— Отлично!Он дрожал всем телом.— Я уж думал… Это все? Больше не надо?— Надеюсь.Чердачное окно было распахнуто. Я нырнул туда, высадил пожарным ломиком хлипкий замок на двери и оказался на верхней площадке.— Пошли… только тихонько…После приключений на крыше ему море было по колено — он так и рванул. Я еле поймал его за крыло.— Спокойней, малый…Он обернулся ко мне.— А… Я, правда, хорошо управился?— Правда, — серьезно сказал я.Что ж его родитель так его застращал? Или просто — равнодушен к нему, что, в общем, еще хуже. Чтобы малый из-за нескольких слов одобрения был готов шею себе свернуть!Черный ход был открыт — наверняка, они бросят людей и сюда, когда догадаются, каким путем мы ушли, но пока двор и прилегающий переулок были пусты. Мы выбрались беспрепятственно.— Теперь куда? — покорно спросил он.— Понятия не имею.Мы пересекли пустующий сквер, миновали несколько длинных и темных одноэтажных зданий… Откуда-то слышался тоскливый, надсадный гул, рокот колес, лязг железа, ударяющегося о железо… Тут только я сообразил, что мы находимся где-то в тылах Центрального вокзала.— Вот оно, Себастиан… Они подгоняют товарняки…Они тянулись и тянулись мимо нас, по всем путям, черные слепые коробки, пока еще пустые… пока еще пустые.— Лесь, — тихонько вздохнул Себастиан, — а… там что?Низкие тучи, уходящие к Днепру, подсвечивались с изнанки багровым заревом. Горел Нижний Город.— Аскольду нужны были беспорядки. Он их получил. Понятное дело. Один взрыв, а может, уже и не один, горстка провокаторов, да и люди уже не те, что раньше…— Но почему именно Аскольд? Это не может быть… провокация? Его же тоже могли — как это? — подставить. В правящих кругах нет единодушия, а клан Палеологов всегда был…— Кто бы стал его подставлять? Именно Аскольд добился, чтобы все Опекунские советы упразднили. А как только Комитет по делам Подопечных оказался в его руках, он и начал игру. А заодно показал вашим, на что способны люди. Теперь гранды так напуганы, что никто не станет протестовать, когда Аскольд приберет к рукам не только полицию, но и армию — да что там, уже прибрал…— Но как же — люди? Ведь армия и полиция…— В массе своей тоже люди, верно? Ну и что? Кому это когда помешало?— Вот и Шевчук, — удрученно произнес он.— А что — Шевчук? Ты думал, он герой? Борец за права человека? Может, так и было — поначалу. Но он так ненавидит вас, что в конце концов стал ненавидеть всех. Ненависть съела его изнутри.Я машинально провел ладонью по лицу и только сейчас сообразил, что уже давно идет дождь. Слепые стенки вагонов отражали раз отраженное пламя, путевые огни были окружены ореолом мелких капель.— Но ведь Аскольд всегда… я же знаю… всегда говорил, что он хочет сломать эту закосневшую систему. Что человечеству надо дать ход… Что существующие нормы несправедливы…— Все это просто слова. Ему нужно было получить в свои руки власть. Как только он этого добился, не стало нужды притворяться. Хотя… может, ему еще придется какое-то время держать лицо перед грандами — корчить из себя спасителя, твердой рукой выводящего страну из кризиса… Увидишь, еще назовут потом Аскольдом-Освободителем!— Видишь ли, в чем дело, Лесь, — что-то было в его голосе, что заставило меня поднять голову и посмотреть ему в глаза, — мне трудно поверить в то, что ты говоришь… было трудно… потому что…Вагоны грохотали все громче, точно полчища бронированных чудовищ, вынырнувших из глубин того невероятного прошлого, из которых когда-то, давным-давно, выбралась с опустошенного континента горстка грандов и пошла расселяться по материкам…— Я ведь потомок Аскольда, — сказал Себастиан.
