Какие могут быть проблемы? Зачем их себе придумывать и мне потом мозги засирать? Будь у меня деньги и квартира, я был бы просто счастлив. Абсолютно. Ей-богу! Я бы стал наконец спокойным. Славным, добрым парнем. Понимающим и сочувствующим. Белым и пушистым. Жил бы себе на полную катушку, отключившись от пораженного вирусом информационного поля России. Веселился бы сам и другим дарил радость. Искренне бы со всеми дружил. И никаких проблем у меня бы не было. Ни-ка-ких! Ни с женщинами, ни с мужчинами. Ни с душой, ни с духом, ни с духовностью… Потчуйте этой вашей духовностью, как пургеном, народ, у которого живот раздуло от паленой водки и просроченных консервов, он все схавает и еще благодарить будет, а от меня отстаньте, ради Бога! Я сам – воплощение духовности, я артефакт духовности, я весь свечусь от духовности. Я духовнее всех этих козлов и дебилок от поп-культуры с Первого канала, которые, прикажи им завтра небожитель Эрнст вставить в зады павлиньи перья и нагишом выскочить на сцену КДС, потому что подобное шоу придумали светлые головы с дециметрового канала, вещающего три часа в сутки на трейлерную стоянку близ городка Даунвилл, штат Алабама, и ОРТ заплатило за эксклюзивные права на эту невъебенную поебень десять миллионов баксов, покочевряжатся немного, чтобы набить себе цену, но выскочат как миленькие, да еще и передерутся за кулисами по поводу очередности. Поэтому в России у козлов и дебилок всегда есть деньги, а у носителей истинной духовности вроде меня – никогда нету… И вот я думаю послать телеграмму этому балагуру Швыдкому с уведомлением о том, что я безвозмездно передаю свою долю положенной мне по Конституции духовности в пользу Отечества, чтобы продали ее на Запад, она у них там всегда ходкий товар, а на вырученные деньги пусть не выебываются и соорудят памятник Герою Новой России, которого Родина-мать пятнадцать лет вынашивала, страдая токсикозом и падучей, а потом все-таки родила, при непосредственном акушерстве отечественного кинематографа, как известно, самого интеллектуального и человечного в мире (вспомним Эйзенштейна! вспомним Тарковского! вспомним Хуциева!) и герой этот уже, слава Богу, не космонавт и еще, увы, не честный банкир, а придурковатый отморозок Данила Багров с поджигой в недрожащей руке… Вот тебе, блядь, и вся сверхдуховность… При слове «духовность» мне хочется поскорее заглянуть в свой холодильник, чтобы убедиться, что там хоть что-нибудь еще осталось. Духовность – дешевка. Эрзац. Муляж сочного окорока в витрине разграбленного универсама. Морковка перед носом у ишака. Позолоченный сливной бачок обоссанного унитаза в номере люкс отеля «Метрополь». Вышитый петухами гобелен, закрывающий зияющие дыры посредственности, лени, пиздобольства и отсутствия воображения. Секс для нищих… У нас даже стриптиз какой-то духовный, а не сексуальный, с явственным налетом спортивности, словно девушка на шесте выполняет кандидатский норматив по спортивной гимнастике. Смотришь на ее акробатические выкрутасы и ни хуя не чувствуешь, кроме страха, что она в конце концов ебнется с этого шеста и сломает себе что-нибудь… Не надо заботиться о моей духовности, лучше дайте мне денег, и вы увидите, что ни в чем больше я не нуждаюсь. Что все остальное у меня уже давным-давно есть. Только я не знаю, в какую помойку все это выкинуть. Все дерьмо этого мира, которое я тащу на своих плечах… Многое бы я отдал, чтобы однажды, с полным на то основанием, заорать в открытую форточку: «Ми-и-ир, я посылаю тебя на ху-у-уй!..»
…Кто-то хватает меня мокрыми пальцами за руку, от неожиданности я спотыкаюсь и чуть не падаю. Я бьюсь животом об спинку стула, цепляюсь за чье-то плечо (женский вскрик), но сохраняю равновесие и в бешенстве оборачиваюсь. Поэт П. держит меня за руку и смеется невменяемым кудахтающим смехом. И весь он – этот дикий смех: подрагивающие редкие волосы, стоящие дыбом; торчащие через один лошадиные зубы; сморщенное в пароксизме лицо, изошедшее морщинами, как колесо спицами, и даже изъеденный порами дряблый нос весело трясется в такт… Пьян вдугаря. Просто в сиську. В жопу.
