А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Запоминайте адреса, имена, фамилии, друг мой, кого я вам сейчас назову. Жаль, что мы с вами не знаем языка народа майя. В нем до сих пор не разберутся, вы бы это записали на майя. А так надо прочно, очень прочно запоминать, запоминать.
Юджин Росс сидел в третьем месте. В кабачке, который он нашел в грязном районе старых домов. Две полупьяные девки расположились за его столиком. Все трое пили джин и быстро косели.
– Вы стервы, – говорил им Юджин Росс по-английски. – Вам это известно, да? – Они плохо понимали английский и весело смеялись.
Минувшим днем Юджин Росс меньше всего шатался по оружейным магазинам. По указанному ему адресу он отыскал энтээсовцев, молодых и не очень молодых русских парней и девиц, с которыми провел несколько часов. Они орали на него, требовали, чтобы в Москве, поскольку он туда едет, он показал бы себя, показал бы, что свободная Россия живет, хотя и не имеет своего угла; по их мнению, он должен был устраивать в Москве демонстрации на Красной площади; одна дура советовала ему даже взять с собой для этого трехцветный флаг старой царской России, чтобы все сразу увидели, кто он такой. Никто из них не интересовался его подлинным именем: Юджин так Юджин; Росс так Росс. А сами-то они кто? Не Сергеи, а Сержи, не Марии; а Мари и Мэри, не Владимиры, а Вольдемары и не Михаилы, а Мишели.
«Психи,– думал Юджин Росс о них по-русски, – болваны. Насколько же умнее вас американцы. Если и отцы ваши и деды боролись в свое время против красных, против Советов, вот так, как вы, то понятно, что у них ни черта не получилось!» Это были оголтелые, разъяренные парни и девки. Одни из них хвастались тем, что доверчивым советским туристам понапихивали в чемоданы экземпляры романа «Доктор Живаго» на русском языке, другие,– что маршировали перед гостиницей, в которой проездом остановилась советская футбольная команда, и предъявляли футболистам требование освободить никому не ведомых, осужденных советским судом литераторов, якобы пострадавших за то, что те писали чистую правду. Юджину Россу его умные американские наставники давно внушили, что все это чушь, ни за какую правду русские никого не судят, и пусть он этого не держит в голове. Орать он про это может где угодно и сколько угодно, это нормальная пропаганда, но верить не должен, чтобы не оказаться в дураках. И еще говорили ему, что на всяких правдолюбцев, которые смелы под псевдонимами, лучше всего не надеяться.
Брюссельские русские не нравились Юджину Россу именно тем, что сами верили в выдуманную ими же чепуху да еще и его уверяли в ее истинности. Кому они это говорят?!
Они показывали ему фотографии советских людей, сделанные на улицах иностранных городов. Фотографии были моментальные, неожиданные, позы на них пойманы весьма непривлекательные. Кто стоял разинув рот и смотрел вверх, кто прилип к витрине с ширпотребом и глаза у него светились восторгом, кто утирал нос без платка, кто за столом неуклюже держал нож и вилку…
– А на что это вам? – спросил Юджин Росс.
– Как на что? – удивились русские брюссельцы. Но сколько-нибудь толково ответить ему не смогли, на что. Можно, дескать, подсовывать под двери им самим, этим туристам; можно в газетах помещать; можно целую фотовыставку устроить на тему «Вот вам строители коммунизма, как они есть».
Юджин Росс посмеялся; все они выпили купленной в одном из магазинов Брюсселя советской «Столичной», и Юджин Росс распрощался соотечественниками. Настроение у него было смутное после сумбурной встречи, и вот, чтобы не идти раньше времени в гостиницу, он забрел в этот кабачок.
Девицы, подсевшие к нему без приглашения, болтали по-французски, пытались даже изъясняться с ним по-немецки, но он, выросший в Соединенных Штатах Америки и, кроме русского, основательно знавший лишь английский язык, в свою очередь, плохо понимал их. Они что-то трещали о его папе с мамой; дескать, не папа ли с мамой воспитали его таким задумчивым и скромным; неужели он не может позволить себе позабыть хоть на часок о родительских наставлениях.
Он усмехался. Что ж, да. у него есть папа с мамой, есть.