* * *
Я молча вытаращился на него. Потом сказал:— Парень, это невозможно!— Но это так и есть, Лесь, — терпеливо ответил он.— Брось! Да будь ты потомок самого Аскольда — что бы, он тебя отпустил бы шляться вот так, без присмотра? В Нижний таскаться, к диссидентам этим…— Ты просто не понимаешь… У нас потомок — прямой потомок — мало что значит. Власть передается по боковым веткам. Ему до меня и дела-то никакого не было… Потом… За мной немножко присматривал Гарик. Он ведь тоже Палеолог. Только из младшей ветви…— Он арестовал Гарика, — сказал я.Он уныло ответил:— Я понял.И, помолчав, добавил:— У нас вообще не принято… говорить вне гнезда о своих родственных связях. Но я так им гордился.О Господи, так, значит, бедный Себастиан всерьез воспринял все эти разговоры Аскольда о равенстве и братстве… И готов был положить свой живот на алтарь дела, которое его дражайший родитель и в грош не ставил!Я неуверенно сказал:— Ну, он, наверное, яркая фигура…— Не надо, Лесь, — тихонько отозвался он.Он вновь замолчал. Потом шепотом добавил:— Выходит, все, что он говорил… один сплошной обман?— Не совсем… другое дело, что, говоря это, он преследовал свои цели.— А как же я?— Думай, что думаешь. Кто заставляет тебя менять свои убеждения — если кто-то использовал их во вред, это еще не значит, что сами по себе убеждения неверны.Боюсь, что убеждения сами по себе вообще ничего не значат, но этого я ему говорить не стал.Он пытался плакать и не мог. Да, тяжелый день выдался для малого… Любое из пережитых им за сегодня разочарований могло навсегда выбить из колеи самого стойкого борца за права человека…Я обнял его за плечи, сказал:— Ну-ну, что ты, как маленький…Он отчаянно прижался ко мне — рокот толпы вдали и шарканье множества ног слились в грозный гул далекого стихийного бедствия, а вагоны все грохотали, подходя к терминалу…Прошло какое-то время, прежде чем я сообразил, что он собственно делает.Я отодвинулся и ударил его по лицу тыльной стороной руки. Он вздрогнул и отшатнулся.Я сказал:— Ты что, с ума сошел?Даже сейчас было видно, что он дрожит всем телом. Дождь лил совсем уж отчаянно, под козырек затекала вода.— Но я подумал…— Что ты подумал, ублюдок? Да за кого ты меня принимаешь? За извращенца? Да еще любителя малолеток? Да у меня сын немногим младше тебя!— А в книгах…Я холодно спросил:— Что за дерьмо ты читаешь?Он не ответил. Лишь судорожно вздохнул, точно всхлипнул.Небось, какие-нибудь дешевые приключенческие романы или аналог нашего дамского чтива, которое бабы глотают между кухней и спальней… Где люди выступают в роли этаких романтических сексуальных агрессоров… Черт, я же все время забываю, что они же ровно настолько женственны, насколько и мужественны, а этот еще и хомофил… выискался тут на мою голову. А потому я сказал:— Хорошенького же ты обо мне мнения, Себастиан.— Прости, Лесь, — отчаянно проговорил он.— Шел бы ты домой, а? И чего ты тут околачиваешься…— Да, но…— Правда, иди. Поиграл в подпольщика — и будет. Мне без тебя спокойнее. Ты ж мне только руки связываешь.— Но я думал…— Ну что ты там еще думал?— Если Аскольд… они не посмеют… ты можешь сказать, что если они к тебе хоть пальцем… ты меня сразу убьешь… А тогда…Похоже, он добровольно определил себя ко мне в заложники, видите ли…— Ничего подобного я, разумеется, говорить не буду, Себастиан.— Почему?— Стиль не тот. Не мой стиль. Ты бы лучше…Тут только я сообразил, что мне на самом деле от него надо.— Себастиан… ты сейчас уходи… я сам разберусь. Но я тебя очень прошу… У меня они в Осокорках сидят… надеюсь… сын… и Валька… вытащи их… как можешь, но вытащи. Отца, ну, родителя своего попроси… пусть ее на кухне пристроит, где хочет, но нельзя, чтобы они в эти вагоны…Права же была бедная Валька, подумал я, ох, права!