– Еб твою мать! – задыхаясь от злости, рявкаю я. – Чего тебе?..
Мутные редкие слезы текут из его глаз. Зашелся искренним смехом шестидесятника. Ну и хули он ржет? Совсем рехнулся… Видимо, вспомнил анекдот, хотел рассказать и не совладал с собой. Впал в истерику. Теперь не скоро остановится. Я вырываю руку из конвульсивно сжатых пальцев, подталкиваю Веру в спину, и мы выходим из буфета…
Иногда дружба оборачивается сущей мукой, настоящим наказанием.
– Что случилось? – спрашиваю я раздраженно, но когда Вера открывает рот, чтобы поведать о своих проблемах, останавливаю ее решительным жестом и достаю из пакета коньяк. Пробка, как всегда, не отвинчивается по-человечески, и я срываю ее вместе с резьбой, Тотчас из горлышка, как джинн, вылетает густой коньячный дух, настолько концептуальный, что Вера даже немножко отшатывается назад. Я сильно выдыхаю, припадаю к бутылке и делаю два неслабых глотка. Букета я не чувствую, а чувствую по отдельности вкус каждого ингредиента, из которых они делают эту мешанину: шоколад, ваниль, спирт… Кажется, жженая карамель… Все это, как в канализацию, с бульканьем устремляется в желудок, и пары ударяют мне в голову. Голова становится такой тяжелой, словно на нее надели чугунный деревенский горшок для щей. Шея, кажется, вот-вот не выдержит и сломается… И запивки, как назло, нету… Вот еб твою мать! Ладно… Чтобы как-то смягчить расцветшее во рту амбре секретных технологий Московского завода коньячных вин, закуриваю, отчего благоухание приобретает помоечные тона. Хорошо бы сейчас чайку!..
– Что случилось?
– Ты извини, я тебя оторвала… – Раскаяние в глазах, голос дрожит от волнения. – Саше Иванову плохо, ему надо помочь…
– Пережрал, что ли?
– Да, он очень много выпил, а ему вообще пить нельзя – у него цирроз печени…
– Цирроз?! Я и не знал… А что ж он пьет, с циррозом-то?
– Ему все говорят, чтоб не пил, а он держится-держится, а потом все равно срывается.
– Знакомая картина… И где он сейчас?
– Он там, у Алферова в подсобке.
– Ну, пойдем посмотрим.
Мы направляемся в сторону туалета.
У Иванова – цирроз! Ну ни хуя себе!.. А я и не знал. Да, если он так будет квасить со своим циррозом, долго не протянет. Майк Науменко, кажется, умер от цирроза. Единственный нормальный был чувак из всех этих фуфлыжников, поющих так называемый русский рок…
Меня мучительно тянет идти, держась за стену. Или просто сесть на какой-нибудь предмет и отдохнуть. Ни с кем не общаясь, никого не слушая. Ни о чем не думая… Расслабиться… Как они все меня заебали!
Ноги у меня как ходули. Я их напрягаю до предела, чтобы они не подломились подо мной, стараясь идти ровно. В глазах все плывет. Куда-то уплывает… Вера идет рядом и что-то взволнованно говорит. «Иванов… Иванов…» Благоприобретенный инстинкт Женщины Барда – каждого придурка и мудозвона, способного взять три аккорда на гитаре, считать несчастным гением. Не понятым миром и пославшей его в свое время на хуй женой. Со слезами на глазах носиться ночью по всему лесу от костра к костру, разыскивая очередного распиздяя с циррозом печени, двадцать лет подряд распевающего там, где наливают, «Милая моя, солнышко лесное». Страшно ревновать к другим таким же лесным феям…
Фильм Никиты Михалкова «Спасти барда Иванова». Пронизанный гражданским пафосом. По книге воспоминаний Владислава Крюгера. Лауреат «Оскара» в номинациях «Лучшая мужская роль» и «Лучшая песня». Победитель… Андрей Степанов! (Applause.)
