Я не мог мяться побито-несчастным и, со своей стороны, сделал выпад:
— Хо-хо! Он женщин менял, как перчатки!
Альбертыч, стоя на площадке в свете плафонов, предупредил повышенным тоном:
— Я — свидетель и иду звонить! Моя милиция меня бережёт!
Старков расставил ноги носками врозь — самоуверенный в высшей степени мужчина:
— Лично я иду с девушкой. А ну отбежали!
Я должен был возразить и возразил:
— Чего-оо?! Раньше ты — знаешь — куда пойдёшь?
Нинель, скакнув ко мне, не давала шагнуть, тогда как он пустил в меня словесный плевок:
— Щенок мокрогубый!
Филёный хотел подойти к нему сбоку, но один из курортных принял перед Генкой боксёрскую стойку. Некоторые наши тут же встали в ту же позицию против мужиков.
Нинель металась от Старкова к Генке, ко мне:
— Бросьте! Не надо!
Она вдруг схватила меня за плечо обеими руками, озираясь, как загнанная:
— Он проводит меня домой!
Старков аж заикнулся от злобы:
— Н-не понял?
Наши загорланили наперебой: с ушами плохо? прозвякать по перепонкам?
Нинель вся подтянулась перед ним, простодушно провела рукой по лицу, не скрывая, что извелась из-за происходящего:
— Олег, вы же взрослый! Что вы хотите доказать?
Он хотел бы измолотить меня кулаками, но губы его улыбнулись.
— Суматоха... — сказал ей снисходительно, давая понять, что, смиряясь, делает ей одолжение. Прибавил: — До завтра.
Она повернулась ко мне:
— Ты идёшь?
11
Ночь ещё не стряхнула дневного пыла, тихая и парная. Мы вдвоём шли к дому Надежды Гавриловны — я, бесподобно балдея, держал Нинель за руку. Небо было светловато-серое от взошедшей луны, её заслоняли деревья, что стояли в ряд перед заборами, в листве кое-где сквозили просветы.
— Как ты не видишь, — сказал я, всматриваясь в них и терзаясь тем, что претерпел от Старкова, — не видишь... он строит из себя, а сам — дешёвка! Знаешь, сколько у него баб каждое лето?
— Помолчи... Тебя зовут, кажется... — мне предлагали закончить фразу, что я и сделал:
— Валерий.
Если бы можно было выразить ей так, чтобы она остро-остро почувствовала: вся моя жизнь — её, и пусть она поступает с ней, как вздумается!
— Ты меня за плоскодонку извини, — сказал я. — Так вышло...
— Я всё поняла. Я не сержусь.
Я быстро обнял её и поцеловал в губы. Слегка.
— Не надо, а? — осторожно меня отстранила.
— Ты... — сказал я тихо, — ты выходи за меня... Мне в армию только на будущий год осенью. А после службы я по моей специальности запросто устроюсь — в любом городе!
— Тебе и восемнадцати нет?
— Есть. Но у меня отсрочка от призыва — должен окончить техникум.
— Знаешь, на сколько я тебя старше?
— Лет на пять? Ну и что?
Она произнесла, тяготясь необходимостью просить:
— Иди домой. Пожалуйста, а?
Не отпуская её руку, я взял и другую.
— Валерий... — проговорила тоном тоскливого попрёка.
— Ну? — бросил я упрямо и едко.
— Иди.
— Ладно... — я деланно послушно кивнул, — ладно, всё нормально! Пойду обратно, поговорим с твоим Олегом...
Вздохнула: — Шантажист. — Наш путь продолжился. Она открыла калитку, мы поднялись на веранду. Меня охватило чувство устойчивой близости к здешней обстановке, будто я с привычным постоянством прихожу сюда к Нинель... и буду приходить. И ещё мне стало страшно вспугнуть блаженное осознание того, что это меня она ведёт к местечку у торца дома.
Из дальней комнаты доносился звук телевизора — обыкновенно Надежда Гавриловна смотрела его допоздна. Она была глуховатая, но если и услышала наши шаги, любопытство не заставило её выглянуть. Нинель нажала выключатель — над нами зажглась лампа под металлическим абажуром, осветив стол и два стула по обе его стороны. Я мысленно обхватил ту, что стояла со мною рядом, и немо выругал себя: она заметила мой взгляд, прильнувший к обтянутым брючками бёдрам. Мне сказали терпеливо и скучно:
— Хочешь бутерброды с докторской колбасой?
Я представил, как сижу перед ней и поглощаю бутерброд. Это показалось мне такой нелепостью, что я не отвечал, поражённый. Она смотрела неодобрительно:
— Есть суп из концентратов. Разогрею?