— Я… Лесь, ладно.Где— то неподалеку с визгом затормозила машина. Я видел, как между слепыми стенами привокзальных складов движутся черные силуэты -мокрая униформа блестела в скудном свете далеких огней.— Ты обещал, Себастиан.— Эй, вы там, — раздался чей-то, усиленный мегафоном голос, — выходи!И я вышел под дождь, заложив руки за голову.Я столько раз видел его по телевизору — и все равно не сразу узнал. И только не надо говорить мне, что все мажоры на одно лицо — просто как-то не вязался могущественный Аскольд с заурядной тюремной канцелярией. Тут ему нечего было делать.— Встань, сука, — сказал за моей спиной конвойный.Он резко дернул меня вперед и вверх, вывернув локти. Я охнул от боли. Аскольд недовольно сказал:— Полегче.Потом конвойному:— Оставьте его.— Но… — возразил тот.— Здесь я распоряжаюсь, — холодно сказал Аскольд. — Да и… он ведь ничего мне не сделает. Вы ведь ничего мне не сделаете, Пьер-Олесь, верно?Я пошевелил кистями рук, которые уже начали отекать, и устало согласился:— Ага.— Вот и славно. — Аскольд придвинул себе табуретку и сел. — Они, возможно, слегка погорячились. У нас очень мало практики обращения с заключенными, знаете ли…— Ничего, — сказал я сквозь зубы, — нагоните… Наберетесь опыта…Он вежливо согласился.— Разумеется.Спина тоже болела — невыносимо. Должно быть, почки. Выживу — еще долго буду мочиться кровью.Он сидел, разглядывал меня и молчал. Так долго молчал, что я не выдержал первым.— Что вам от меня нужно? У меня ничего нет…Он сказал:— Да… единственная пленка ушла к американцам.И продолжал разглядывать меня. Глаза у него были сплошь черные, как у всех у них, чуть подернутые возрастной перламутровой пленкой… я понял, что он уже далеко не молод… Чего он от меня хочет, в самом деле?— Я довольно много о вас знаю, Пьер-Олесь, — сказал он, наконец, — пришлось… Ничем особенным вы не отличились… Ничего не изобрели, ни против кого не восстали… Ну, разве что рискнули на стороне заняться нелицензированными разработками — немножко еретическими, но, в общем, совершенно безопасными. В сущности, вы просто-напросто конформист. Заурядный тип.Я пожал плечами. Со связанными за спиной руками это было не так-то легко сделать.— Почему же он пошел за вами? — неожиданно спросил он. — Почему не дождался моих людей? Почему рисковал? Я знаю, он боится высоты… Он же знал, что, если он останется, ему ничего не угрожает…— Себастиан? — сообразил я.Он хмуро кивнул.— Я, правда, не знаю, Аскольд. Может быть, просто потому, что… ему надо было за кем-то пойти.— Но почему за вами? — Он подошел почти вплотную, я ощутил странный, почти птичий запах, исходящий от него. — Ведь вы же ничтожество!Я представления не имел, что он хотел от меня услышать, и потому молчал.— Это все из-за его дурацких идей, — наконец сказал он. — Ничего… Вы просто наглядное пособие, Пьер-Олесь… Полагаю, если он посмотрит на вас через некоторое время, его человеколюбие испарится… Вас даже нельзя будет назвать разумным существом, никем назвать нельзя, только — чем… Люди, в сущности, очень легко ломаются. Такова уж ваша природа.Я сказал:— У вас свои методы.— Верно…Он вновь оглядел меня, потом сказал конвойному:— Проводите его в камеру…И вышел.Больше я его не видел. И все же я совершенно точно знаю, куда он пошел — и примерно могу восстановить, что произошло там, в помещениях Правительственного комплекса на Владимирской горке, пока толпы людей под мелким дождем тянулись в черные зевы вагонов — тянулись меж двух шеренг других людей, вооруженных, в нагрудниках и защитных шлемах. Восстановить от имени Себастиана… Если сейчас, после всего, и есть у меня хоть какое-то право, то только вот это — говорить от имени Себастиана…
* * *