– Леди и джентльмены!.. Я благодарю Бога, маму, папу и цирроз печени…
– …Да, да… – успокаиваю я на ходу Веру. – Сейчас поглядим… Посмотрим…
Около туалета сворачиваем и идем направо. Там офис Алферова, аппаратная и подсобка. Здесь явственно слышна песня, доносящаяся из зала. Но это уже не Бумагин со своим унитазным голосом Квазимодо Петкуна, а женский – высокий, но в то же время сдавленный для проникновенности, словно жертва зовет на помощь в глухом проходном дворе, слегка продушенная маньяком. Нутряной такой голос. Ба, да это, наверное… Как же ее… Вот еб твою мать, опять забыл!..
Возле двери в подсобку, на огромном барабане, видимо, инсталляционном продукте неугомонного Соловьева, с каким, наверное, ходили в походы цари Урарту, в расслабленной позе сидит Крюгер.
– Крюгер! – возмущенно окликаю я. – Хули ты тут расселся? Иди спасай Иванова, это ты его сюда притащил!..
Крюгер никак не реагирует. И тут я замечаю, что он сладко спит. Нет, это просто черт знает что!..
– Не буди его… – испуганно шепчет Вера, – а то потом не угомонишь… Пусть поспит, ему легче станет.
Нет, мне это нравится!.. Ему-то, конечно, легче станет, но при чем тут я? Я бы, может, тоже поспал где-нибудь, забившись в щель… Только хуй мне, я вижу, дадут поспать… Кто, как не ты, Андрей Степанов, спасет алкоголика Иванова?
– Спи спокойно, дорогой товарищ, – скабрезным тоном желаю я, и мы заходим в подсобку.
Вся она уставлена раздолбанными гитарами, балалайками, баянами с рваными мехами, облезлыми колонками, стены увешаны разноцветными проводами, пожелтевшими афишами алферовских концертов времен достославного «Пятого колеса», а посередине комнаты на трех составленных венских стульях спит бард Александр Иванов… Голова свесилась чуть ли не до пола, лицо мучнистое, страдальческое, как у замученного католического святого. По-детски открытый рот, обрамленный растительностью, переходящей в аккуратную эспаньолку, испещренную застрявшими хлебными крошками. Под стулом растеклась большая лужа, скупо поблескивающая в свете лампы. Некоторое время мы в глубоком молчании смотрим на спящего.
– Он еще жив? – спрашиваю я устало. – Надо посмотреть, дышит он хоть или нет…
Вера осторожно приближается к Иванову и наклоняется над ним.
– Ну что?
– Дышит… Ну и запах! – Вера морщится.
– Все правильно, он перегаром дышит. Отойди, а то еще блеванет на тебя…
Вера поспешно отступает. Я окидываю взглядом композицию и понимаю, что здесь что-то не так… Что-то не то… Какой-то детали явно не хватает. Черные брюки, серые носки…
– А где же его ботинки?
Вера беспомощно оглядывается во все стороны.
– Не знаю…
– Сперли уже, что ли? Или он так сюда и приехал? А это что под ним за лужа?
Горе побежденным!..
Мы смотрим на Иванова и молчим. Даже присесть негде… Разлегся на трех стульях, пьяница хренов… Ну и хули я здесь делаю? Ладно, надо выпить… Я достаю коньяк, снимаю кое-как держащуюся крышку и выпиваю. Коньяк колом встает в горле. Я судорожно сглатываю, и ядреная жидкость проваливается внутрь. Уф-ф-ф… И запивки нету. Что за жопа!..
– Вера, – сержусь я, восстановив дыхание, – зачем ты меня сюда притащила? Спит он – и пускай себе спит. Проспится, найдет свои ботинки и поедет домой. Или останется здесь на ночь.
– Ни фига он здесь не останется!
Мы оборачиваемся. В дверях стоит Алферов, красный от негодования. В руках у него ботинки со свисающими мокрыми шнурками.
– Вот проснется, вытрет с пола свою мочу и поедет домой. Я его здесь не оставлю.
– Он что – обоссался?! – спрашиваю я изумленно.
– А ты что – не видишь?
– У него, наверное, почки больные, – вздрагивая от жалости, говорит Вера.
