Ноги были длинными, икры крепкими; точеные округлые лодыжки плавно переходили в изящные ступни.
Лицо, окаймленное каскадом медных волос, было почти столь же безукоризненным, как и тело: широкий и чистый лоб, высокие скулы, губы полные, но без искусственной припухлости. Решительный изгиб подбородка придавал исходившему от девушки ощущению невинности еще и оттенок силы. Только вот нос ее, тонкий, длинноватый и увенчанный на переносице россыпью веснушек, не вполне соответствовал канонам классической красоты. Изумительные глаза, большие и почти пугающе умные, имели темно-зеленый, жадеитовый оттенок.
– Заканчиваем, леди и джентльмены. Время вышло, – объявил, хлопнув в ладоши, Деннис, преподаватель рисования с натуры Нью-Йоркской школы-студии. – Спасибо, Финн, на сегодня все.
Он улыбнулся натурщице, стоявшей на помосте, и она улыбнулась ему в ответ.
Учащиеся студии – их было около дюжины – положили рисовальные принадлежности на уступы мольбертов, и помещение быстро наполнилось оживленным гомоном.
Молодая женщина наклонилась, подняла черно-белое цветастое кимоно, которое всегда приносила на сеансы позирования, накинула его и завязала узлом пояс на тонкой талии. Потом она сошла с маленького помоста и нырнула за высокую китайскую ширму на дальней стороне помещения. Ее звали Фиона Кэтрин Райан, для друзей просто Финн. Ей было двадцать четыре года. Всю свою жизнь она прожила в Колумбусе, штат Огайо, но последние полтора года училась и работала в Нью-Йорке, получая удовольствие от каждой минуты жизни.
Взяв со складного стульчика за ширмой свою одежду, Финн быстро переоделась и засунула свернутое кимоно в рюкзачок. Несколько минут спустя, одетая в поношенные джинсы «ливайс», любимые кроссовки и неоново-желтую футболку, предупреждавшую остальных водителей о ее передвижении по Мидтауну, она помахала рукой еще остававшимся в помещении студентам, и те помахали ей в ответ. По пути к выходу Финн забрала у Денниса чек. Оказавшись на улице, залитой ярким полуденным солнцем, она отстегнула цепочку, крепившую к фонарному столбу ее старый велосипед с толстыми шинами.
Рюкзак занял свое место в коробке из-под бананов, вставленной в большую решетчатую корзину багажника, а цепочка и замок были убраны в один из боковых карманов рюкзака. Финн собрала распущенные волосы в кудрявый конский хвост и скрепила его черной резинкой для волос, потом выудила из рюкзака скомканную зеленую бейсболку без фирменной надписи и надела ее, пропустив конский хвост через отверстие позади. Перешагнув через раму велосипеда, она взялась за руль и поехала по Восьмой улице, а через два квартала свернула на Шестую авеню, направляясь на север.
ГЛАВА 2
Музей изобразительных искусств Паркер-Хейл находился на Пятой авеню между Шестьдесят четвертой и Шестьдесят пятой улицами, фасадом прямо на зоосад в Центральном парке. Первоначально здание было задумано как особняк для Джонаса Паркера, который разбогател на «Печеночных пилюлях старой матушки» и умер, чем-то подавившись, прежде чем успел поселиться в своей новой резиденции. Поэтому его деловой партнер Уильям Уайтхед Хейл отдал дом под музей. Забота о печени американцев дала обоим партнерам возможность провести немало времени в Европе, скупая произведения искусства, результатом чего и стало собрание Паркер-Хейл. Столь внушительное, что удачливые бизнесмены вошли в историю не как торговцы чудо-пилюлями, а именно как собиратели художественных шедевров. Подбор полотен был достаточно эклектичным: Брак и Констебль, Гойя и Моне.
Музей находился в доверительном управлении, причем в составе его правления и попечительского совета числились имена многих влиятельных особ, от мэра и комиссара полиции до личного секретаря кардинала Нью-Йорка. Пусть далеко не самый большой в Нью-Йорке, этот музей определенно являлся одним из самых престижных, и для Финн получить работу интерна в отделе графики было бесспорной удачей. Во всяком случае, лучше, чем место помощника преподавателя, и к тому же это позволяло ей в какой-то мере преодолеть комплекс неполноценности, связанный с тем, что первую свою степень она получила в котирующемся не слишком высоко Университете штата Огайо.