Я хотел было с достоинством заявить: и ей и мне известно, что она, как принято, проявляет гостеприимство, но я не тупарь, которого это растрогает. Мой рот уже раскрылся, как вдруг меня дёрнуло напомнить ей с юморком о наисерьёзном:
— Выходи за меня и тогда разогревай суп, борщ... — я дурацки хихикнул.
Она в раздражении ушла, и я не знаю, как не взвыл от досады, что не сумел взять нужный тон, сыпля уместными словами. «Если она не возвратится, — страдая, сказал я себе, — если...» — и, ничего не придумав, сел на стул, чтобы не уходить, пока меня не прогонит хозяйка. Но Нинель вернулась — недовольная, замкнутая. Принесла бутылку вина и два стакана: один вставлен в другой. Вино было болгарское, сухое. К нам в городок его завозили раза два в лето, и бутылки сразу бросались в глаза на полке магазина, где из напитков обычно бывали только отечественные водка и плодово-ягодный крепляк.
Я уставился на Нинель с улыбкой ликования.
— И с чего ты взялся мне на радость? — сказала она уныло.
Бутылка была початая. Мне налили на глоток, второй стакан наполнился наполовину. Она стиснула его ладонями, задумчиво перекатывала в них, сидя напротив меня, и я миг за мигом жил тем, что сейчас она вскинет глаза и тотчас смущённо опустит. Я встану, бережно её обниму, и она поднимется, мы ступим на ту часть веранды за углом дома, куда не достаёт свет лампы, не заглядывает луна и где к стене прислонилась сложенная раскладушка. Я подумал, что для храбрости надо выпить, но тут же об этом забыл.
— Ты... — начал я и запнулся, — не замужем? А если да, то он гад — раз ты тут одна и невесёлая. Правда?
Она отпила из стакана и всматривалась в вино.
— Звезда моя невесёлая.
— А прямо и откровенно? — попросил я жалобно.
Она сделала два глотка.
— Моя звёздочка, наверно, самая тускленькая... она, должно быть, очень далеко.
Я помолчал, показывая, что внимательно слушаю, и проговорил вкрадчиво, как только мог:
— Меня тоже интересуют гороскопы... — потом спросил: — Ты кто по созвездию?
— Близнец.
Восторг ударил мне в голову, и она запрокинулась:
— И я-ааа!!!
Мой радостный смех не взбодрил Нинель.
— Ты — какого числа? — спросил я.
— Не к чему это. — Вид у неё был нелюбезный.
Я нашёл ход:
— Знаешь, для чего мне нужно? Хочу блеснуть эрудицией. Вспомни что-нибудь о природе в твой день рожденья или где-то около, примету какую-нибудь — и я назову другие.
Она с неудовольствием задумалась.
— Прилетают ласточки, — обронила вяло.
— Ага! — я перебрал в уме преподанное дедом, сориентировался и объявил: — Хорошо начинает ловиться карась! — добавил, что сам я родился немного позже: — Тогда уже и карп клюёт вовсю!
— Замечательно, — отозвалась она сухо, допила стакан.
— Можно? — спросил я, налил ей, чуть долил себе и выпил.
Мы молчали, я окаменело не сводил с неё взгляда — в исступлённом желании достать до сердца. Она смотрела в сторону, в темноту за верандой, и произнесла с тем выражением, с каким вам вынужденно говорят что-нибудь очень неприятное:
— Не для тебя я, цыплёночек.
— А для кого? Для Старкова? — сказал я, заводясь.
Покачала головой.
— Это не то. Это... — пауза затянулась, и я дёрнул за нить:
— От одинокости?
Она, не отвечая, потягивала вино.
— А почему у тебя одинокость? — спросил я, беспокойно наступая.
Её лицо вдруг неестественно повеселело, рука быстро протянулась к моей щеке и ущипнула её:
— Ямочки у тебя на щеках — прелесть!
Я смутился и, насупившись, выглядел, вне сомнений, очень глупо. Она поиграла бровями:
— Хочешь знать мою тайну? Сколько мужчин умерло из-за меня! Я их завлекаю и гублю.
— И куда же ты их завлекаешь? — сказал я хмуро, злясь, что не сумел ответить остротой.
Она заговорила кокетливо, возбуждённо:
— Я связана с одной симпатичной бандочкой. В моём городе действуют в белых халатах. На краю оврага стоит весёленькая больничка за жёлтым заборчиком... А начинается всё с ресторана. Захожу в ресторан, выбираю жертву, подсаживаюсь, а он и не подозревает, бедняжка, что его ожидает овраг. Говорю: «Пошли потанцуем». Он краснеет, отнекивается. Я ему: «Потопчемся, подвигаем конечностями». А он сам не свой от смущения: «Ах, у меня не получится».
— Смачно свистишь, — отпустил я замечание.
Её глаза горячечно блестели.