– Голова у него больная, а не почки, – злится Алферов, – как и у Крюгера… Сто раз говорил им: «Не приезжайте сюда пьяными!» Нечего здесь пьяным делать!.. Приедут и спят здесь, только публику отпугивают. Выпили – так нечего мотаться, ложитесь спать дома…
Вера жалостливым бабьим взглядом смотрит на Иванова. Я киваю, во всем соглашаясь с Алферовым, и спрашиваю:
– Это его ботинки?
– Его… Обмоченные. Пришлось взять у Карамышевой фен и сушить полчаса. Будто мне больше делать нечего!..
У меня начинает болеть голова. В душе клубится тоска.
– Ну ладно, я пойду, – устало говорю я, – кофейку, может, выпью… Разбирайтесь тут сами. – Я машу бутылкой в сторону спящего и выхожу в дверь.
– Ты-то сам как? – мрачно спрашивает Алферов, показывая глазами на коньяк. – До сцены доберешься?
– Ну так!
Да, блин, мне ведь еще петь… О Господи! Никакого тебе покоя. В горле свербит, голова тяжелая. Я захожу в сортир и иду к раковине. Включаю воду и жду, когда она немного стечет. Стою и жду, облокотившись на шаткую раковину, пытаясь рассмотреть себя в мутное, треснувшее зеркало. Ни хрена не видно, кроме каких-то контуров, волос и щетины… Ладно, наплевать. Я с трудом наклоняюсь, чтобы не покачнуться и лбом окончательно не добить зеркало, и пью воду. Она с каким-то болотным привкусом, как в Питере, но какая еще может быть, к черту, вода в этом древнем подвале? Зато холодная.
Попив, я понимаю, что это еще не все, что я мог бы сделать в туалете. Я задумываюсь, а потом решительно направляюсь в кабинку с унитазом. Здесь относительно чисто, пахнет то ли карболкой, то ли хлоркой – въевшийся мне в память запах школьного сортира… Да, надо пописать. Как-то я давно не писал, а тут еще перед глазами лежит обдувшийся Иванов со своей лужей. Надо подстраховаться. Извлеченный Мася никак не реагирует, видимо, совсем сомлел, но исправно выдает мощную струю, исходящую паром. Часть капель орошает мне штаны, но мне все равно… Я запихиваю Масю обратно и собираюсь выйти, но что-то меня тревожит… Что же меня тревожит?.. «А поднял ли ты, Андрей Степанов, как Русский Новой Формации, достойный войти в дружную семью европейских народов, стульчак?» – думаю я. И с горечью вижу, что стульчака-то и нету! Нету стульчака!.. А на нет – и суда нет. А как же тогда… А-а, ладно… Вот гениальное решение всех насущных проблем. Ах как это по-нашему!
Выйдя из туалета, я застываю. Куда идти? В буфет – душа не принимает, видеть уже никого не могу, да и дышать там нечем… В подсобке сладко спит обоссанный Иванов, и около него хлопочет сердобольная Вера. Сейчас, наверное, по собственной инициативе подтирает за ним… Барды, ебенать! Сливки общества. Цвет российской культуры… Может, запереться в сортире и покемарить на толчке? Нет, начнут ломиться. Не дадут расслабиться.