В этом отношении у Финн просто не было выбора: в том университете, на кафедре археологии, работала ее мать, и это давало ей возможность посещать занятия бесплатно. Но вот жизнь в Нью-Йорке для нее бесплатной не была, и, чтобы пополнить кошелек прибавкой к стипендии, ей приходилось браться за любую работу. Вот почему она подвизалась в качестве натурщицы, снималась в качестве модели для каталогов всякий раз, когда получала звонок из агентства, преподавала английский новым иммигрантам, помогала по хозяйству и присматривала за детишками сотрудников факультета. И не только за детишками, но и за комнатными растениями или домашними животными. Порой казалось, что вся ее жизнь пройдет в этом лихорадочном, изнурительном ритме, так никогда и не обретя нормального темпа.
Спустя полчаса после того, как она покинула класс рисования, Финн остановилась перед Музеем Паркер-Хейл, прицепила велосипед к очередному фонарному столбу и взбежала по ступенькам к огромным дверям, увенчанным классическим рельефом из слегка задрапированных обнаженных фигур. Перед тем как открыть окованную латунью дверь, Финн подняла глаза на рельеф, скользя взглядом с одной обнаженной фигуры на другую, а потом стянула шапочку и вновь распустила волосы, а бейсболку и резинку убрала в рюкзак. Она улыбнулась старому Уилли, седовласому охраннику, и бегом устремилась вверх по широкой лестнице розового мрамора, но невольно задержалась на лестничной площадке, задержавшись взглядом на висевшем там полотне Ренуара «Купальщицы в лесу».
Любуясь мягкими изящными линиями и прохладной, голубоватой лесной зеленью, придававшей полотну столь необычный, почти загадочный колорит, Финн не в первый раз задумалась о том, не была ли эта картина отображением одного из посещавших Ренуара видений, сна или фантазии, никак не связанных с конкретной натурой. При желании на сей счет можно было бы написать целую диссертацию, но независимо от того, что она думала по этому поводу, перед ней находилось просто красивое живописное полотно.
Посвятив созерцанию картины добрых пять минут, Финн повернулась и поспешила ко второму пролету. Она миновала небольшую галерею Брака, потом прошла по короткому коридору к двери, не помеченной никакой надписью, и зашла внутрь. Здесь, как и в большинстве других галерей и музеев, картины или артефакты демонстрировались в специально оборудованных экспозиционных залах, тогда как основная часть кропотливой музейной работы протекала позади них, в скрытых от взоров посетителей фондохранилищах. Финн оказалась в служебном помещении фонда графики Паркер-Хейл, длинном, тянущемся вдоль северной стены здания коридоре, залитом искусственным светом потолочных люминесцентных светильников.
Коллекции хранились в неисчислимом количестве влагонепроницаемых ящиков для бумаг, выстроившихся вдоль внутренней стены. Между невысокими, по плечо, застекленными шкафами находились ниши, каждая из которых была оснащена письменным столом, стулом и большим плоским смотровым столом, предназначавшимся для тщательного изучения отдельных экспонатов. Столешницы таких столов представляли собой листы вставленного в деревянные рамы и подсвеченного снизу полупрозрачного белого стекла. Каждый стол был снабжен фотокопировальным стендом для копирования графических материалов на слайды, а в каждой второй нише находился компьютерный терминал с полной инвентарной описью коллекции, включавшей, наряду с фотофиксацией предмета, его словесное описание и сведения о дате приобретения и источнике поступления.
На протяжении всего лета работа Финн сводилась к сверке инвентарных записей: раз за разом она сопоставляла слайды и инвентарные описи и справки об источнике поступления экспонатов по номерам, следя за тем, чтобы все совпадало. Работенка, конечно, нудная, но двадцатичетырехлетней особе, занимавшей должность младшего музейного хранителя, следовало вырабатывать в себе скрупулезность и терпение. Недаром ее мать всегда говорила: «Искусствоведение – это наука, и ты, хотя и занимаешься искусством, не художник, а ученый. А в науке нет ни скуки, ни мелочей. Всяко зернышко на твою мельницу».
