последние годы. Были и случаи предательства.
В.Н. – О предательствах в разведке мы уже наслышаны…
М.Л. – Да, тут и шифровальщик военной разведки Гузенко, ушедший в Канаду после войны и проваливший целую группу агентов, добывавших атомные секреты, и специалисты по террору и саботажу Хохлов и Лялин, в последние годы – Левченко, Кузич-кин, Гордиевский…
В.Н. – Но у вас Алекс имитирует предательство, а на самом деле это способ внедрения во вражескую разведку. Насколько это реально?
М.Л. – Вполне реально. Во всяком случае, почти все перебежчики очень тщательно проверяются, как возможные подставы враждебной разведки. Например, в 1964 году бежал на Запад крупный работник контрразведки КГБ Ю. Носенко, выдавший очень много секретов работы КГБ внутри страны и особенно в Москве. Американцы не только проверяли его на детекторе лжи, но и в тюрьме долго держали: так сильны были их подозрения. Кстати, в бериевские времена Кима Филби и других наших помощников-агентов НКВД тоже подозревали в двойной игре. Вообще в разведке есть невероятные сюжеты. Помните, несколько лет назад ЦРУ был похищен в Италии советский разведчик Юрченко, который потом ушел от американцев и об этом рассказывал нам с телеэкрана? Американцы до сих пор утверждают, что перешел сам и выдал ряд наших агентов. Интригующий сюжет, правда?
В.Н. – Ваш роман относится к жанру политического детектива. К сожалению, это эпитет – «политический» – в нашей литературе в последние годы во многом дискредитирован, девальвировался. В вашем романе, к счастью, такой тенденции нет.
Речь идет о морали и нравственности, библейских заповедях, недаром и само название романа – цитата из Библии, недаром предваряет его цитата из А. К. Толстого:
Двух станов не боец, но только гость случайный, За правду я бы рад поднять мой добрый меч. Но спор с обоими досель мой жребий тайный, И к клятве ни один не мог меня привлечь…
М.Л. – Определение «политический детектив» приводит меня в ужас. Действительно, я использовал некоторые детективные ходы, ад и сам сюжет с поиском Крысы – из того же родника. Но я хотел прежде всего показать человека в Системе, если угодно, неплохого человека, исковерканного Системой и профессией, лишенного кое-каких моральных основ, но не погибшего до конца и жаждущего обрести и себя, и Истину, и своего неосознанного, путаного Бога. Мой Алекс давно очумел от борьбы идеологий, «холодной войны» и виски, осознал напрас-ность своей жизни. Как ни странно, начал я писать нечто приключенческое, ведь мой антигерой жизнелюбив и находчив, он не принадлежит к породе горемык. А эпиграф из А. К. Толстого я понимаю однозначно: все это соревнование «двух мировых систем», двух станов, упавшее на нас по воле Истории, суть трагедия, принесшая горе прежде всего нашему российскому стану. Нет станов, есть одно человечество, одна цивилизация.
К сожалению, наш читатель недостаточно подготовлен для восприятия книг о шпионаже, и в этом вина не его, а тех, кто десятилетиями культивировал литературу, прославляющую фальшивые стереотипы чекистов. Даже о своих настоящих героях мы не говорили правду: только сейчас публикуются материалы о судебном процессе над полковником Абелем, выходят мемуары Блейка, написано о Лонсдейле, хотя до сих пор нет правдивых книг о Киме Филби, Гае Берджессе, Дональде Маклине… Список велик, наша разведка может гордиться своими сотрудниками, убежденно работавшими ради «построения нового мира». Это и подвиг, и драма. Вообще эта тема – нераспаханное поле. На Западе о наших разведчиках и агентах написаны горы бумаги, регулярно появляются научные исследования о ЦРУ, КГБ, СИС, мемуары разведчиков, не говоря уже о шпионской беллетристике Ле Карре, Форсайта и многих других.
В.Н. – Абсолютная засекреченность у нас разведывательной деятельности невольно наложила запрет на произведения о ней. В этом плане в детективе о наших разведчиках вы являетесь своего рода первопроходцем. Вы смогли сказать то, что хотели, или же наши традиционные запреты все же помешали раскрыть тему до конца?
М.Л. – Наша цензура почти выбила жанр шпионского триллера из литературы. Да и бывшие разведчики фактически не имели возможности писать правду. Между тем на Западе Сомерсет Моэм, сотрудничавший с английской разведкой, написал и серию блестящих рассказов о секретной службе, и роман «Эшенден» о своей тайной миссии в России, английские разведчики Комтон Маккензи, Грэм Грин, Ян Флеминг выросли в известных писателей. Мне доводилось читать рукописи наших разведчиков, часто талантливых людей. Вы не представляете, как скудела их фантазия под железным катком самоцензуры, как старательно очищали они свои тексты от крупиц правды, вписываясь в стереотип преданного партии героя-чекиста. Когда я писал что-то о нашей работе даже после отставки, я чувствовал в себе такую самоцензуру, что Главлит по сравнению с нею детский сад. Вот вы спрашиваете, не мешали ли мне традиционные запреты? И в этом вопросе отражается весь миф о каких-то якобы неизвестных формах и методах спецслужб, и в частности КГБ. А на самом деле единственные секреты – это фамилии, должности, адреса, операции и прочие конкретные факты.
Культ секретности и соответственно КГБ достиг у нас невиданных масштабов. Мы никак не наведем порядок с секретностью в нашей стране, и всего лишь потому, что существует масса людей, которые получают хорошие деньги за охрану несуществующих секретов, и не только деньги, но и престиж, и таинственный ореол, прикрывающие видимость деятельности. Единственные секреты, которые я пытался раскрыть в романе, касались человеческой души. Мне трудно судить, насколько мне удалось описать жизнь и работу разведчиков, я писал об Алексе, больше всего меня интересовала его человеческая судьба. Наверное, о жизни и работе разведчиков лучше писать документальные романы-эпопеи.
В.Н. – Когда читаешь роман, то невольно вспоминаешь те крохи информации о нашей разведке, какие в разные времена стали нам известны из советской и зарубежной печати. Сухие протокольные факты и только факты, без всякой подоплеки: кто-то вдруг попросил политического убежища за границей, кого-то выслали как нежелательную персону (а то и сразу несколько десятков человек, как, например, из Англии) и т. п. А что кроется за такими событиями? Продажность отдельных аморальных личностей? Или не тот отбор? Плохая выучка? Или их идейные разногласия с Системой, которой они были обязаны служить? В романе такие размышления или намеки на них встречаются. Как вы смотрите на эти проблемы сегодня?
М.Л. – Массовые высылки отнюдь не означают, что разведчиков на чем-то прихватили. Во времена потепления отношений с Западом все наши внешние организации, включая разведку. Стали расти бешеными темпами, посольства и другие загранучреж-дения увеличивались по законам Паркинсона. Наши руководители совершенно забыли, что разведка работает не в Курской области и нельзя до бесконечности увеличивать ее аппарат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48