И вот в 1928 году появляется работа В. Я. Проппа «Морфология сказки», которой было суждено стать классической. Пропп показал, что все волшебные сказки, несмотря на их видимое разнообразие, имеют одну и ту же скрытую структуру. Оказалось, что, как бы ни менялся характер действующих лиц, их функции остаются в основном постоянными. Допустим, например, что в разных сказках нам встретились такие эпизоды: 1) царь посылает Ивана за царевной, и Иван отправляется; 2) сестра посылает брата за лекарством, и брат отправляется; 3) кузнец посылает батрака за коровой, и батрак отправляется. Здесь в качестве инвариантов выступают две функции: отсылка и выход в поиск. Что же касается персонажей, мотивировки отсылки и прочее, то это «величины» переменные. Оказалось, что число функций ограничено (31 функция), а последовательность их всегда одинакова. Чем это объяснить?
На этот вопрос Пропп отвечает в другой своей работе «Исторические корни волшебной сказки». Древней основой сказки, с его точки зрения, является магический обряд инициации, посвящения, широко распространённый в родовых обществах, обряд, в ходе которого юношей и девушек переводили в полноправных членов племени. Мысль Проппа сводится к следующему: первобытный обряд инициации сопровождался рассказом, истолковывающим его содержание; обряд умер, а рассказ продолжает жить до сих пор и передаётся от поколения к поколению. Иными словами, волшебная сказка, которую мы слушаем в детстве и которую сами рассказываем или читаем своим детям, – это некое подобие волны, докатившейся до нас от древних времён магических охотничьих ритуалов.
Перед нами типичная эстафета, ибо сказка веками передавалась именно по образцам, а не строилась в соответствии с каким-либо вербально сформулированным алгоритмом. Фактически такой алгоритм впервые сформулировал как раз Пропп, дав точное описание морфологии сказки. Он и сам пишет, что, используя это описание, можно в изобилии создавать новые сказки.
Другой пример социального куматоида – это такое явление, как образ жизни, понятие о котором прочно вошло как в социологию, так и в географию. Речь идёт о традициях и обычаях, усвоенных как бы с молоком матери и определяющих в рамках того или иного сообщества основные и постоянно повторяющиеся траектории поведения и деятельности людей.
Вот, например, небольшой отрывок из работы известного американского этнографа Маргарет Мид «Взросление на Самоа». Глава называется «День на Самоа». «По всей деревне разносятся ритмичные звуки тамтама, собирающего молодёжь. Она сходится со всех концов деревни, держа в руках палки для вскапывания земли, готовая отправиться в глубь острова, на огороды. Люди повзрослее приступают к своим более уединённым занятиям, и под конической крышей каждой хижины воцаряется обычная утренняя жизнь. Маленькие дети, слишком голодные, чтобы ждать завтрака, выпрашивают ломти холодного таро и жадно грызут их. Женщины несут кипы белья к морю или к ручью на дальнем конце деревни либо отправляются в глубь острова за материалом для плетения. Девочки постарше идут ловить рыбу на риф или усаживаются за плетение новых циновок».
Нет смысла продолжать эту цитату, ибо и так ясно, что речь идёт не о каком-то конкретном дне, а о последовательности событий, которая воспроизводится и повторяется изо дня в день и из года в год. Каждый день слышатся здесь звуки тамтама, каждый день кто-то ловит рыбу или плетёт циновки, каждый день кто-то уходит работать на огороды. В совокупности все это и образует образ жизни. Люди рождаются и умирают, сменяются поколения, а образ жизни может оставаться одним и тем же. И очевидно, что в основе этой устойчивости и повторяемости лежат не словесные инструкции, ибо таковых просто не существует, а механизмы более фундаментальные – социальные эстафеты, т. е. воспроизведение форм поведения и деятельности по непосредственным образцам.
Эстафеты, впрочем, обеспечивают не только стационарность, но и адаптацию к новым условиям жизни. Маргарет Мид выделяет три типа культур в зависимости от того, кто у кого учится, чьи именно образцы доминируют. Постфигуративная культура – это культура, где дети учатся прежде всего у своих предшественников, и прошлое взрослых оказывается будущим для каждого нового поколения. Это возможно в тех условиях, когда изменения происходят крайне медленно. Кофигуративная культура предполагает, что и дети и взрослые учатся не только у старшего поколения, но и у своих сверстников. Кофигурация начинается там, где нужно ассимилировать новый, только ещё формирующийся опыт, например, новые виды техники и т. д. Наконец, префигуративная культура – это культура ещё более интенсивных преобразований, когда родителям приходится учиться у своих детей. Следует подчеркнуть при этом, что речь идёт не о механизмах новаций, а только о способах ассимиляции нового, о том, как эти новации распространяются.