«Всяко зернышко…»
С улыбкой вспомнив об этом, Финн взяла из шкафчика с канцелярскими принадлежностями рабочий блокнот с карандашом и направилась вдоль ряда секций для хранения бумаг к тому месту, где закончила вчера работу. Получив диплом бакалавра, она провела год во Флоренции, изучая родину Микеланджело, посещая места, связанные с его именем, и изучая языки. И это зернышко пришлось-таки на ее мельницу, пусть даже решительно каждый на солнечной родине титанов Возрождения, начиная с того малого в офисе архива и кончая бестолковым старым священником в библиотеке Святого Духа, считал своим правом и даже долгом ущипнуть ее за задницу.
Таким образом, первый день на работе не был для нее и первым днем знакомства с мастерами флорентийского Возрождения. Кроме того, ей пообещали, что, если она хорошо зарекомендует себя в качестве интерна, ей дадут оплачиваемую работу на следующий год. Она хотела иметь возможность жить в Нью-Йорке и работать над магистерской диссертацией, но это было чертовски дорого, даже если снимаешь дешевую конуру в Алфавит-Сити.
Уилли, совершавший регулярный обход, появился в поле ее зрения, проверил печати и двинулся дальше. К счастью, сотрудников в отделе не было: больше всего Финн нравилось работать в одиночестве. Отыскав ящик, который разбирала вчера, она в соответствии с инструкцией натянула белые хлопчатобумажные перчатки и принялась за дело: записывала номера с ацетатных обложек на рисунках, а потом с этой записью, а иногда и с рисунком отправлялась в нишу для сверки с информацией в компьютерной базе данных.
Спустя два часа ее уже одолевала зевота и в глазах двоилось, но Финн держалась. Покончив с одним ящиком, она взялась за соседний, находившийся так низко, что ей пришлось присесть на корточки, чтобы выдвинуть его. Возможно, именно благодаря этому положению Финн приметила, что один из рисунков завалился в щель позади и был почти невидим. Если не выдвигать ящик полностью, его легко было бы не заметить.
Финн аккуратно выдвинула ящик настолько далеко, насколько могла, и протянула руку внутрь, вслепую нащупывая краешек замеченной ею обложки из ацетатной бумаги. Потребовалось некоторое время, прежде чем ей удалось подхватить его большим и указательным пальцами и легонько потянуть. В конце концов он высвободился, и Финн решила поднести его к свету. Она выпрямилась и ногой задвинула ящик, пристально рассматривая находку. А когда рассмотрела как следует, чуть было не лишилась чувств.
Рисунок был примерно шесть дюймов на восемь, грубо отрезанный или, может быть, оторванный с левой стороны. Даже сквозь ацетатную обложку было видно, что он выполнен на высококачественном пергаменте, возможно из ягнячьей кожи, натертой мелом и пемзой. Когда-то этот листок представлял собой часть тетради или записной книжки, ибо в нижнем углу виднелись следы стежков.
Набросок был сделан сепией, так что линии выцвели и истончились, как паутинки, но превосходное качество рисунка позволяло с уверенностью отнести его к эпохе Возрождения. Он представлял собой изображение полной женщины с большими, хорошо различимыми грудями и широкими бедрами. Головы на рисунке не было, как не было ни ног, ни рук.
Финн, однако, поразило не это, а то, что тело женщины было вскрыто, вспорото от промежности до шеи. Грудную клетку удалили, разрезанное горло открывало взору тонкую трубку яремной вены и более толстую и гораздо более выступающую сонную артерию, уходившую вверх и за ухо. Легкие были обнажены, так же как почки и сердце.
Печень вырисовывалась ясно и четко, желудок же был, по-видимому, удален, чтобы лучше показать матку и шедший от нее вниз открытый вагинальный канал. Шейка матки с одного конца влагалища и срамные губы – с другого были выписаны с детальной точностью, так же как связки и мускулы, поддерживающие матку и другие органы. То же самое относилось ко всем основным венам и артериям системы кровообращения.