Что только я себе не воображал, когда меня вели между складских кварталов и, расталкивая дубинками толпу орущих и плачущих людей, посадили в черный, лаково блестевший правительственный «кондор». На какой-то миг мне даже показалось, что меня бросят в застенки… почему-то эта мысль меня успокоила, но потом я понял, что все это чересчур драматично… или романтично… То есть, глупо. И, скорее всего, то, что меня ожидает, не имеет ничего общего с подвигом или славной смертью.И верно, меня привезли ко мне же домой.Я занимал две комнаты на цокольном этаже — в том здании, где находились всякие второстепенные службы, квартиры второразрядных чиновников, даже, кажется, общежития для делегаций из всяких отдаленных губерний, вроде Марселя или Константинополя… Там была масса всякого, в этом здании, всего я и не знал — меня гораздо больше привлекало то, что происходит снаружи, за охраняемой проходной.Меня провели в квартиру, и часовой стал снаружи у двери… Это был человек, но тут никакие разговоры о равенстве и братстве не помогли бы — я понял, что, если потребуется, он сделает все, абсолютно все…А я сидел и думал о том, что я все делал не так.Самое забавное, что я никак не мог понять — что именно я вообще сделал и что нужно было сделать… лица тех людей под дождем казались совершенно одинаковыми… глаза утонули в черных провалах, словно их и не было, лишь пустые глазницы… словно что-то страшное стерло все, что отличает одного человека от другого… безликая шевелящаяся масса, точно крысы или дождевые черви.Я было снял зачем-то телефонную трубку — даже не отдавая себе отчета, куда и зачем я собираюсь звонить, но телефон молчал. Потом я, кажется, заснул, а потом почувствовал, что в комнате что-то изменилось, словно стало труднее дышать, и когда я поднял голову, то увидел, что в дверях стоит Аскольд.Он отодвинул часового, закрыл за собой двери и прошел внутрь. А уже потом спросил меня:— Можно?Не понимаю, зачем он спрашивал, ведь он все равно уже вошел. Но я сказал:— Да… конечно…— Я подумал, что у меня ты будешь чувствовать себя неловко. Хотел по-домашнему…Я оглядел свою комнату — почему-то она показалась мне нелепой; все эти плакаты групп «Черный бабуин» и «Китайская стена», репродукции французских абстракционистов, моя собственная неумелая мазня…— Садитесь, старший…Мебель у меня тоже была модерновая, хлипкая — он с трудом уместился в кресле, но ничего не сказал. Только поправил:— Родитель.— Родитель…— Ты уж прости, что я так… Но я боялся, что ты попадешь в беду. В городе сейчас очень опасно, дитя мое…— Со мной ничего не случилось.— Ты вполне мог дождаться моих людей — зачем было убегать?— Я не знал…— Похоже на то… Нам пора объясниться — так, кажется, говорится в этих дурацких романах, которыми ты зачитываешься? Разумеется, ты многого не знал, дитя мое… А я не мог ничего тебе сказать — до поры до времени.Я молчал, уставившись в пол.— Что, не хочешь разговаривать с душителем свобод? Здорово же они тебя обработали, эти пустозвоны. Мне доносили, что ты таскаешься к каким-то диссидентам… Ну да ладно, с этим покончено.— Кто доносил? Шевчук?— Шевчук? — Он взглянул на меня и усмехнулся. — Да нет — Гарик.Почему— то мне стало полегче, что Гарик. И он это понял.— А что — Шевчук? Он ведь тебя совершенно беспардонно использовал — неужто ты до сих пор не понял? А ты его героем считал? Борцом за права человека?Он говорил в точности как Лесь. И на миг мне показалось — может, он понимает… Но я не успел ничего сказать, ни о чем спросить, потому что он продолжил:— Ведь что он такое, этот твой Шевчук, — фикция. Обман зрения.Я сказал:— Не понимаю. Он что — твой человек? Провокатор?Почему— то слово «человек» далось мне с трудом.