В реальных эмпирических ситуациях далеко не всегда легко отличить «чистую» эстафету от вербализованных форм передачи опыта, так как в процессе обучения, как правило, имеет место языковая коммуникация. Важно признать в принципе существование «чистых» эстафет. В дальнейшем мы будем говорить об эстафетах во всех тех случаях, когда деятельность не может быть воспроизведена без соответствующей демонстрации, независимо от того, сопровождается это речевыми актами или нет. Иными словами, эстафета имеет место везде, где не существует точных описаний, достаточных для воспроизведения деятельности без вмешательства каких-либо демонстраций. При таком понимании подавляющее большинство наших акций, в том числе и в науке, воспроизводится на уровне эстафет.
Отдельно взятая эстафета – это элементарный социальный куматоид. Правда, ниже мы покажем что эстафеты не существуют и не могут существовать изолированно, но с некоторыми оговорками все же можно говорить об отдельных эстафетах и их связях друг с другом, об эстафетах простых и сложных. Очень распространённый вид такой связи состоит в том, что одна эстафета обеспечивает условия реализации для другой. Рассмотрим с этой точки зрения обыкновенный, например, театральный гардероб. Приходя в театр, вы поступаете так же, как и все остальные зрители, т. е. сдаёте пальто в гардероб. Гардеробщик поступает так же, как все остальные гардеробщики, т. е. берет ваше пальто и отдаёт взамен номерок. Перед нами две эстафеты, взаимодействующие друг с другом и друг без друга не существующие. Мы говорим об эстафетах, ибо никто из нас не знакомится с принципиальным функционированием гардероба по каким-либо инструкциям, хотя, конечно, их не трудно написать. Другое дело, – время работы гардероба или вопрос об ответственности за пропавшие вещи. Здесь инструкции существуют. Впрочем, их наличие ещё ни о чем не свидетельствует. Все дело в том, как мы реально действуем, по инструкциям или нет.
Приведём ещё один пример, полезный для дальнейшего изложения. Что собой представляет шахматный турнир? Это множество играющихся партий, где каждый шахматист, соблюдая, конечно, определённые словесно зафиксированные правила, действует все же в основном по образцам, т. е. на основе знания прошлых вариантов, типовых позиций и т. п. Но можно ли свести турнир к этому множеству партий? Нет, ибо не всякое такое множество образует турнир. Турнир предполагает наличие ещё одной «игры», игры в турнирную таблицу, которая суммирует результаты всех партий и дополняет борьбу за доской турнирной борьбой. Эта «игра» в таблицу как раз и делает шахматы спортом, и она, вообще говоря, может превратить в спорт почти любой вид нашей деятельности.
Мы и здесь имеем взаимодействие разных эстафетных программ, но картина в целом оказывается гораздо более сложной: у нас не одна, а множество партий, каждая партия – это реализация не одной, а множества разных программ. Суть в том, что одна программа, т. е. турнирная таблица, суммируя действия множества программ другого типа, создаёт нечто новое – турнирную борьбу. Забегая вперёд, можно сказать, что наука по своей эстафетной структуре очень напоминает шахматный турнир.
В заключение отметим, что эстафетная модель очень удобна для обсуждения разных подходов к описанию социальных феноменов и науки в том числе. Бросается в глаза, что любую эстафету можно и нужно описать по крайней мере с двух сторон: во-первых, в плане указания тех образцов, которые она реализует, во-вторых, с точки зрения её содержания, с точки зрения того, что именно она транслирует. Вообще говоря, можно описать, что делает человек, не указывая, в какой традиции он работает. Можно поступить и противоположным образом, т. е. зафиксировать традицию, не раскрыв её содержания. Перед нами наиболее элементарная модель для иллюстрации соотношения понимания и объяснения при анализе социальных явлений.