То был превосходно выполненный анатомический рисунок аутопсии, по всей видимости, женщины средних лет. Все в нем было правильно, за исключением одной мелочи: в те времена аутопсия, то есть вскрытие умершего, не только не проводилась, но и категорически запрещалась. Подобные действия считались кощунственными и карались смертью. Леонардо да Винчи был обвинен в этом злодеянии и пострадал за это, хотя и добился оправдания. Против Микеланджело, современника да Винчи, тоже выдвинули подобное обвинение, но в случае с ним до суда дело так и не дошло.
В воспоминаниях других художников и мыслителей проскальзывали указания на то, что Микеланджело, тайно договорившись с приором церкви, использовал мертвецкую лазарета Святого Духа во Флоренции, чтобы делать зарисовки мертвых тел, но, поскольку мифическая тетрадь Микеланджело так и не всплыла на свет, доказательств не было.
Финн не отрывала взора от рисунка. Большую часть года, проведенного во Флоренции, она посвятила именно изучению творчества и эпохи Микеланджело. Неразборчивые строки, сбегавшие вниз слева и справа от рисунка, слишком уж походили на виденные ею там образцы его мелкого, угловатого почерка. Не размышляя и не колеблясь, она бросилась к своему рюкзачку и извлекла оттуда маленький цифровой фотоаппарат «Минолта». Финн прекрасно понимала, что, попадись она за столь непозволительным занятием, ей несдобровать, но считала, что обязана заполучить снимок этого рисунка, чтобы изучить его на досуге. Он казался идеальной иллюстрацией для ее диссертации. Между тем Алекс Краули, директор Паркер-Хейл, был завзятым формалистом, и даже мечта о том, чтобы сделать снимки официально, неизбежно обернулась бы для нее морем бумаг, запросов, согласований, разрешений и прочей бумажной волокиты. Она быстро отщелкала дюжину кадров и, испытывая огромное облегчение оттого, что ее не застукали, спрятала камеру в рюкзак.
После этого Финн осторожно поместила рисунок на смотровой стол и рассмотрела его более тщательно с помощью извлеченной из ящика стола ювелирной лупы. Чернила слишком выцвели, и разобрать слова было невозможно, но она предположила, что это записи, сделанные при расчленении тела женщины.
В соответствии с сохранившейся документацией, когда кто-то умирал в лазарете Святого Духа, его тело, завернутое в простыню, помещали в покойницкую, потом зашивали в саван и на следующий день клали в гроб. Имея копию железного ключа от мертвецкой, Микеланджело мог тайком проникать туда по ночам, производить вскрытие трупа, чтобы изучить тот орган или тот участок тела, который интересовал его в данное время, и незамеченным покидать морг до наступления утра.
Выдвигалось предположение, будто бы он использовал какое-то необычное металлическое устройство, фиксировавшее у лба освещавшую ему путь свечу, но Финн не очень-то верила во всю эту конспирацию. Во Флоренции для нее провели экскурсию по всему приорату Святого Духа, включая и старую мертвецкую. Исходя из увиденного, равно как и из того, что ей довелось прочесть об экономических реалиях того времени, можно было предположить, что лучшим, самым верным для художника способом невозбранно попасть в покойницкую была передача приору некой суммы денег. Зато сведения о том, что великий мастер действительно изучал анатомию на трупах, представлялись ей весьма достоверными.
Финн не сомневалась, что этот рисунок был сделан не по памяти, но с натуры, так сказать, вживую, хотя и фиксировал смерть. И тут до нее медленно дошло, что она только что обнаружила страницу из легендарной, почти мифической тетради Микеланджело. Финн даже знала, кто сшивал эту тетрадь: Сальваторе дель Сар-то, близкий друг Микеланджело, регулярно составлявший подшивки набросков, которые художник делал, работая над своими фресками. Но почему этот листок оказался в задней части ящика в Паркер-Хейл? И как он вообще попал в музей?
Она проверила инвентарный номер на ацетатной обложке, перенесла его в рабочий блокнот и перешла к нише с компьютером. Набрав номер на клавиатуре, Финн запросила в базе данных сканированный слайд соответствующей единицы хранения и, к величайшему удивлению, увидела лишь пустой белый экран и надпись: «Визуальная репрезентация отсутствует».