Он встал — должно быть, кресло все-таки было неудобным, — прошелся по комнате, потом снова сел…Я вдруг понял, что он очень устал. И держался из последних сил — поскольку ему нужно было уладить еще одно дело — со мной…— О, нет… Тут игра тоньше. В конце концов, провокатора можно разоблачить. Или перевербовать. А ты сделай из ничего — убежденного диссидента. Изгоя. Вот это будет шедевр… Это ведь тоже искусство, мой милый, — высшее искусство. Найди самого способного среди них, самого амбициозного, подающего надежды, отпусти вожжи — пусть поверит в себя, пусть начнет строить планы, а потом прижми как следует… Обложи со всех сторон, не давай развернуться, цепляйся ко всему… пусть уйдет из института, пусть вылетит с работы, пусть живет в дерьме… А он гордый, а он не может смириться, а ему хочется. И начинает он рыпаться, кричать, бить себя в грудь, как это у них, у обезьянок, принято, и отовсюду его видно, хорошо видно, и рано или поздно найдется кто-то, кто захочет его использовать. А ты уже тут, ты с самого начала тут… Это мед, на который слетаются мухи.— Я не очень понимаю, старший…— Родитель.— Да. Родитель. Вы хотите сказать…— Ты…— Да… Ты хочешь сказать, что за Шевчуком все время следили, и если бы он сам не выдал эту женщину, ее все равно бы взяли.— Именно это я и хочу сказать, мой милый.— Но он ее выдал. Сам. Вам… тебе это не кажется странным?Аскольд пожал плечами.— Значит, мы его напугали чуть больше, чем намеревались, вот и все. Не думаешь же ты, что он это сделал из лояльности? Среди них нет лояльных. Запомни это раз и навсегда.— Я понял.— Ничего ты не понял. — Он снова вскочил, прошелся по комнате. — По крайней мере, сейчас. Тебе еще предстоит учиться. Все эти сводки — нужно их прочесть, чтобы действительно понять.Он помолчал, потом сказал тихим, мягким шепотом, каким признаются в любви.— Мы стоим на грани гибели. Катастрофы.— Кто — мы?— Гранды, разумеется. Мы уже не в состоянии их удерживать, обезьянок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
* * *
Я молча вытаращился на него. Потом сказал:— Парень, это невозможно!— Но это так и есть, Лесь, — терпеливо ответил он.— Брось! Да будь ты потомок самого Аскольда — что бы, он тебя отпустил бы шляться вот так, без присмотра? В Нижний таскаться, к диссидентам этим…— Ты просто не понимаешь… У нас потомок — прямой потомок — мало что значит. Власть передается по боковым веткам. Ему до меня и дела-то никакого не было… Потом… За мной немножко присматривал Гарик. Он ведь тоже Палеолог. Только из младшей ветви…— Он арестовал Гарика, — сказал я.Он уныло ответил:— Я понял.И, помолчав, добавил:— У нас вообще не принято… говорить вне гнезда о своих родственных связях. Но я так им гордился.О Господи, так, значит, бедный Себастиан всерьез воспринял все эти разговоры Аскольда о равенстве и братстве… И готов был положить свой живот на алтарь дела, которое его дражайший родитель и в грош не ставил!Я неуверенно сказал:— Ну, он, наверное, яркая фигура…— Не надо, Лесь, — тихонько отозвался он.Он вновь замолчал. Потом шепотом добавил:— Выходит, все, что он говорил… один сплошной обман?— Не совсем… другое дело, что, говоря это, он преследовал свои цели.— А как же я?— Думай, что думаешь. Кто заставляет тебя менять свои убеждения — если кто-то использовал их во вред, это еще не значит, что сами по себе убеждения неверны.Боюсь, что убеждения сами по себе вообще ничего не значат, но этого я ему говорить не стал.Он пытался плакать и не мог. Да, тяжелый день выдался для малого… Любое из пережитых им за сегодня разочарований могло навсегда выбить из колеи самого стойкого борца за права человека…Я обнял его за плечи, сказал:— Ну-ну, что ты, как маленький…Он отчаянно прижался ко мне — рокот толпы вдали и шарканье множества ног слились в грозный гул далекого стихийного бедствия, а вагоны все грохотали, подходя к терминалу…Прошло какое-то время, прежде чем я сообразил, что он собственно делает.