Типы и связи научных программ
Итак, наука – это социальный куматоид. Установив это, мы уже получили очень много. Мы теперь знаем, как подходить к анализу, что выделять, что лежит в основе того необозримого многообразия явлений, которое традиционно принято связывать с наукой, что именно объединяет все эти явления в единое целое. Если наука – это куматоид, то её надо рассматривать как множество определённых конкретных программ (традиций, эстафет), реализуемых на человеческом материале, т. е. определяющих действия большого количества постоянно сменяющих друг друга людей. Надо выделить и описать эти программы, определить способ их бытия, выявить характер их функционирования и взаимодействия, построить их типологию. Последние два пункта тесно связаны, ибо одним из оснований для классификации программ может служить их место, их функции в системе науки. Именно с этого мы и начнём.
Наука и социальная память
Но прежде всего обратим внимание на тот достаточно очевидный факт, что наука связана не только с производством знаний, но и с их постоянной систематизацией. Монографии, обзоры, учебные курсы – все это попытки собрать воедино результаты, полученные огромным количеством исследователей в разное время и в разных местах. С этой точки зрения науку можно рассматривать как механизм централизованной социальной памяти, которая аккумулирует практический и теоретический опыт человечества и делает его всеобщим достоянием. Речь идёт уже не об эстафетах, образующих базовые механизмы памяти, а о более сложных образованиях, предполагающих вербализованные знания, письменность, книгопечатание и т. д.
Не вдаваясь пока в детали, проиллюстрируем это на простом примере. Известно, что знаменитый исследователь Африки Давид Ливингстон в 1855 г. открыл водопад Виктория. Но также известно, что этот водопад хорошо знали и до него, и он имел даже своё название – Мосиоатунья! Так называли его местные жители. Что же открыл Ливингстон? Открыл уже открытое? Вопрос может показаться абсурдным, но он хорошо иллюстрирует тот факт, что термин «знать» или «открыть» имеет разный смысл применительно к разным культурам и разным историческим этапам в развитии человечества. Для туземца знание – это нечто передаваемое от отца к сыну или от соседа к соседу, нечто существующее и воспроизводимое в рамках узкого сообщества непосредственно общающихся друг с другом людей. В таких условиях водопад Виктория мог открываться и, вероятно, открывался бесчисленное множество раз. Ливингстон, однако, открыл его для науки, открыл раз и навсегда. Но, может быть, мы просто сталкиваемся здесь с эгоцентризмом европейской культуры? В том-то и дело, что нет. Открыть для науки – это значит открыть для человечества.
В чем же специфика научного открытия? Географы уже давно решили этот вопрос применительно к открытию новых территорий. Открытием называют первое посещение данной территории представителями народов, владеющих письменностью, её описание и нанесение на карту. Обратим внимание на последнее. Все свои наблюдения географ связывает с картой, т. е. с некоторой моделью изучаемой местности, полученной в ходе предшествующего развития познания. «Всякое географическое исследование территории, – пишет Н. Н. Баранский, – если только оно является географическим не по одному названию, а по существу, исходит из карты уже существующей и приводит к дальнейшему дополнению и уточнению карты и всяческому обогащению её содержания». Иными словами, карта и программирует работу географа, и фиксирует результаты этой работы. Карты рисунки небольших районов – появились, вероятно, уже у первобытного человека, но они играли роль ситуативных средств общения, и это вовсе не означало появления науки. Наука появилась тогда, когда все карты свели воедино и они стали функционировать как средство общечеловеческой социальной памяти. Поэтому нанести на карту – это и значит открыть для человечества.
Сказанное применительно к географии вполне можно обобщить на научное познание вообще. Формирование науки – это формирование механизмов глобальной централизованной социальной памяти, т. е. механизмов накопления и систематизации всех знаний, получаемых человечеством. Можно смело сказать, что ни одна наука не имеет оснований считать себя окончательно сформировавшейся, пока не появились соответствующие обзоры или учебные курсы, т. е. пока не заданы традиции организации знания.
К сожалению, на эти традиции часто не обращают достаточного внимания, придавая основное значение методам исследования. Это, однако, не вполне правомерно. Конечно, методы играют очень важную роль. Но формирование новых научных дисциплин нередко связано не столько с методами, сколько с появлением новых программ организации знания. Основателем экологии, например, принято считать Э. Геккеля, который высказал мысль о необходимости науки, изучающей взаимосвязи организмов со средой. Огромное количество сведений о такого рода взаимосвязях было уже накоплено к этому времени в рамках других биологических дисциплин, но именно Геккель дал толчок к тому, чтобы собрать все эти сведения вместе в рамках одного научного предмета.