Вернувшись в главное меню, она затребовала любую документацию, относящуюся к данному инвентарному номеру, и получила имя малозначительного венецианского живописца, художника по имени Сантьяго Урбино, о котором ей, по смутным воспоминаниям, вроде бы доводилось что-то читать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Лицо, окаймленное каскадом медных волос, было почти столь же безукоризненным, как и тело: широкий и чистый лоб, высокие скулы, губы полные, но без искусственной припухлости. Решительный изгиб подбородка придавал исходившему от девушки ощущению невинности еще и оттенок силы. Только вот нос ее, тонкий, длинноватый и увенчанный на переносице россыпью веснушек, не вполне соответствовал канонам классической красоты. Изумительные глаза, большие и почти пугающе умные, имели темно-зеленый, жадеитовый оттенок.
– Заканчиваем, леди и джентльмены. Время вышло, – объявил, хлопнув в ладоши, Деннис, преподаватель рисования с натуры Нью-Йоркской школы-студии. – Спасибо, Финн, на сегодня все.
Он улыбнулся натурщице, стоявшей на помосте, и она улыбнулась ему в ответ.
Учащиеся студии – их было около дюжины – положили рисовальные принадлежности на уступы мольбертов, и помещение быстро наполнилось оживленным гомоном.
Молодая женщина наклонилась, подняла черно-белое цветастое кимоно, которое всегда приносила на сеансы позирования, накинула его и завязала узлом пояс на тонкой талии. Потом она сошла с маленького помоста и нырнула за высокую китайскую ширму на дальней стороне помещения. Ее звали Фиона Кэтрин Райан, для друзей просто Финн. Ей было двадцать четыре года. Всю свою жизнь она прожила в Колумбусе, штат Огайо, но последние полтора года училась и работала в Нью-Йорке, получая удовольствие от каждой минуты жизни.
Взяв со складного стульчика за ширмой свою одежду, Финн быстро переоделась и засунула свернутое кимоно в рюкзачок. Несколько минут спустя, одетая в поношенные джинсы «ливайс», любимые кроссовки и неоново-желтую футболку, предупреждавшую остальных водителей о ее передвижении по Мидтауну, она помахала рукой еще остававшимся в помещении студентам, и те помахали ей в ответ. По пути к выходу Финн забрала у Денниса чек. Оказавшись на улице, залитой ярким полуденным солнцем, она отстегнула цепочку, крепившую к фонарному столбу ее старый велосипед с толстыми шинами.
Рюкзак занял свое место в коробке из-под бананов, вставленной в большую решетчатую корзину багажника, а цепочка и замок были убраны в один из боковых карманов рюкзака. Финн собрала распущенные волосы в кудрявый конский хвост и скрепила его черной резинкой для волос, потом выудила из рюкзака скомканную зеленую бейсболку без фирменной надписи и надела ее, пропустив конский хвост через отверстие позади. Перешагнув через раму велосипеда, она взялась за руль и поехала по Восьмой улице, а через два квартала свернула на Шестую авеню, направляясь на север.
ГЛАВА 2
Музей изобразительных искусств Паркер-Хейл находился на Пятой авеню между Шестьдесят четвертой и Шестьдесят пятой улицами, фасадом прямо на зоосад в Центральном парке. Первоначально здание было задумано как особняк для Джонаса Паркера, который разбогател на «Печеночных пилюлях старой матушки» и умер, чем-то подавившись, прежде чем успел поселиться в своей новой резиденции. Поэтому его деловой партнер Уильям Уайтхед Хейл отдал дом под музей. Забота о печени американцев дала обоим партнерам возможность провести немало времени в Европе, скупая произведения искусства, результатом чего и стало собрание Паркер-Хейл. Столь внушительное, что удачливые бизнесмены вошли в историю не как торговцы чудо-пилюлями, а именно как собиратели художественных шедевров. Подбор полотен был достаточно эклектичным: Брак и Констебль, Гойя и Моне.
Музей находился в доверительном управлении, причем в составе его правления и попечительского совета числились имена многих влиятельных особ, от мэра и комиссара полиции до личного секретаря кардинала Нью-Йорка. Пусть далеко не самый большой в Нью-Йорке, этот музей определенно являлся одним из самых престижных, и для Финн получить работу интерна в отделе графики было бесспорной удачей. Во всяком случае, лучше, чем место помощника преподавателя, и к тому же это позволяло ей в какой-то мере преодолеть комплекс неполноценности, связанный с тем, что первую свою степень она получила в котирующемся не слишком высоко Университете штата Огайо.