Голова болит все сильнее. Вот еб твою мать! Прямо каторга какая-то эти бардовские концерты… Посижу на стуле в коридоре. Только бы никто не заметил, не подошел с разговором. Или пускай подходят, но с колой… Я плюхаюсь на стул, ставлю бутылку между ног, крепко сжимаю, чтобы не спиздили, и закрываю глаза. И меня тут же начинает вместе со стулом медленно вращать вокруг оси. Я трясу головой, пытаюсь сосредоточиться и привести себя в состояние равновесия, но стул плавно отрывается от пола и, описывая круги, поднимается в воздух… Все выше и выше… У меня захватывает дух, я испуганно наклоняюсь, чтобы не треснуться затылком об потолок, и быстро открываю глаза… Я сижу на самом кончике стула, наклонившись вперед до такой степени, что упираюсь ладонями в пол. Бутылка лежит на полу, но каким-то чудом не разлилась. Слава тебе, Господи! Я с кряхтеньем отлепляюсь от пола, усаживаюсь поглубже и испуганно оглядываюсь: нет ли свидетелей моего падения? Нет, все в буфете. Чего-то я того… Не этого… Не хватало только еще описаться. В духе барда Иванова. Совсем огорчить Алферова. Хорошо бы сейчас кофейку… Он оттягивает. Я делаю глоток коньяка. Не слишком глубокий, чтобы не полез обратно. Где же ты, мой тихий Ангел с холодной колой?.. Или с чашкой «Нескафе»… Лицо мое обжигает так, что я зажмуриваюсь. В животе образуется вакуум, черная дыра. Словно весь я распадаюсь на молекулы, улетучиваюсь в пространство. Теряю ориентацию. Перед глазами плывет и темнеет. Я плотнее вдавливаюсь в стул, чтобы сохранить равновесие, и мне становится страшно. Холодный пот выступает на лбу, противно зябнет тело. И такая душевная слабость охватывает меня, что хочется заплакать… Как будто я опять остался совсем один, Нигде, только вот покоя здесь нету… Нет ощущения радости и счастья…
Надо работать, надо работать…
Надо что-то делать. Что-то я должен был делать…
Я сижу с открытыми глазами и смотрю вперед. Там, впереди, клубится что-то голубое. Я страшно напрягаю зрение, разум, всего себя. И вижу стену. Голубую стену алферовского «Поворота»… А что, собственно, я здесь делаю? Почему я не дома? Я хочу лежать в койке Николая Степановича совершенно один, прихлебывая крепкий, заваренный в кружке чай, и тупо смотреть телевизор. Что-нибудь доброе, вялотекущее, про животных, где однорукий и одноногий австралийский океанолог с восторженной улыбкой, время от времени искажаемой нервной гримасой, рассказывает о добродушном и безобидном характере акул. И еще я люблю смотреть про негров. Не про афроамериканских придурков, на которых так стараются быть похожими наши глупые молодые поп-звезды, а про настоящих, из какой-нибудь Зимбабве, неделями бродящих по джунглям и саваннам, питаясь всякой дрянью, и устраивающих настоящий праздник с песнями и плясками по поводу поедания загнанного вомбата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
…Кто-то хватает меня мокрыми пальцами за руку, от неожиданности я спотыкаюсь и чуть не падаю. Я бьюсь животом об спинку стула, цепляюсь за чье-то плечо (женский вскрик), но сохраняю равновесие и в бешенстве оборачиваюсь. Поэт П. держит меня за руку и смеется невменяемым кудахтающим смехом. И весь он – этот дикий смех: подрагивающие редкие волосы, стоящие дыбом; торчащие через один лошадиные зубы; сморщенное в пароксизме лицо, изошедшее морщинами, как колесо спицами, и даже изъеденный порами дряблый нос весело трясется в такт… Пьян вдугаря. Просто в сиську. В жопу.
– Еб твою мать! – задыхаясь от злости, рявкаю я. – Чего тебе?..
Мутные редкие слезы текут из его глаз. Зашелся искренним смехом шестидесятника. Ну и хули он ржет? Совсем рехнулся… Видимо, вспомнил анекдот, хотел рассказать и не совладал с собой. Впал в истерику. Теперь не скоро остановится. Я вырываю руку из конвульсивно сжатых пальцев, подталкиваю Веру в спину, и мы выходим из буфета…
Иногда дружба оборачивается сущей мукой, настоящим наказанием.
– Что случилось? – спрашиваю я раздраженно, но когда Вера открывает рот, чтобы поведать о своих проблемах, останавливаю ее решительным жестом и достаю из пакета коньяк. Пробка, как всегда, не отвинчивается по-человечески, и я срываю ее вместе с резьбой, Тотчас из горлышка, как джинн, вылетает густой коньячный дух, настолько концептуальный, что Вера даже немножко отшатывается назад. Я сильно выдыхаю, припадаю к бутылке и делаю два неслабых глотка. Букета я не чувствую, а чувствую по отдельности вкус каждого ингредиента, из которых они делают эту мешанину: шоколад, ваниль, спирт… Кажется, жженая карамель… Все это, как в канализацию, с бульканьем устремляется в желудок, и пары ударяют мне в голову. Голова становится такой тяжелой, словно на нее надели чугунный деревенский горшок для щей. Шея, кажется, вот-вот не выдержит и сломается… И запивки, как назло, нету… Вот еб твою мать! Ладно… Чтобы как-то смягчить расцветшее во рту амбре секретных технологий Московского завода коньячных вин, закуриваю, отчего благоухание приобретает помоечные тона. Хорошо бы сейчас чайку!..