На фоне общей недооценки программ систематизации знания можно встретить и прямо противоположные точки зрения. "Потребность в знании есть лишь бабушка науки, – писал наш известный литературовед Б.И. Ярхо, – матерью же является «потребность в сообщении знаний». «Действительно, – продолжает он чуть ниже, – никакого научного познания (в отличие от ненаучного) не существует: при открытии наиболее достоверных научных положений интуиция, фантазия, эмоциональный тонус играют огромную роль наряду с интеллектом. Наука же есть рационализированное изложение познанного, логически оформленное описание той части мира, которую нам удалось осознать, т. е. наука – особая форма сообщения (изложения), а не познания».
Б.И. Ярхо, пожалуй, впадает в противоположную крайность. Он выделяет в науке и противопоставляет друг другу процессы познания, т. е. методы, способы получения знаний, с одной стороны, и процессы «изложения», фиксации, оформления знаний, с другой. Это, как нам кажется, верно и подводит к глубокому пониманию сути науки. Но можно ли согласиться со столь явной недооценкой роли научных методов? Действительно ли не существует никаких научных способов получения знаний в отличие от ненаучных? Ответ может быть только отрицательным. Сам факт наличия глобальной социальной памяти уже означает появление новых требований к процедурам получения знаний. Главное из этих требований – стандартизация. Она необходима, ибо в противном случае отдельные результаты будут несопоставимы. Наука требует поэтому описания образцов и формулировки принципов исследования, учёный должен показать, как он пришёл к тому или иному результату и почему он считает его истинным. Поэтому такие явления, как доказательство, обоснование, описание методики работы – это необходимые особенности научного познания, тесно связанные с централизацией социальной памяти.
Географическая карта – это хорошая иллюстрация одного из механизмов социальной памяти. Поэтому вернёмся к ней ещё раз и рассмотрим некоторые из её функций. Несомненно, карта задаёт нам способы фиксации географических наблюдений. Каждую произвольно выделенную область на карте можно рассматривать как ячейку памяти, в которую заносится информация о соответствующем участке земной поверхности. Это может быть информация о рельефе, растительности, почве, о характере дорог и т. п. Районирование – это один из способов выделения таких ячеек. Карта задаёт нам таким образом единые, стандартизированные правила референции, правила отнесения наших сведений к той или иной реальной местности. Но эти отдельные сведения она плюс ко всему организует в единое целое, в систему знаний о поверхности Земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
На этот вопрос Пропп отвечает в другой своей работе «Исторические корни волшебной сказки». Древней основой сказки, с его точки зрения, является магический обряд инициации, посвящения, широко распространённый в родовых обществах, обряд, в ходе которого юношей и девушек переводили в полноправных членов племени. Мысль Проппа сводится к следующему: первобытный обряд инициации сопровождался рассказом, истолковывающим его содержание; обряд умер, а рассказ продолжает жить до сих пор и передаётся от поколения к поколению. Иными словами, волшебная сказка, которую мы слушаем в детстве и которую сами рассказываем или читаем своим детям, – это некое подобие волны, докатившейся до нас от древних времён магических охотничьих ритуалов.
Перед нами типичная эстафета, ибо сказка веками передавалась именно по образцам, а не строилась в соответствии с каким-либо вербально сформулированным алгоритмом. Фактически такой алгоритм впервые сформулировал как раз Пропп, дав точное описание морфологии сказки. Он и сам пишет, что, используя это описание, можно в изобилии создавать новые сказки.
Другой пример социального куматоида – это такое явление, как образ жизни, понятие о котором прочно вошло как в социологию, так и в географию. Речь идёт о традициях и обычаях, усвоенных как бы с молоком матери и определяющих в рамках того или иного сообщества основные и постоянно повторяющиеся траектории поведения и деятельности людей.