В этом отношении у Финн просто не было выбора: в том университете, на кафедре археологии, работала ее мать, и это давало ей возможность посещать занятия бесплатно. Но вот жизнь в Нью-Йорке для нее бесплатной не была, и, чтобы пополнить кошелек прибавкой к стипендии, ей приходилось браться за любую работу. Вот почему она подвизалась в качестве натурщицы, снималась в качестве модели для каталогов всякий раз, когда получала звонок из агентства, преподавала английский новым иммигрантам, помогала по хозяйству и присматривала за детишками сотрудников факультета. И не только за детишками, но и за комнатными растениями или домашними животными. Порой казалось, что вся ее жизнь пройдет в этом лихорадочном, изнурительном ритме, так никогда и не обретя нормального темпа.
Спустя полчаса после того, как она покинула класс рисования, Финн остановилась перед Музеем Паркер-Хейл, прицепила велосипед к очередному фонарному столбу и взбежала по ступенькам к огромным дверям, увенчанным классическим рельефом из слегка задрапированных обнаженных фигур. Перед тем как открыть окованную латунью дверь, Финн подняла глаза на рельеф, скользя взглядом с одной обнаженной фигуры на другую, а потом стянула шапочку и вновь распустила волосы, а бейсболку и резинку убрала в рюкзак. Она улыбнулась старому Уилли, седовласому охраннику, и бегом устремилась вверх по широкой лестнице розового мрамора, но невольно задержалась на лестничной площадке, задержавшись взглядом на висевшем там полотне Ренуара «Купальщицы в лесу».
Любуясь мягкими изящными линиями и прохладной, голубоватой лесной зеленью, придававшей полотну столь необычный, почти загадочный колорит, Финн не в первый раз задумалась о том, не была ли эта картина отображением одного из посещавших Ренуара видений, сна или фантазии, никак не связанных с конкретной натурой. При желании на сей счет можно было бы написать целую диссертацию, но независимо от того, что она думала по этому поводу, перед ней находилось просто красивое живописное полотно.
Посвятив созерцанию картины добрых пять минут, Финн повернулась и поспешила ко второму пролету. Она миновала небольшую галерею Брака, потом прошла по короткому коридору к двери, не помеченной никакой надписью, и зашла внутрь. Здесь, как и в большинстве других галерей и музеев, картины или артефакты демонстрировались в специально оборудованных экспозиционных залах, тогда как основная часть кропотливой музейной работы протекала позади них, в скрытых от взоров посетителей фондохранилищах. Финн оказалась в служебном помещении фонда графики Паркер-Хейл, длинном, тянущемся вдоль северной стены здания коридоре, залитом искусственным светом потолочных люминесцентных светильников.
Коллекции хранились в неисчислимом количестве влагонепроницаемых ящиков для бумаг, выстроившихся вдоль внутренней стены. Между невысокими, по плечо, застекленными шкафами находились ниши, каждая из которых была оснащена письменным столом, стулом и большим плоским смотровым столом, предназначавшимся для тщательного изучения отдельных экспонатов. Столешницы таких столов представляли собой листы вставленного в деревянные рамы и подсвеченного снизу полупрозрачного белого стекла. Каждый стол был снабжен фотокопировальным стендом для копирования графических материалов на слайды, а в каждой второй нише находился компьютерный терминал с полной инвентарной описью коллекции, включавшей, наряду с фотофиксацией предмета, его словесное описание и сведения о дате приобретения и источнике поступления.
На протяжении всего лета работа Финн сводилась к сверке инвентарных записей: раз за разом она сопоставляла слайды и инвентарные описи и справки об источнике поступления экспонатов по номерам, следя за тем, чтобы все совпадало. Работенка, конечно, нудная, но двадцатичетырехлетней особе, занимавшей должность младшего музейного хранителя, следовало вырабатывать в себе скрупулезность и терпение. Недаром ее мать всегда говорила: «Искусствоведение – это наука, и ты, хотя и занимаешься искусством, не художник, а ученый. А в науке нет ни скуки, ни мелочей. Всяко зернышко на твою мельницу».