– Что случилось?
– Ты извини, я тебя оторвала… – Раскаяние в глазах, голос дрожит от волнения. – Саше Иванову плохо, ему надо помочь…
– Пережрал, что ли?
– Да, он очень много выпил, а ему вообще пить нельзя – у него цирроз печени…
– Цирроз?! Я и не знал… А что ж он пьет, с циррозом-то?
– Ему все говорят, чтоб не пил, а он держится-держится, а потом все равно срывается.
– Знакомая картина… И где он сейчас?
– Он там, у Алферова в подсобке.
– Ну, пойдем посмотрим.
Мы направляемся в сторону туалета.
У Иванова – цирроз! Ну ни хуя себе!.. А я и не знал. Да, если он так будет квасить со своим циррозом, долго не протянет. Майк Науменко, кажется, умер от цирроза. Единственный нормальный был чувак из всех этих фуфлыжников, поющих так называемый русский рок…
Меня мучительно тянет идти, держась за стену. Или просто сесть на какой-нибудь предмет и отдохнуть. Ни с кем не общаясь, никого не слушая. Ни о чем не думая… Расслабиться… Как они все меня заебали!
Ноги у меня как ходули. Я их напрягаю до предела, чтобы они не подломились подо мной, стараясь идти ровно. В глазах все плывет. Куда-то уплывает… Вера идет рядом и что-то взволнованно говорит. «Иванов… Иванов…» Благоприобретенный инстинкт Женщины Барда – каждого придурка и мудозвона, способного взять три аккорда на гитаре, считать несчастным гением. Не понятым миром и пославшей его в свое время на хуй женой. Со слезами на глазах носиться ночью по всему лесу от костра к костру, разыскивая очередного распиздяя с циррозом печени, двадцать лет подряд распевающего там, где наливают, «Милая моя, солнышко лесное». Страшно ревновать к другим таким же лесным феям…
Фильм Никиты Михалкова «Спасти барда Иванова». Пронизанный гражданским пафосом. По книге воспоминаний Владислава Крюгера. Лауреат «Оскара» в номинациях «Лучшая мужская роль» и «Лучшая песня». Победитель… Андрей Степанов! (Applause.)
– Леди и джентльмены!.. Я благодарю Бога, маму, папу и цирроз печени…
– …Да, да… – успокаиваю я на ходу Веру. – Сейчас поглядим… Посмотрим…
Около туалета сворачиваем и идем направо. Там офис Алферова, аппаратная и подсобка. Здесь явственно слышна песня, доносящаяся из зала. Но это уже не Бумагин со своим унитазным голосом Квазимодо Петкуна, а женский – высокий, но в то же время сдавленный для проникновенности, словно жертва зовет на помощь в глухом проходном дворе, слегка продушенная маньяком. Нутряной такой голос. Ба, да это, наверное… Как же ее… Вот еб твою мать, опять забыл!..
Возле двери в подсобку, на огромном барабане, видимо, инсталляционном продукте неугомонного Соловьева, с каким, наверное, ходили в походы цари Урарту, в расслабленной позе сидит Крюгер.
– Крюгер! – возмущенно окликаю я. – Хули ты тут расселся? Иди спасай Иванова, это ты его сюда притащил!..
Крюгер никак не реагирует. И тут я замечаю, что он сладко спит. Нет, это просто черт знает что!..
– Не буди его… – испуганно шепчет Вера, – а то потом не угомонишь… Пусть поспит, ему легче станет.
Нет, мне это нравится!.. Ему-то, конечно, легче станет, но при чем тут я? Я бы, может, тоже поспал где-нибудь, забившись в щель… Только хуй мне, я вижу, дадут поспать… Кто, как не ты, Андрей Степанов, спасет алкоголика Иванова?
– Спи спокойно, дорогой товарищ, – скабрезным тоном желаю я, и мы заходим в подсобку.