Вот, например, небольшой отрывок из работы известного американского этнографа Маргарет Мид «Взросление на Самоа». Глава называется «День на Самоа». «По всей деревне разносятся ритмичные звуки тамтама, собирающего молодёжь. Она сходится со всех концов деревни, держа в руках палки для вскапывания земли, готовая отправиться в глубь острова, на огороды. Люди повзрослее приступают к своим более уединённым занятиям, и под конической крышей каждой хижины воцаряется обычная утренняя жизнь. Маленькие дети, слишком голодные, чтобы ждать завтрака, выпрашивают ломти холодного таро и жадно грызут их. Женщины несут кипы белья к морю или к ручью на дальнем конце деревни либо отправляются в глубь острова за материалом для плетения. Девочки постарше идут ловить рыбу на риф или усаживаются за плетение новых циновок».
Нет смысла продолжать эту цитату, ибо и так ясно, что речь идёт не о каком-то конкретном дне, а о последовательности событий, которая воспроизводится и повторяется изо дня в день и из года в год. Каждый день слышатся здесь звуки тамтама, каждый день кто-то ловит рыбу или плетёт циновки, каждый день кто-то уходит работать на огороды. В совокупности все это и образует образ жизни. Люди рождаются и умирают, сменяются поколения, а образ жизни может оставаться одним и тем же. И очевидно, что в основе этой устойчивости и повторяемости лежат не словесные инструкции, ибо таковых просто не существует, а механизмы более фундаментальные – социальные эстафеты, т. е. воспроизведение форм поведения и деятельности по непосредственным образцам.
Эстафеты, впрочем, обеспечивают не только стационарность, но и адаптацию к новым условиям жизни. Маргарет Мид выделяет три типа культур в зависимости от того, кто у кого учится, чьи именно образцы доминируют. Постфигуративная культура – это культура, где дети учатся прежде всего у своих предшественников, и прошлое взрослых оказывается будущим для каждого нового поколения. Это возможно в тех условиях, когда изменения происходят крайне медленно. Кофигуративная культура предполагает, что и дети и взрослые учатся не только у старшего поколения, но и у своих сверстников. Кофигурация начинается там, где нужно ассимилировать новый, только ещё формирующийся опыт, например, новые виды техники и т. д. Наконец, префигуративная культура – это культура ещё более интенсивных преобразований, когда родителям приходится учиться у своих детей. Следует подчеркнуть при этом, что речь идёт не о механизмах новаций, а только о способах ассимиляции нового, о том, как эти новации распространяются.
В реальных эмпирических ситуациях далеко не всегда легко отличить «чистую» эстафету от вербализованных форм передачи опыта, так как в процессе обучения, как правило, имеет место языковая коммуникация. Важно признать в принципе существование «чистых» эстафет. В дальнейшем мы будем говорить об эстафетах во всех тех случаях, когда деятельность не может быть воспроизведена без соответствующей демонстрации, независимо от того, сопровождается это речевыми актами или нет. Иными словами, эстафета имеет место везде, где не существует точных описаний, достаточных для воспроизведения деятельности без вмешательства каких-либо демонстраций. При таком понимании подавляющее большинство наших акций, в том числе и в науке, воспроизводится на уровне эстафет.
Отдельно взятая эстафета – это элементарный социальный куматоид. Правда, ниже мы покажем что эстафеты не существуют и не могут существовать изолированно, но с некоторыми оговорками все же можно говорить об отдельных эстафетах и их связях друг с другом, об эстафетах простых и сложных. Очень распространённый вид такой связи состоит в том, что одна эстафета обеспечивает условия реализации для другой. Рассмотрим с этой точки зрения обыкновенный, например, театральный гардероб. Приходя в театр, вы поступаете так же, как и все остальные зрители, т. е. сдаёте пальто в гардероб. Гардеробщик поступает так же, как все остальные гардеробщики, т. е. берет ваше пальто и отдаёт взамен номерок. Перед нами две эстафеты, взаимодействующие друг с другом и друг без друга не существующие. Мы говорим об эстафетах, ибо никто из нас не знакомится с принципиальным функционированием гардероба по каким-либо инструкциям, хотя, конечно, их не трудно написать. Другое дело, – время работы гардероба или вопрос об ответственности за пропавшие вещи. Здесь инструкции существуют. Впрочем, их наличие ещё ни о чем не свидетельствует. Все дело в том, как мы реально действуем, по инструкциям или нет.