Родители Юджина Росса до того, как еще перед войной перебраться из Европы в Америку, носили фамилию Росинских, и папаша Юджина названного при крещении Юрием, состоял в организованном подрастающими детьми русских эмигрантов «Национально-трудовом союзе нового поколения». Организация была шумная, критиковавшая бездеятельность старшего эмигрантского поколения, требовавшая действий и действий. Они разделяли идеи «активизма», пропагандировавшиеся некоторой частью старшего поколения, они охотно становились под знамена генерала Кутепова, который из Парижа пытался наносить удары по Советской России, по большевизму и одну за другой слал в Советский Союз группы террори-стов и диверсантов: они поклонялись Глебу Струве, как своему духовному пастырю.
Когда гитлеризм пришел в Европу и принялся готовить вторую мировую войну, семья Росинских, видя, что из «активизма» ничего не получается, сочла за благо перебраться в Америку, в более безопасное место. Отец служил в крупной американской фирме, получал неплохие деньги, все шло хорошо. Но, когда началась война и немцы стали оккупировать страны Европы, он призадумался. «Нацмальчики», как в эмиграции называли активистов «Национально-трудового союза нового поколения», давно выросли, созрели, и перед ними занималась заря новых надежд на возвращение в Россию, которую от большевиков освободят немцы. Прогадал, значит, Росинский, напрасно удрал за океан! Вон в занятом немцами Париже, по Елисейским полям, расхаживает, разрядившись в форму немецкого полковника – кто бы вы подумали! – племянник генерала Краснова! Вон начищает шпоры, готовясь к походу в Россию, господин Столыпин. Приятели Росинского, оставшиеся в Европе, идут в гору. А он?… Он не решился уже на обратное путешествие через океан. Он довольствовался тем, что пописывал крикливые статейки в эмигрантских газетках и журнальчиках, издававшихся в Соединенных Штатах и в Канаде. Он приветствовал немцев, напавших на Советскую Россию, он кричал им ура!
Зато после войны, когда его мальчик Юрочка стал подрастать, он несколько раз посылал его в Европу – к тем, кто принял в свои руки знамя борьбы с большевиками из рук павших в этой борьбе «национальных трудовиков». Племянник Краснова по советскому суду был повешен вместе с дядей; многих других, напяливших немецкие мундиры, тоже постигла кара. Но росли новые силы. Приказал долго жить «Национально-трудовой союз нового поколения», на его обломках взрастал «Народно-трудовой союз»; сокращенно его называли по первым буквам – НТС. Энтээсовцам казалось, что они часть былой, старой России, но были они на самом деле орудием разных антисоветских организаций и попросту разведок наиболее агрессивных западных стран.
Юджин Росс чуть ли не половину времени пребывал в Европе, среди энтээсовских молодцов и молодиц своего возраста. Так хотел его отец, так хотели те, кто платил ему за это немалые деньги.
В Россию он отправился помимо папиной воли, по воле своих хозяев, своих боссов. Механизмы на длинных, глубоко и тщательно скрытых тягах сделали так, что он оказался включенным в группу Клауберга. Он должен будет фотографировать, делать отличные снимки. И только. И лишь попутно присматриваться ко всему, что увидят его глаза на трудных путях по России. Ничего-то не знают, не ведают об этом жирненькие брюссельские трепушки, весело пристающие к нему с его папой и мамой.
– Пейте, дуры, и ешьте,– говорил он им время от времени, а сам смотрел на маленькую эстрадку, на которой отплясывала, демонстрируя неслыханную страсть, уже не очень молодая женщина-кобра. Кабачок был плохонький, дешевый, пригласить дорогую диву хозяину, видимо, не позволял карман. Когда извивающаяся в танце подержанная «кобра» улыбалась в низкий, задымленный табаком зал, у нее из этого получалось то, что англичане называют «шестидюймовой улыбкой»,– распах рта большой; зубов много, а радости нисколько.
«Кто знает, – думал Юджин Росс, может быть, это на долгие месяцы последнее злачное местечко, которое он видит, последнее, пусть и грошовое, но веселье. Москва – там, как все утверждают, лишь бой Спасской башни, строгие газеты по утрам, труд, труд, труд – днем, лекции и собрания – вечером, добродетельный восьмичасовой сон ночью. Сумеет ли он внести разнообразие в этот полувековой советский порядок? Сможет ли выполнить то, что ему поручили те, кто рекомендовал его издательству „New World“ для поездки в Россию?»