— Представляешь — я его уговариваю, а он: «Ах, спасибо! Мне как-то неудобно». Я ему: «У вас такое мужественное лицо!» И он млеет. Вытащу его из-за столика, станцевали — зову ехать со мной. Он: «Куда?» — «К оврагу, к симпатичному такому овражку». — «Вы шутите?» — «Ну почему же...» Он: «Ах, спасибо, мне, право, неловко». Ну, сама скромность! — она сорвалась в неудержимый беззвучный смех, с ресниц упала слеза. — «Ах-ах!» — он и я в один голос. Моя душа так им и трепещет, — играя, она жеманно заломила руки: — Вы, как голубь, нежны, как огурчик, свежи, но последний отмерен вам шаг. Загремели ножны, засверкали ножи, и таинственно чёрен овраг...
Выходим с ним из ресторана, — продолжила деловым тоном, — таксист — свой, уже поджидает. Приехали, я к жертве с лаской: «Лапушка...» — плавно провела рукой в воздухе, словно поглаживая кого-то, — веду в больницу, вглубь здания: «Милый, понежимся под душем? Иди, и я сейчас приду». Он в душевую, а это симпатичная душегубка, где сверху ударяет такая струя, что он падает под напором. Его то горячей водой, то холодной — от этой ласки с ним обморок. А у стенки стоит кровать голая — железо, никель. Бедняжку за белы ручки и на кроватку, а она под током. Врубают ток: подкинет бедненького — и он чёрненький, как уголёк.
Она чуть плеснула на стол из стакана, пальцем вывела влажный крест.
— А нянечки в коридоре из простыней мешок шьют. Звучат два удара часов — старый сыч убирает засов... Бандиты хватают мешок с жертвой, несут через двор, в заборе пара досок отодвигается. Протащат — а тут и овраг. Глубо-о-кий! Представляешь, луна светит... Раскачают, и — лети, крутись и радуйся!
— Свисти, свисти — приятно слушать, — сказал я, растерянный, что почему-то не могу рассмеяться.
— Нехорошая я? — она воскликнула со злой улыбкой самолюбования.
Я, захлёстнутый чувством, заторопился:
— Наоборот — ты для меня самая-самая лучшая! Думаешь, я, как эти... ты им нужна, сама знаешь, зачем, а я всё-всё буду для тебя делать... — верных и достаточно выразительных слов не нашлось, я лишь моляще смотрел на неё.
Она сказала, ехидничая:
— У меня уже есть тот, для кого я — лучше всех на свете.
Очень хотелось, чтобы это было неправдой, от укола стало больно. Я поддел её:
— Как же он-то избежал тока?
— Судьба! — произнесла она кратко. — Отчего-то я дрогнула, вошла в душегубку и перерезала провода. И даже влезла вместо него в мешок.
— И как же не разбилась?
— Представь себе, они бросали со всего размаха, как с крупным мужским телом, а я лёгкая. Перелетела через овраг, мешок застрял в кустах на том склоне. Уцелела.
— И он тоже, что ль? — сказал я, кажется, развязнее, чем того желал.
— Тоже. Встречаемся втихаря. Он боится чужих глаз, прибегает к конспирации, прячется.
— Приходится его искать? — спросил я хитро. Сильно тянуло прикоснуться к ней и казалось: для этого нужно произнести что-то игривое, взвить настрой легкомыслия. — Ищешь, значит? — продолжил я многозначительно, стараясь принять выражение нежного лукавства.
Отрады отклик не вызвал.
— Найду! — отрезала она и добавила, что поговорили и будет, уже очень поздно. — Тебе пора идти! Спокойной ночи! — закончила порывисто, как человек, у которого иссякло последнее терпение.
Обида вошла в меня зудом, от какого извиваются.
— Старкову ты так же плела бы про жертву? — я попытался презрительно усмехнуться. — Вы с ним давно уже были бы вон где... — показал на угол, за который заворачивала веранда.
— Видишь, как ты хорошо всё понимаешь, — было сказано мне с такой неподдельностью согласия, что я вскочил в жажде выметнуть ей в лицо: это она только передо мной рисуется! а перед другими: «Извините-простите-спасибочки...» Она привыкла так дешевиться, она...
Вместо этого я сказал злорадно, увидев возможность учинить хохмаческое представление:
— Ищешь, значит?
12
Я выбежал на улицу, у меня была идея, которая, если её подхватят, сулила истое веселье. Кафе «Каскад» уже погасило огни, ночная жизнь сосредоточилась в городском саду. Кто-то пришёл туда с магнитофоном, и из него нёсся заразительно-задорный, чувственный голос Ларисы Мондрус:
И сла-а-дким кажется
На берегу
Поцелуй
Солёных губ...
Меня сразу заметили, навстречу шагнул Филёный, не замедлив с вопросом:
— Как проводил?