«Всяко зернышко…»
С улыбкой вспомнив об этом, Финн взяла из шкафчика с канцелярскими принадлежностями рабочий блокнот с карандашом и направилась вдоль ряда секций для хранения бумаг к тому месту, где закончила вчера работу. Получив диплом бакалавра, она провела год во Флоренции, изучая родину Микеланджело, посещая места, связанные с его именем, и изучая языки. И это зернышко пришлось-таки на ее мельницу, пусть даже решительно каждый на солнечной родине титанов Возрождения, начиная с того малого в офисе архива и кончая бестолковым старым священником в библиотеке Святого Духа, считал своим правом и даже долгом ущипнуть ее за задницу.
Таким образом, первый день на работе не был для нее и первым днем знакомства с мастерами флорентийского Возрождения. Кроме того, ей пообещали, что, если она хорошо зарекомендует себя в качестве интерна, ей дадут оплачиваемую работу на следующий год. Она хотела иметь возможность жить в Нью-Йорке и работать над магистерской диссертацией, но это было чертовски дорого, даже если снимаешь дешевую конуру в Алфавит-Сити.
Уилли, совершавший регулярный обход, появился в поле ее зрения, проверил печати и двинулся дальше. К счастью, сотрудников в отделе не было: больше всего Финн нравилось работать в одиночестве. Отыскав ящик, который разбирала вчера, она в соответствии с инструкцией натянула белые хлопчатобумажные перчатки и принялась за дело: записывала номера с ацетатных обложек на рисунках, а потом с этой записью, а иногда и с рисунком отправлялась в нишу для сверки с информацией в компьютерной базе данных.
Спустя два часа ее уже одолевала зевота и в глазах двоилось, но Финн держалась. Покончив с одним ящиком, она взялась за соседний, находившийся так низко, что ей пришлось присесть на корточки, чтобы выдвинуть его. Возможно, именно благодаря этому положению Финн приметила, что один из рисунков завалился в щель позади и был почти невидим. Если не выдвигать ящик полностью, его легко было бы не заметить.
Финн аккуратно выдвинула ящик настолько далеко, насколько могла, и протянула руку внутрь, вслепую нащупывая краешек замеченной ею обложки из ацетатной бумаги. Потребовалось некоторое время, прежде чем ей удалось подхватить его большим и указательным пальцами и легонько потянуть. В конце концов он высвободился, и Финн решила поднести его к свету. Она выпрямилась и ногой задвинула ящик, пристально рассматривая находку. А когда рассмотрела как следует, чуть было не лишилась чувств.
Рисунок был примерно шесть дюймов на восемь, грубо отрезанный или, может быть, оторванный с левой стороны. Даже сквозь ацетатную обложку было видно, что он выполнен на высококачественном пергаменте, возможно из ягнячьей кожи, натертой мелом и пемзой. Когда-то этот листок представлял собой часть тетради или записной книжки, ибо в нижнем углу виднелись следы стежков.
Набросок был сделан сепией, так что линии выцвели и истончились, как паутинки, но превосходное качество рисунка позволяло с уверенностью отнести его к эпохе Возрождения. Он представлял собой изображение полной женщины с большими, хорошо различимыми грудями и широкими бедрами. Головы на рисунке не было, как не было ни ног, ни рук.
Финн, однако, поразило не это, а то, что тело женщины было вскрыто, вспорото от промежности до шеи. Грудную клетку удалили, разрезанное горло открывало взору тонкую трубку яремной вены и более толстую и гораздо более выступающую сонную артерию, уходившую вверх и за ухо. Легкие были обнажены, так же как почки и сердце.
Печень вырисовывалась ясно и четко, желудок же был, по-видимому, удален, чтобы лучше показать матку и шедший от нее вниз открытый вагинальный канал. Шейка матки с одного конца влагалища и срамные губы – с другого были выписаны с детальной точностью, так же как связки и мускулы, поддерживающие матку и другие органы. То же самое относилось ко всем основным венам и артериям системы кровообращения.
То был превосходно выполненный анатомический рисунок аутопсии, по всей видимости, женщины средних лет. Все в нем было правильно, за исключением одной мелочи: в те времена аутопсия, то есть вскрытие умершего, не только не проводилась, но и категорически запрещалась. Подобные действия считались кощунственными и карались смертью. Леонардо да Винчи был обвинен в этом злодеянии и пострадал за это, хотя и добился оправдания. Против Микеланджело, современника да Винчи, тоже выдвинули подобное обвинение, но в случае с ним до суда дело так и не дошло.