Я отодвинулся и ударил его по лицу тыльной стороной руки. Он вздрогнул и отшатнулся.Я сказал:— Ты что, с ума сошел?Даже сейчас было видно, что он дрожит всем телом. Дождь лил совсем уж отчаянно, под козырек затекала вода.— Но я подумал…— Что ты подумал, ублюдок? Да за кого ты меня принимаешь? За извращенца? Да еще любителя малолеток? Да у меня сын немногим младше тебя!— А в книгах…Я холодно спросил:— Что за дерьмо ты читаешь?Он не ответил. Лишь судорожно вздохнул, точно всхлипнул.Небось, какие-нибудь дешевые приключенческие романы или аналог нашего дамского чтива, которое бабы глотают между кухней и спальней… Где люди выступают в роли этаких романтических сексуальных агрессоров… Черт, я же все время забываю, что они же ровно настолько женственны, насколько и мужественны, а этот еще и хомофил… выискался тут на мою голову. А потому я сказал:— Хорошенького же ты обо мне мнения, Себастиан.— Прости, Лесь, — отчаянно проговорил он.— Шел бы ты домой, а? И чего ты тут околачиваешься…— Да, но…— Правда, иди. Поиграл в подпольщика — и будет. Мне без тебя спокойнее. Ты ж мне только руки связываешь.— Но я думал…— Ну что ты там еще думал?— Если Аскольд… они не посмеют… ты можешь сказать, что если они к тебе хоть пальцем… ты меня сразу убьешь… А тогда…Похоже, он добровольно определил себя ко мне в заложники, видите ли…— Ничего подобного я, разумеется, говорить не буду, Себастиан.— Почему?— Стиль не тот. Не мой стиль. Ты бы лучше…Тут только я сообразил, что мне на самом деле от него надо.— Себастиан… ты сейчас уходи… я сам разберусь. Но я тебя очень прошу… У меня они в Осокорках сидят… надеюсь… сын… и Валька… вытащи их… как можешь, но вытащи. Отца, ну, родителя своего попроси… пусть ее на кухне пристроит, где хочет, но нельзя, чтобы они в эти вагоны…Права же была бедная Валька, подумал я, ох, права!— Я… Лесь, ладно.Где— то неподалеку с визгом затормозила машина. Я видел, как между слепыми стенами привокзальных складов движутся черные силуэты -мокрая униформа блестела в скудном свете далеких огней.— Ты обещал, Себастиан.— Эй, вы там, — раздался чей-то, усиленный мегафоном голос, — выходи!И я вышел под дождь, заложив руки за голову.Я столько раз видел его по телевизору — и все равно не сразу узнал. И только не надо говорить мне, что все мажоры на одно лицо — просто как-то не вязался могущественный Аскольд с заурядной тюремной канцелярией. Тут ему нечего было делать.— Встань, сука, — сказал за моей спиной конвойный.Он резко дернул меня вперед и вверх, вывернув локти. Я охнул от боли. Аскольд недовольно сказал:— Полегче.Потом конвойному:— Оставьте его.— Но… — возразил тот.— Здесь я распоряжаюсь, — холодно сказал Аскольд. — Да и… он ведь ничего мне не сделает. Вы ведь ничего мне не сделаете, Пьер-Олесь, верно?Я пошевелил кистями рук, которые уже начали отекать, и устало согласился:— Ага.— Вот и славно. — Аскольд придвинул себе табуретку и сел. — Они, возможно, слегка погорячились. У нас очень мало практики обращения с заключенными, знаете ли…— Ничего, — сказал я сквозь зубы, — нагоните… Наберетесь опыта…Он вежливо согласился.— Разумеется.Спина тоже болела — невыносимо. Должно быть, почки. Выживу — еще долго буду мочиться кровью.Он сидел, разглядывал меня и молчал. Так долго молчал, что я не выдержал первым.— Что вам от меня нужно? У меня ничего нет…Он сказал:— Да… единственная пленка ушла к американцам.И продолжал разглядывать меня. Глаза у него были сплошь черные, как у всех у них, чуть подернутые возрастной перламутровой пленкой… я понял, что он уже далеко не молод… Чего он от меня хочет, в самом деле?