А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


Игорь Гергенрёдер (igor.hergenroether@gmx.net)
Игорь Гергенрёдер
Близнецы в мимолётности (повесть)
1
Летом 197... я перешёл на последний курс техникума, и у меня запоздало была первая любовь. Она приехала к нам в городок отдыхать, её взяла на квартиру наша соседка Надежда Гавриловна, которая раньше была замужем за начальником милиции.
Я увидел её рано утром с веранды: на меня так и блеснуло белое, ещё без загара тело в бикини морковного цвета. Она, в руке — свёрнутое полотенце, — шла через огород Надежды Гавриловны и далее, задворками, купаться в озере. Фигурка, походка — по высшему классу! Спускалась по дощатой лесенке к пляжу, а навстречу двигал Альбертыч — выкупанный, причёсывается на ходу. Он остановился и так с ней вежливо поздоровался, что ты! А после обернулся и смотрит, смотрит... Она повыше его, талия тонкая, бёдра плавно покачиваются, плечики же почти недвижны: впечатление, будто несёт на голове кувшин.
Я побежал с веранды, на кухне отец с матерью, дед и две мои сестры садились есть; я не задержался за столом больше пяти минут и, дожёвывая бутерброд, пошёл к Альбертычу.
Городок наш был симпатично зелёный: много частных домиков с участками, где сараи, баньки, летние кухни теснились к огородам; тут и там — смородина, крыжовник. Ранее городской сад почти сливался с лесом. С каждым годом лес отступал и отступал, но оставалось ещё достаточно, чтобы места, вообще-то более известные целебными грязями, продолжали славиться и сосновым бором. Летом у нас многие пускали на квартиру отдыхающих или, как чаще говорили, курортных. А у Альбертыча жили просто друзья.
Я зашёл к нему с улицы, а он как раз входил с задворок. Потёртые, но свежестиранные шорты, в кармане — мыльница, расчёска. Мужчина в аккурате, знающий себе цену. Двадцать лет на флоте прослужил. Лицо в морщинах — а фигура как у парня.
— С кем сейчас здоровались-то?
— Приезжая дева, выдающейся красоты телосложение, обворожительная прелесть лица, — начал Альбертыч в своём духе, но тут его жена Зоя, на восемнадцать лет моложе, вышла на крыльцо одеяла вытряхивать и вмешалась:
— Ничего особенного! Гавриловна говорит: обуви — две пары.
Я спросил — как зовут? Альбертыч поднял брови, с понтом выпучил глаза, а потом улыбнулся в небо:
— Нинель!
После этого он расправил плечи, потянулся, подкинул и поймал мыльницу, а его дворняжка Джим сразу завилял хвостом, запрыгал.
Из времянки появился какой-то лысенький, из очередных друзей Альбертыча. Вид: то ли спросонья, то ли с приветом (или и то, и другое). Морщится, щурится, всё на нём расстёгнуто, носок только на одной ноге. Потопал к саду по доске через канаву, ногой мимо доски — плюх: по колено в грязь.
— Стоп-стоп-стоп! Не заваливаться, Славик, стоять! — Альбертыч припустил рысцой к нему, словил его подмышки и помог взойти на доску. Славик был вдрызг упившись.
— Владик... — ворковал он Альбертычу с трогательно интимными нотками, — отпусти меня, пожалуйста... я должен обязательно сам по пути про... проследовать! Отпусти меня, Янек... ну, хороший!
Альбертыча звали Валентином.
— Химик, — он кивнул мне на Славика. — Бесценная голова!
— И даже «био», — сказал тот, — биохимик.
Шагнул раз-другой... нога, с которой текла грязь, как краска с кисти, поехала по доске, его развернуло, и он вдарился в канаву плашмя.
Зоя стала ругаться, а Альбертыч подмигнул мне и запел:
На террасе стоя,
Нам орала Зоя
Про любовь, про нежность,
Счастье и мечту...
Она с прямотой отвергла игривость:
— Солист хренов! Убирай своего подарка, а то я вам такую мечту заделаю — ни одна химия не расхимичит!