В воспоминаниях других художников и мыслителей проскальзывали указания на то, что Микеланджело, тайно договорившись с приором церкви, использовал мертвецкую лазарета Святого Духа во Флоренции, чтобы делать зарисовки мертвых тел, но, поскольку мифическая тетрадь Микеланджело так и не всплыла на свет, доказательств не было.
Финн не отрывала взора от рисунка. Большую часть года, проведенного во Флоренции, она посвятила именно изучению творчества и эпохи Микеланджело. Неразборчивые строки, сбегавшие вниз слева и справа от рисунка, слишком уж походили на виденные ею там образцы его мелкого, угловатого почерка. Не размышляя и не колеблясь, она бросилась к своему рюкзачку и извлекла оттуда маленький цифровой фотоаппарат «Минолта». Финн прекрасно понимала, что, попадись она за столь непозволительным занятием, ей несдобровать, но считала, что обязана заполучить снимок этого рисунка, чтобы изучить его на досуге. Он казался идеальной иллюстрацией для ее диссертации. Между тем Алекс Краули, директор Паркер-Хейл, был завзятым формалистом, и даже мечта о том, чтобы сделать снимки официально, неизбежно обернулась бы для нее морем бумаг, запросов, согласований, разрешений и прочей бумажной волокиты. Она быстро отщелкала дюжину кадров и, испытывая огромное облегчение оттого, что ее не застукали, спрятала камеру в рюкзак.
После этого Финн осторожно поместила рисунок на смотровой стол и рассмотрела его более тщательно с помощью извлеченной из ящика стола ювелирной лупы. Чернила слишком выцвели, и разобрать слова было невозможно, но она предположила, что это записи, сделанные при расчленении тела женщины.
В соответствии с сохранившейся документацией, когда кто-то умирал в лазарете Святого Духа, его тело, завернутое в простыню, помещали в покойницкую, потом зашивали в саван и на следующий день клали в гроб. Имея копию железного ключа от мертвецкой, Микеланджело мог тайком проникать туда по ночам, производить вскрытие трупа, чтобы изучить тот орган или тот участок тела, который интересовал его в данное время, и незамеченным покидать морг до наступления утра.
Выдвигалось предположение, будто бы он использовал какое-то необычное металлическое устройство, фиксировавшее у лба освещавшую ему путь свечу, но Финн не очень-то верила во всю эту конспирацию. Во Флоренции для нее провели экскурсию по всему приорату Святого Духа, включая и старую мертвецкую. Исходя из увиденного, равно как и из того, что ей довелось прочесть об экономических реалиях того времени, можно было предположить, что лучшим, самым верным для художника способом невозбранно попасть в покойницкую была передача приору некой суммы денег. Зато сведения о том, что великий мастер действительно изучал анатомию на трупах, представлялись ей весьма достоверными.
Финн не сомневалась, что этот рисунок был сделан не по памяти, но с натуры, так сказать, вживую, хотя и фиксировал смерть. И тут до нее медленно дошло, что она только что обнаружила страницу из легендарной, почти мифической тетради Микеланджело. Финн даже знала, кто сшивал эту тетрадь: Сальваторе дель Сар-то, близкий друг Микеланджело, регулярно составлявший подшивки набросков, которые художник делал, работая над своими фресками. Но почему этот листок оказался в задней части ящика в Паркер-Хейл? И как он вообще попал в музей?
Она проверила инвентарный номер на ацетатной обложке, перенесла его в рабочий блокнот и перешла к нише с компьютером. Набрав номер на клавиатуре, Финн запросила в базе данных сканированный слайд соответствующей единицы хранения и, к величайшему удивлению, увидела лишь пустой белый экран и надпись: «Визуальная репрезентация отсутствует».
Вернувшись в главное меню, она затребовала любую документацию, относящуюся к данному инвентарному номеру, и получила имя малозначительного венецианского живописца, художника по имени Сантьяго Урбино, о котором ей, по смутным воспоминаниям, вроде бы доводилось что-то читать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27