— Я довольно много о вас знаю, Пьер-Олесь, — сказал он, наконец, — пришлось… Ничем особенным вы не отличились… Ничего не изобрели, ни против кого не восстали… Ну, разве что рискнули на стороне заняться нелицензированными разработками — немножко еретическими, но, в общем, совершенно безопасными. В сущности, вы просто-напросто конформист. Заурядный тип.Я пожал плечами. Со связанными за спиной руками это было не так-то легко сделать.— Почему же он пошел за вами? — неожиданно спросил он. — Почему не дождался моих людей? Почему рисковал? Я знаю, он боится высоты… Он же знал, что, если он останется, ему ничего не угрожает…— Себастиан? — сообразил я.Он хмуро кивнул.— Я, правда, не знаю, Аскольд. Может быть, просто потому, что… ему надо было за кем-то пойти.— Но почему за вами? — Он подошел почти вплотную, я ощутил странный, почти птичий запах, исходящий от него. — Ведь вы же ничтожество!Я представления не имел, что он хотел от меня услышать, и потому молчал.— Это все из-за его дурацких идей, — наконец сказал он. — Ничего… Вы просто наглядное пособие, Пьер-Олесь… Полагаю, если он посмотрит на вас через некоторое время, его человеколюбие испарится… Вас даже нельзя будет назвать разумным существом, никем назвать нельзя, только — чем… Люди, в сущности, очень легко ломаются. Такова уж ваша природа.Я сказал:— У вас свои методы.— Верно…Он вновь оглядел меня, потом сказал конвойному:— Проводите его в камеру…И вышел.Больше я его не видел. И все же я совершенно точно знаю, куда он пошел — и примерно могу восстановить, что произошло там, в помещениях Правительственного комплекса на Владимирской горке, пока толпы людей под мелким дождем тянулись в черные зевы вагонов — тянулись меж двух шеренг других людей, вооруженных, в нагрудниках и защитных шлемах. Восстановить от имени Себастиана… Если сейчас, после всего, и есть у меня хоть какое-то право, то только вот это — говорить от имени Себастиана…
* * *
Что только я себе не воображал, когда меня вели между складских кварталов и, расталкивая дубинками толпу орущих и плачущих людей, посадили в черный, лаково блестевший правительственный «кондор». На какой-то миг мне даже показалось, что меня бросят в застенки… почему-то эта мысль меня успокоила, но потом я понял, что все это чересчур драматично… или романтично… То есть, глупо. И, скорее всего, то, что меня ожидает, не имеет ничего общего с подвигом или славной смертью.И верно, меня привезли ко мне же домой.Я занимал две комнаты на цокольном этаже — в том здании, где находились всякие второстепенные службы, квартиры второразрядных чиновников, даже, кажется, общежития для делегаций из всяких отдаленных губерний, вроде Марселя или Константинополя… Там была масса всякого, в этом здании, всего я и не знал — меня гораздо больше привлекало то, что происходит снаружи, за охраняемой проходной.Меня провели в квартиру, и часовой стал снаружи у двери… Это был человек, но тут никакие разговоры о равенстве и братстве не помогли бы — я понял, что, если потребуется, он сделает все, абсолютно все…А я сидел и думал о том, что я все делал не так.Самое забавное, что я никак не мог понять — что именно я вообще сделал и что нужно было сделать… лица тех людей под дождем казались совершенно одинаковыми… глаза утонули в черных провалах, словно их и не было, лишь пустые глазницы… словно что-то страшное стерло все, что отличает одного человека от другого… безликая шевелящаяся масса, точно крысы или дождевые черви.Я было снял зачем-то телефонную трубку — даже не отдавая себе отчета, куда и зачем я собираюсь звонить, но телефон молчал. Потом я, кажется, заснул, а потом почувствовал, что в комнате что-то изменилось, словно стало труднее дышать, и когда я поднял голову, то увидел, что в дверях стоит Аскольд.Он отодвинул часового, закрыл за собой двери и прошел внутрь. А уже потом спросил меня:— Можно?