Приведём ещё один пример, полезный для дальнейшего изложения. Что собой представляет шахматный турнир? Это множество играющихся партий, где каждый шахматист, соблюдая, конечно, определённые словесно зафиксированные правила, действует все же в основном по образцам, т. е. на основе знания прошлых вариантов, типовых позиций и т. п. Но можно ли свести турнир к этому множеству партий? Нет, ибо не всякое такое множество образует турнир. Турнир предполагает наличие ещё одной «игры», игры в турнирную таблицу, которая суммирует результаты всех партий и дополняет борьбу за доской турнирной борьбой. Эта «игра» в таблицу как раз и делает шахматы спортом, и она, вообще говоря, может превратить в спорт почти любой вид нашей деятельности.
Мы и здесь имеем взаимодействие разных эстафетных программ, но картина в целом оказывается гораздо более сложной: у нас не одна, а множество партий, каждая партия – это реализация не одной, а множества разных программ. Суть в том, что одна программа, т. е. турнирная таблица, суммируя действия множества программ другого типа, создаёт нечто новое – турнирную борьбу. Забегая вперёд, можно сказать, что наука по своей эстафетной структуре очень напоминает шахматный турнир.
В заключение отметим, что эстафетная модель очень удобна для обсуждения разных подходов к описанию социальных феноменов и науки в том числе. Бросается в глаза, что любую эстафету можно и нужно описать по крайней мере с двух сторон: во-первых, в плане указания тех образцов, которые она реализует, во-вторых, с точки зрения её содержания, с точки зрения того, что именно она транслирует. Вообще говоря, можно описать, что делает человек, не указывая, в какой традиции он работает. Можно поступить и противоположным образом, т. е. зафиксировать традицию, не раскрыв её содержания. Перед нами наиболее элементарная модель для иллюстрации соотношения понимания и объяснения при анализе социальных явлений.
Типы и связи научных программ
Итак, наука – это социальный куматоид. Установив это, мы уже получили очень много. Мы теперь знаем, как подходить к анализу, что выделять, что лежит в основе того необозримого многообразия явлений, которое традиционно принято связывать с наукой, что именно объединяет все эти явления в единое целое. Если наука – это куматоид, то её надо рассматривать как множество определённых конкретных программ (традиций, эстафет), реализуемых на человеческом материале, т. е. определяющих действия большого количества постоянно сменяющих друг друга людей. Надо выделить и описать эти программы, определить способ их бытия, выявить характер их функционирования и взаимодействия, построить их типологию. Последние два пункта тесно связаны, ибо одним из оснований для классификации программ может служить их место, их функции в системе науки. Именно с этого мы и начнём.
Наука и социальная память
Но прежде всего обратим внимание на тот достаточно очевидный факт, что наука связана не только с производством знаний, но и с их постоянной систематизацией. Монографии, обзоры, учебные курсы – все это попытки собрать воедино результаты, полученные огромным количеством исследователей в разное время и в разных местах. С этой точки зрения науку можно рассматривать как механизм централизованной социальной памяти, которая аккумулирует практический и теоретический опыт человечества и делает его всеобщим достоянием. Речь идёт уже не об эстафетах, образующих базовые механизмы памяти, а о более сложных образованиях, предполагающих вербализованные знания, письменность, книгопечатание и т. д.
Не вдаваясь пока в детали, проиллюстрируем это на простом примере. Известно, что знаменитый исследователь Африки Давид Ливингстон в 1855 г. открыл водопад Виктория. Но также известно, что этот водопад хорошо знали и до него, и он имел даже своё название – Мосиоатунья! Так называли его местные жители. Что же открыл Ливингстон? Открыл уже открытое? Вопрос может показаться абсурдным, но он хорошо иллюстрирует тот факт, что термин «знать» или «открыть» имеет разный смысл применительно к разным культурам и разным историческим этапам в развитии человечества. Для туземца знание – это нечто передаваемое от отца к сыну или от соседа к соседу, нечто существующее и воспроизводимое в рамках узкого сообщества непосредственно общающихся друг с другом людей. В таких условиях водопад Виктория мог открываться и, вероятно, открывался бесчисленное множество раз. Ливингстон, однако, открыл его для науки, открыл раз и навсегда. Но, может быть, мы просто сталкиваемся здесь с эгоцентризмом европейской культуры? В том-то и дело, что нет. Открыть для науки – это значит открыть для человечества.