18
После небольшого совещания в Стокгольме решили, что и по шведской земле нет смысла крутить колеса их фургона. До Финляндии надо добраться морем. Знаток истории Советской России, мисс Браун сказала:
– Мы движемся тем же маршрутом, каким в семнадцатом году воз вращался в Россию Ленин. Если мы так же успешно поведем там свои дела, как повел он, то нами будут довольны.
– А вы чьего одобрения ждете? – спросил Клауберг, сидя в вестибюле гостиницы. Лицо его выражало полное безразличие, но Порция Браун уловила нечто обеспокоившее ее в тоне, каким Клауберг сказал это.
– Господин Клауберг. – Она мило улыбнулась. – Мне надо с вами перемолвиться. Конфиденциально, если не возражаете.
– Пожалуйста! – Клауберг встал, и они вышли на весеннюю улицу шведской столицы.
– Всего два слова, господин Клауберг.– Порция Браун взяла его под руку. – Через день-два мы будем в Советском Союзе. Там таких вот вопросов, какой вы мне только что задали, задавать не надо. У вас, я вижу, есть какие-то соображения на мой счет. Это ваше дело, соображайте, что вам вздумается. Но не высказывайте ничего вслух. Вы будете оставаться руководителем нашей группы, почтеннейшим доктором искусств. Вы можете сколько вам угодно командовать этим милым и даже в какой-то мере наивным синьором Карадонна. Но и я и Юджин Росс будем делать то, что сочтем необходимым делать мы. Вы меня поняли?
– Я вас прекрасно понял, прелестная мисс Браун. Делайте что вам вздумается. Но только мы обязаны соблюдать то главное условие, о котором нас в Лондоне не один раз предупреждали: никакого шпионажа, даже намека на шпионаж.
– Надеюсь, и вы это условие будете соблюдать неукоснительно? – Порция Браун улыбнулась все так же мило и очаровательно, и они шли под руку, будто это была пара добрых старых друзей, совершающих прогулку для удовольствия.
Вечером все они сели на теплоход, шедший до финского порта Або; Клауберг проследил, чтобы аккуратненько был погружен и их фургон, и группа на третий день после прилета в Стокгольм покинула шведскую столицу.
Теперь позади остались уже и Або, и другие города и городки Финляндии, и сама столица этой лесной озерной страны с превосходными дорогами, по которым Юджин Росс лихо вел резвый, отлично амортизированный фургончик. Они уже только что пересекли финляндско-советскую границу и стояли за полосатым зелено-красным шлагбаумом, под навесом таможни; советские таможенные чиновники осматривали их багаж, а люди в зеленых фуражках, пограничные офицеры и солдаты, изучали их паспорта.
Все четверо из группы Клауберга сосредоточенно наблюдали за этой процедурой. Молчали все, даже разговорчивая мисс Браун. Советская Россия! Как ни потешайся над ней, над ее порядками там, у себя, в Нью-Йорках, Лондонах, Мадридах, Мюнхенах, а когда вот так оказываешься с нею лицом к лицу, – грозна эта держава, пути ее неисповедимы, ты букашка перед нею, козявка, ничто, и не преодолеть, не перебороть этого чувства. Может быть, только Сабуров чувствовал себя иначе. На первом месте у него было сознание того, что он вступил на землю, где родился, на землю, которую мог бы и теперь называть родиной, если бы… да, если бы… Он был весь во власти воспоминаний, раздумий, он волновался совсем по иному поводу, чем его спутники.
Им вернули документы. Они проехали Выборг, много селений, поселков, скоплений дач, и наконец Юджин Росс неторопливо ввел фургон, сработанный в Англии, в улицы Ленинграда. Была вторая половина апреля, голубого, чистого, весеннего неба солнце проливало на город свое тепло, его лучи слепяще отражались в лужах, в стеклах окон, в очках пешеходов.
Медленно навстречу фургону плыл большой, красивый и великий город. Клауберг и Сабуров не успевали ворочать головами по сторонам. Ленинград! Да, Ленинград. Вот, конечно, Нева, ее мосты, Петропавловская крепость, дворцы на набережных. Сюда, сюда рвались они оба осенью 1941-го и весь 1942-й. Они должны были спасти из-под развалин тысячи полотен лучших мастеров мира, тысячи скульптур, гектары уникальных паркетных полов, настенных росписей, фресок, всяких иных сокровищ. Но где же те развалины? Где хотя бы один разрушенный дом, хоть одна пробитая или исщербленная осколком стена?