Я подождал, когда подойдут Ад и другие, вкратце рассказал, что было, и подал предложение. Оно понравилось, группку сплотил азарт. Мы стаей припустили к дому Альбертыча, во дворе на нас разлаялся Джим, не подчиняясь Аду, который мимоходом прикрикнул на него. Во времянке, куда мы ввалились, в ярком электрическом свете сидел на матраце Славик, вытянув по полу босые ноги. Лысина лоснилась, лицо застыло в апатии. Мятая рубашка была заправлена в брюки лишь одним краем.
Ад спросил озабоченно:
— Отец где?
Альбертыча следовало чем-либо отвлечь, чтобы он не вмешался и не расстроил наш замысел. Славик приподнял и опустил руки, словно только после этого мог произнести:
— Его вызвали... авральный ремонт.
Через нашу местность тянули нефтепровод; оказалось, поломался трубоукладчик, что грозило срывом плана. Альбертыч в таких ситуациях бывал незаменим.
Я, переглянувшись с Адом, присел на корточки перед Славиком:
— Его вызвали, а вас зовут. Та чернобровенькая — вы её в кафе видели. Ссора была — ну, и она, чтобы помирить, созывает к себе посидеть, выпить.
Славик моргнул, его взгляд затеплился интересом.
— Болгарское вино, — добавив подробность, я пожалел, что она недотаточно весомая. То же подумал и Филёный, сказавший:
— Один мужик принёс канистру самодельного — купил у квартирных хозяев.
Гость Альбертыча, видимо, и поддавался сомнениям, и не желал их полного торжества.
— Она на меня внимания не обратила, да и в ссоре я не участвовал, — сказал он тоном отказа, при этом заправляя рубашку в брюки.
Я с жаром произнёс:
— Вы были с Альбертычем, а к нему всегда все со вниманием! И на вас она его тоже очень даже обратила. Просит: «Приведите этого грустного человека!»
Славик заволновался:
— Это шутка! — смотрел на меня с острой тоской по опровержению.
Я окинул взглядом наших:
— Кто слышал, как она меня просила?
— Я! — объявил Филёный. — Она сказала тебе тихо, но я услышал.
Славик мямлил, что ему с трудом верится и тому подобное, а мы с Адом подхватили его, как недавно, когда он был пьян вусмерть. Один из наших поигрывал прутиком; поддев им валявшийся носок, протянул человеку, но Генка, подмигнув мне, отшиб прутик ногой. Славик всунул ступни в сандалии. Я, вспомнив кое-что, обратился к Аду с просьбой. Поколебавшись, он махнул рукой и принёс просимое. Это был клетчатый пиджачок с пояском, встречной складкой на спине и с аппликациями из кожи на рукавах. Его привёз для Ада друг Альбертыча, бывавший за границей. Вещь у нас оценили как крик моды, но нашлись шутники, острившие насчёт «заплат на локтях», «клоунского вида». Ада это достало, и он сделал то, чего не сделали бы ни Филёный, ни я: прекратил надевать пиджачок.
Теперь мы стали его натягивать на Славика, но он противился, и я уступил, посчитав, что сейчас самое главное — поскорее довести человека до места. По дороге говорил:
— Она постесняется спросить, почему вы грустный, но, конечно, об этом думает.
— Ещё бы не думала! — вставил Филёный.
Я воскликнул скорбно и сочувственно:
— А сама-то какая грустная!
— Может быть, от болезни, — заметил Ад, — от неизлечимой.
— Не дай Бог! — выдохнул Славик и запнулся, явно застигнутый вопросом: а что, если догадка попала в цель?
Мы воспользовались заминкой и облачили его в пиджак. Меня защекотало предвкушение: какими глазами Нинель взглянет на расхристанного чудика, который явился к ней без носков, но в импортном пиджачке... Ведомый и ободряемый нами, Славик оказался во дворе Надежды Гавриловны. Я проговорил в неукротимом щегольстве подначки:
— Скажете, что вы хотите быть нужным, но не из-за головы. Она ищет такого.
Он подался назад, мы стиснули его, пошла борьба. Парнишка с прутиком взмахнул им и хлопнул Славика по лысине. Это было лишне, Филёный стал отнимать прут. В это время Славик вывернулся к калитке и тут же сильно, с болью ойкнул. Наткнулся лицом на конец прута. От дома закричала Нинель: — Что там такое? — То, что я замечен ею, полоснуло меня внезапным страхом, бросило в бег, другие были ближе к калитке — на миг мы застряли меж столбиков ограды и, испытав их на прочность, понеслись по ночной улице.
13
Филёный схватил за плечо парнишку, что давеча помахивал прутиком:
— Если он без глаза остался — на меня навесят, а ты как ни при чём, пас-с-скуда!
1 2 3 4 5 6 7 8 9