Вся она уставлена раздолбанными гитарами, балалайками, баянами с рваными мехами, облезлыми колонками, стены увешаны разноцветными проводами, пожелтевшими афишами алферовских концертов времен достославного «Пятого колеса», а посередине комнаты на трех составленных венских стульях спит бард Александр Иванов… Голова свесилась чуть ли не до пола, лицо мучнистое, страдальческое, как у замученного католического святого. По-детски открытый рот, обрамленный растительностью, переходящей в аккуратную эспаньолку, испещренную застрявшими хлебными крошками. Под стулом растеклась большая лужа, скупо поблескивающая в свете лампы. Некоторое время мы в глубоком молчании смотрим на спящего.
– Он еще жив? – спрашиваю я устало. – Надо посмотреть, дышит он хоть или нет…
Вера осторожно приближается к Иванову и наклоняется над ним.
– Ну что?
– Дышит… Ну и запах! – Вера морщится.
– Все правильно, он перегаром дышит. Отойди, а то еще блеванет на тебя…
Вера поспешно отступает. Я окидываю взглядом композицию и понимаю, что здесь что-то не так… Что-то не то… Какой-то детали явно не хватает. Черные брюки, серые носки…
– А где же его ботинки?
Вера беспомощно оглядывается во все стороны.
– Не знаю…
– Сперли уже, что ли? Или он так сюда и приехал? А это что под ним за лужа?
Горе побежденным!..
Мы смотрим на Иванова и молчим. Даже присесть негде… Разлегся на трех стульях, пьяница хренов… Ну и хули я здесь делаю? Ладно, надо выпить… Я достаю коньяк, снимаю кое-как держащуюся крышку и выпиваю. Коньяк колом встает в горле. Я судорожно сглатываю, и ядреная жидкость проваливается внутрь. Уф-ф-ф… И запивки нету. Что за жопа!..
– Вера, – сержусь я, восстановив дыхание, – зачем ты меня сюда притащила? Спит он – и пускай себе спит. Проспится, найдет свои ботинки и поедет домой. Или останется здесь на ночь.
– Ни фига он здесь не останется!
Мы оборачиваемся. В дверях стоит Алферов, красный от негодования. В руках у него ботинки со свисающими мокрыми шнурками.
– Вот проснется, вытрет с пола свою мочу и поедет домой. Я его здесь не оставлю.
– Он что – обоссался?! – спрашиваю я изумленно.
– А ты что – не видишь?
– У него, наверное, почки больные, – вздрагивая от жалости, говорит Вера.
– Голова у него больная, а не почки, – злится Алферов, – как и у Крюгера… Сто раз говорил им: «Не приезжайте сюда пьяными!» Нечего здесь пьяным делать!.. Приедут и спят здесь, только публику отпугивают. Выпили – так нечего мотаться, ложитесь спать дома…
Вера жалостливым бабьим взглядом смотрит на Иванова. Я киваю, во всем соглашаясь с Алферовым, и спрашиваю:
– Это его ботинки?
– Его… Обмоченные. Пришлось взять у Карамышевой фен и сушить полчаса. Будто мне больше делать нечего!..
У меня начинает болеть голова. В душе клубится тоска.
– Ну ладно, я пойду, – устало говорю я, – кофейку, может, выпью… Разбирайтесь тут сами. – Я машу бутылкой в сторону спящего и выхожу в дверь.
– Ты-то сам как? – мрачно спрашивает Алферов, показывая глазами на коньяк. – До сцены доберешься?
– Ну так!
Да, блин, мне ведь еще петь… О Господи! Никакого тебе покоя. В горле свербит, голова тяжелая. Я захожу в сортир и иду к раковине. Включаю воду и жду, когда она немного стечет. Стою и жду, облокотившись на шаткую раковину, пытаясь рассмотреть себя в мутное, треснувшее зеркало. Ни хрена не видно, кроме каких-то контуров, волос и щетины… Ладно, наплевать. Я с трудом наклоняюсь, чтобы не покачнуться и лбом окончательно не добить зеркало, и пью воду. Она с каким-то болотным привкусом, как в Питере, но какая еще может быть, к черту, вода в этом древнем подвале? Зато холодная.