Не понимаю, зачем он спрашивал, ведь он все равно уже вошел. Но я сказал:— Да… конечно…— Я подумал, что у меня ты будешь чувствовать себя неловко. Хотел по-домашнему…Я оглядел свою комнату — почему-то она показалась мне нелепой; все эти плакаты групп «Черный бабуин» и «Китайская стена», репродукции французских абстракционистов, моя собственная неумелая мазня…— Садитесь, старший…Мебель у меня тоже была модерновая, хлипкая — он с трудом уместился в кресле, но ничего не сказал. Только поправил:— Родитель.— Родитель…— Ты уж прости, что я так… Но я боялся, что ты попадешь в беду. В городе сейчас очень опасно, дитя мое…— Со мной ничего не случилось.— Ты вполне мог дождаться моих людей — зачем было убегать?— Я не знал…— Похоже на то… Нам пора объясниться — так, кажется, говорится в этих дурацких романах, которыми ты зачитываешься? Разумеется, ты многого не знал, дитя мое… А я не мог ничего тебе сказать — до поры до времени.Я молчал, уставившись в пол.— Что, не хочешь разговаривать с душителем свобод? Здорово же они тебя обработали, эти пустозвоны. Мне доносили, что ты таскаешься к каким-то диссидентам… Ну да ладно, с этим покончено.— Кто доносил? Шевчук?— Шевчук? — Он взглянул на меня и усмехнулся. — Да нет — Гарик.Почему— то мне стало полегче, что Гарик. И он это понял.— А что — Шевчук? Он ведь тебя совершенно беспардонно использовал — неужто ты до сих пор не понял? А ты его героем считал? Борцом за права человека?Он говорил в точности как Лесь. И на миг мне показалось — может, он понимает… Но я не успел ничего сказать, ни о чем спросить, потому что он продолжил:— Ведь что он такое, этот твой Шевчук, — фикция. Обман зрения.Я сказал:— Не понимаю. Он что — твой человек? Провокатор?Почему— то слово «человек» далось мне с трудом.Он встал — должно быть, кресло все-таки было неудобным, — прошелся по комнате, потом снова сел…Я вдруг понял, что он очень устал. И держался из последних сил — поскольку ему нужно было уладить еще одно дело — со мной…— О, нет… Тут игра тоньше. В конце концов, провокатора можно разоблачить. Или перевербовать. А ты сделай из ничего — убежденного диссидента. Изгоя. Вот это будет шедевр… Это ведь тоже искусство, мой милый, — высшее искусство. Найди самого способного среди них, самого амбициозного, подающего надежды, отпусти вожжи — пусть поверит в себя, пусть начнет строить планы, а потом прижми как следует… Обложи со всех сторон, не давай развернуться, цепляйся ко всему… пусть уйдет из института, пусть вылетит с работы, пусть живет в дерьме… А он гордый, а он не может смириться, а ему хочется. И начинает он рыпаться, кричать, бить себя в грудь, как это у них, у обезьянок, принято, и отовсюду его видно, хорошо видно, и рано или поздно найдется кто-то, кто захочет его использовать. А ты уже тут, ты с самого начала тут… Это мед, на который слетаются мухи.— Я не очень понимаю, старший…— Родитель.— Да. Родитель. Вы хотите сказать…— Ты…— Да… Ты хочешь сказать, что за Шевчуком все время следили, и если бы он сам не выдал эту женщину, ее все равно бы взяли.— Именно это я и хочу сказать, мой милый.— Но он ее выдал. Сам. Вам… тебе это не кажется странным?Аскольд пожал плечами.— Значит, мы его напугали чуть больше, чем намеревались, вот и все. Не думаешь же ты, что он это сделал из лояльности? Среди них нет лояльных. Запомни это раз и навсегда.— Я понял.— Ничего ты не понял. — Он снова вскочил, прошелся по комнате. — По крайней мере, сейчас. Тебе еще предстоит учиться. Все эти сводки — нужно их прочесть, чтобы действительно понять.Он помолчал, потом сказал тихим, мягким шепотом, каким признаются в любви.— Мы стоим на грани гибели. Катастрофы.— Кто — мы?— Гранды, разумеется. Мы уже не в состоянии их удерживать, обезьянок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10