Им объяснили, как добраться до гостиницы «Европейская». В «Интуристе» их уже встречали. Сабуров с трудом дождался, когда будут выполнены необходимые формальности, когда каждому из них укажут его комнату, побрился электрической бритвой, помылся, переоделся и тогда вышел на улицу. Воспоминания были смутные, но он не мог не узнать Невский проспект, каланчу Городской думы, Гостиный двор, шпиль Адмиралтейства вдали. Он бродил, как лунатик, не в силах остановиться и вернуться в гостиницу, где его, может быть, ждали к ужину. На улицах было светло, несмотря на поздний час. Он нашел Казанский собор, за ним – Исаакиевский, посмотрел на Медного всадника. Но где же Английский проспект? Где площадь Покрова, ставшая Тургеневской? Четверть века назад он так рвался дойти до них, увидеть их. Немцы тогда не помогли ему осуществить мечту. Более солидной фирмой оказались вот англичане. Он должен воспользоваться счастливым случаем и во что бы то ни стало найти места, связанные с его детством.
Расспрашивая прохожих, он не без труда установил, что Английский уже не Английский, а проспект Маклина, но кто такой Маклин, сказать ни один человек ему не смог.
На «свой» проспект Сабуров вышел со стороны Мойки и очень скоро отыскал знакомый дом. Он узнал его, сразу узнал. Их фамильный особняк был цел и невредим и даже, видимо, несколько лет назад заново перекрашен. Но он не показался таким огромным, внушительным дворцом, каким виделся в те времена, когда Сабуров был маленьким мальчиком. Обычный дом, каких вокруг не один. И в то же время нет, не обычный. Вот из этого подъезда, сохранившего прежнюю массивную дубовую дверь, выходили его мать, его отец, они садились здесь в автомобиль, отправляясь в театр или на бал. Степенно позади них шествовал швейцар, Степаныч, распахивал дверцу автомобиля и затем осторожно захлопывал ее; оглаживая бороду, он так же степенно возвращался в вестибюль, охранять жилище известного сановника России. Из этой же двери выбегал на улицу и он, Петя Сабуров. Правда, чаще его выпускали через другую дверь, туда, в сад, разросшиеся кроны деревьев которого поднялись высоко над каменной, все скрывающей со стороны улицы стеной.
Сейчас в их доме было какое-то учреждение, и Сабуров не решился войти в вестибюль. Да и зачем входить, что он там хочет увидеть?
Он двинулся в сторону площади Тургенева, бывшей Покрова. Совершенно точно, там не было никакой церкви, а значит, и не было той книги, в которой в 1907 году учинили запись о рождении ребенка мужского пола у тайного советника Сабурова.
В гостиницу он возвратился, уже едва волоча ноги. Взять такси или сесть в троллейбус Сабуров не мог, – у него не было для этого советских денег, в город он выбежал, не поменяв свои доллары и фунты на рубли.
Клауберг его уже давно ждал.
– Лирические всхлипы, синьор Карадонна! А нам надо заниматься делом. С утра придут здешние люди, будут спрашивать, что нам надо, чего мы хотим в Ленинграде. Давайте-ка составим четкий план.
– Но он у нас уже есть. Эрмитаж. Русский музей, город Пушкин…
Когда Сабуров назвал «город Пушкин», оба невольно подняли друг на друга глаза. Город с этим названием им обоим был очень знаком. Они прожили в нем, в двадцати километрах от центра Ленинграда, не один месяц.
– У нас есть лишь общие контуры,– ответил Клауберг.– Необходимо их детализировать.
– Для этого следует…– Сабуров увидел на столе вечернюю ленинградскую газету, взял ее, развернул. Ему в глаза бросился снимок какихто кирпичей и набранное крупным шрифтом слово: «Клад». В заметке под снимком сообщалось, что, разламывая кирпичную стену в одном из помещений Гостиного двора, рабочие нашли несколько пудов золота в слитках. На снимке, товарищи читатели, вы видите эти золотые бруски. Удалось установить, что в указанном помещении до революции располагался ювелирный магазин такого-то. С приходом Советской власти хозяин, очевидно, спрятал свое золото, а обратно взять уже почему-то не смог.
Клауберг тоже пробежал заметку глазами.
– Здесь порыться, в этом бывшем Петербурге,– сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60