Попив, я понимаю, что это еще не все, что я мог бы сделать в туалете. Я задумываюсь, а потом решительно направляюсь в кабинку с унитазом. Здесь относительно чисто, пахнет то ли карболкой, то ли хлоркой – въевшийся мне в память запах школьного сортира… Да, надо пописать. Как-то я давно не писал, а тут еще перед глазами лежит обдувшийся Иванов со своей лужей. Надо подстраховаться. Извлеченный Мася никак не реагирует, видимо, совсем сомлел, но исправно выдает мощную струю, исходящую паром. Часть капель орошает мне штаны, но мне все равно… Я запихиваю Масю обратно и собираюсь выйти, но что-то меня тревожит… Что же меня тревожит?.. «А поднял ли ты, Андрей Степанов, как Русский Новой Формации, достойный войти в дружную семью европейских народов, стульчак?» – думаю я. И с горечью вижу, что стульчака-то и нету! Нету стульчака!.. А на нет – и суда нет. А как же тогда… А-а, ладно… Вот гениальное решение всех насущных проблем. Ах как это по-нашему!
Выйдя из туалета, я застываю. Куда идти? В буфет – душа не принимает, видеть уже никого не могу, да и дышать там нечем… В подсобке сладко спит обоссанный Иванов, и около него хлопочет сердобольная Вера. Сейчас, наверное, по собственной инициативе подтирает за ним… Барды, ебенать! Сливки общества. Цвет российской культуры… Может, запереться в сортире и покемарить на толчке? Нет, начнут ломиться. Не дадут расслабиться.
Голова болит все сильнее. Вот еб твою мать! Прямо каторга какая-то эти бардовские концерты… Посижу на стуле в коридоре. Только бы никто не заметил, не подошел с разговором. Или пускай подходят, но с колой… Я плюхаюсь на стул, ставлю бутылку между ног, крепко сжимаю, чтобы не спиздили, и закрываю глаза. И меня тут же начинает вместе со стулом медленно вращать вокруг оси. Я трясу головой, пытаюсь сосредоточиться и привести себя в состояние равновесия, но стул плавно отрывается от пола и, описывая круги, поднимается в воздух… Все выше и выше… У меня захватывает дух, я испуганно наклоняюсь, чтобы не треснуться затылком об потолок, и быстро открываю глаза… Я сижу на самом кончике стула, наклонившись вперед до такой степени, что упираюсь ладонями в пол. Бутылка лежит на полу, но каким-то чудом не разлилась. Слава тебе, Господи! Я с кряхтеньем отлепляюсь от пола, усаживаюсь поглубже и испуганно оглядываюсь: нет ли свидетелей моего падения? Нет, все в буфете. Чего-то я того… Не этого… Не хватало только еще описаться. В духе барда Иванова. Совсем огорчить Алферова. Хорошо бы сейчас кофейку… Он оттягивает. Я делаю глоток коньяка. Не слишком глубокий, чтобы не полез обратно. Где же ты, мой тихий Ангел с холодной колой?.. Или с чашкой «Нескафе»… Лицо мое обжигает так, что я зажмуриваюсь. В животе образуется вакуум, черная дыра. Словно весь я распадаюсь на молекулы, улетучиваюсь в пространство. Теряю ориентацию. Перед глазами плывет и темнеет. Я плотнее вдавливаюсь в стул, чтобы сохранить равновесие, и мне становится страшно. Холодный пот выступает на лбу, противно зябнет тело. И такая душевная слабость охватывает меня, что хочется заплакать… Как будто я опять остался совсем один, Нигде, только вот покоя здесь нету… Нет ощущения радости и счастья…
Надо работать, надо работать…
Надо что-то делать. Что-то я должен был делать…
Я сижу с открытыми глазами и смотрю вперед. Там, впереди, клубится что-то голубое. Я страшно напрягаю зрение, разум, всего себя. И вижу стену. Голубую стену алферовского «Поворота»… А что, собственно, я здесь делаю? Почему я не дома? Я хочу лежать в койке Николая Степановича совершенно один, прихлебывая крепкий, заваренный в кружке чай, и тупо смотреть телевизор. Что-нибудь доброе, вялотекущее, про животных, где однорукий и одноногий австралийский океанолог с восторженной улыбкой, время от времени искажаемой нервной гримасой, рассказывает о добродушном и безобидном характере акул. И еще я люблю смотреть про негров. Не про афроамериканских придурков, на которых так стараются быть похожими наши глупые молодые поп-звезды, а про настоящих, из какой-нибудь Зимбабве, неделями бродящих по джунглям и саваннам, питаясь всякой дрянью, и устраивающих настоящий праздник с песнями и плясками по поводу поедания загнанного вомбата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30