В чем же специфика научного открытия? Географы уже давно решили этот вопрос применительно к открытию новых территорий. Открытием называют первое посещение данной территории представителями народов, владеющих письменностью, её описание и нанесение на карту. Обратим внимание на последнее. Все свои наблюдения географ связывает с картой, т. е. с некоторой моделью изучаемой местности, полученной в ходе предшествующего развития познания. «Всякое географическое исследование территории, – пишет Н. Н. Баранский, – если только оно является географическим не по одному названию, а по существу, исходит из карты уже существующей и приводит к дальнейшему дополнению и уточнению карты и всяческому обогащению её содержания». Иными словами, карта и программирует работу географа, и фиксирует результаты этой работы. Карты рисунки небольших районов – появились, вероятно, уже у первобытного человека, но они играли роль ситуативных средств общения, и это вовсе не означало появления науки. Наука появилась тогда, когда все карты свели воедино и они стали функционировать как средство общечеловеческой социальной памяти. Поэтому нанести на карту – это и значит открыть для человечества.
Сказанное применительно к географии вполне можно обобщить на научное познание вообще. Формирование науки – это формирование механизмов глобальной централизованной социальной памяти, т. е. механизмов накопления и систематизации всех знаний, получаемых человечеством. Можно смело сказать, что ни одна наука не имеет оснований считать себя окончательно сформировавшейся, пока не появились соответствующие обзоры или учебные курсы, т. е. пока не заданы традиции организации знания.
К сожалению, на эти традиции часто не обращают достаточного внимания, придавая основное значение методам исследования. Это, однако, не вполне правомерно. Конечно, методы играют очень важную роль. Но формирование новых научных дисциплин нередко связано не столько с методами, сколько с появлением новых программ организации знания. Основателем экологии, например, принято считать Э. Геккеля, который высказал мысль о необходимости науки, изучающей взаимосвязи организмов со средой. Огромное количество сведений о такого рода взаимосвязях было уже накоплено к этому времени в рамках других биологических дисциплин, но именно Геккель дал толчок к тому, чтобы собрать все эти сведения вместе в рамках одного научного предмета.
На фоне общей недооценки программ систематизации знания можно встретить и прямо противоположные точки зрения. "Потребность в знании есть лишь бабушка науки, – писал наш известный литературовед Б.И. Ярхо, – матерью же является «потребность в сообщении знаний». «Действительно, – продолжает он чуть ниже, – никакого научного познания (в отличие от ненаучного) не существует: при открытии наиболее достоверных научных положений интуиция, фантазия, эмоциональный тонус играют огромную роль наряду с интеллектом. Наука же есть рационализированное изложение познанного, логически оформленное описание той части мира, которую нам удалось осознать, т. е. наука – особая форма сообщения (изложения), а не познания».
Б.И. Ярхо, пожалуй, впадает в противоположную крайность. Он выделяет в науке и противопоставляет друг другу процессы познания, т. е. методы, способы получения знаний, с одной стороны, и процессы «изложения», фиксации, оформления знаний, с другой. Это, как нам кажется, верно и подводит к глубокому пониманию сути науки. Но можно ли согласиться со столь явной недооценкой роли научных методов? Действительно ли не существует никаких научных способов получения знаний в отличие от ненаучных? Ответ может быть только отрицательным. Сам факт наличия глобальной социальной памяти уже означает появление новых требований к процедурам получения знаний. Главное из этих требований – стандартизация. Она необходима, ибо в противном случае отдельные результаты будут несопоставимы. Наука требует поэтому описания образцов и формулировки принципов исследования, учёный должен показать, как он пришёл к тому или иному результату и почему он считает его истинным. Поэтому такие явления, как доказательство, обоснование, описание методики работы – это необходимые особенности научного познания, тесно связанные с централизацией социальной памяти.
Географическая карта – это хорошая иллюстрация одного из механизмов социальной памяти. Поэтому вернёмся к ней ещё раз и рассмотрим некоторые из её функций. Несомненно, карта задаёт нам способы фиксации географических наблюдений. Каждую произвольно выделенную область на карте можно рассматривать как ячейку памяти, в которую заносится информация о соответствующем участке земной поверхности. Это может быть информация о рельефе, растительности, почве, о характере дорог и т. п. Районирование – это один из способов выделения таких ячеек. Карта задаёт нам таким образом единые, стандартизированные правила референции, правила отнесения наших сведений к той или иной реальной местности. Но эти отдельные сведения она плюс ко всему организует в единое целое, в систему знаний о поверхности Земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55