Славик, привстав, прижал палец к губам:
— Тема — табу, — помолчав, повторил раздельно: — Та-бу.
Он сидел на доске и, медленно двигая руками, вынимал из канавы ноги, как приделанные, зачем-то подворачивал штанины, насквозь мокрые, в грязи, и приглаживал.
— Та-бу или ни бэ, ни мэ, ни кукареку! — неуступчиво уела Зоя. — Войди в природу другом, а не химичь!
Альбертыч пустил хрипловатый перелив:
Грянул выстрел из нагана,
Над землёй поплыл туман.
Разойдись, толпа народу,
Убить товарища не дам!
Он поднимал Славика, а тот тянул его вниз, всё хотел усадить с собой на доску. Тут из дома вышел сын Альбертыча — мой друг Эдька. Мы с друзьями сперва звали его Эд, а Альбертыч услыхал и прозвал — Ад. Волосы у Ада летом выгорали до цвета смугловатой седины. Тощее лицо, обтянутое шелушащейся, кофейного оттенка кожей, часто имело зверски-шпанское выражение, будто перед Адом была жертва, которую он сейчас примется избивать и грабить. На самом деле он в это время думал о чём угодно, но только не о драке. Он никогда не психовал и лишь вечно ныл: комар заразит его малярией или в лесу укусит клещ, или в озере к ноге присосётся вьюн...
Альбертыч велел нам с ним отвести Славика во времянку, и Ад обеспокоенно потребовал:
— Чтобы в горло не вцепился, займите ему руки!
— Не бойся его рук, — указал на заблуждение Альбертыч. — У него сила не в руках, а в голове. Это человек идеи!
— Идея меня съела, — сказал Славик, а мы втроём повели его, усадили на матрац на полу. — Я всю жизнь был слишком умным!.. теперь хочу делать глупости и смеяться, как ребёнок. Хочу делать не то, что мне надо, не то, что надо другим, я хочу делать то, что абсолютно никому не надо! Вы поняли смысл?
— Смысл таится глубоко под одеянием слов! — И Альбертыч стал раздевать его. — Чем делать то, что никому не надо, лучше вообще ничего не делать — вот смысл. Давай баиньки.
— А ты пробовал ничего не делать, ты пробовал? — Славик так жалобно вскрикнул, что я подумал: у него сейчас хлынут слёзы. — Чтобы ничего не делать, нужно ничего не хотеть! Я многого не хочу, но в моём нехотении растворено хотение — и наоборот! В хотении одиночества — нехотение, и ещё какое!.. Я выпрыгнул из общества умных, я больше не хочу ума, — он постукал себя пальцем по лысине, — не хочу быть нужным за мою голову. Но ведь это — тоже определённое хотение. Чушь? А я изголодался по чуши! Если бы вы только поняли смысл сказанного...
Я потянул Ада из времянки: было невмоготу досадно, что я не там, где мне до зарезу нужно быть.
— Пойдём на озеро!
— Прям щас?
Пришлось сказать: надо кое-кого увидеть... а одному — не с руки.
Он отнёсся как человек практического взгляда на все явления жизни — не кивнул, но словно бы собрался кивнуть: «Надо, так надо». Не упустил при этом заключить о Славике:
— Во химия мозги коптит! Нанюхался там у себя и вон чего порет... Ни в жисть бы химиком не стал! И к химудобрениям близко не подойду.
— Ладно тебе! — мне не стоялось на месте. — Скорей, ну! будь другом!
Мы побежали. Ад уныло ругался: нельзя нормально, что ли, идти?..
Как будто я виноват. У меня такое состояние: сам себя не пойму.
2
Она сидела на лесенке, на нижней ступеньке: наклонившись, разглядывала правую стопу. Мы спускались, я приник губами к уху Ада: заговори! спроси что-нибудь, ну!
Тут она обернулась:
— Извините, ребята, расселась на дороге.
Я видел её вблизи, её всю... у неё была изысканно узкая, с высоким подъёмом стопа. В непроизвольной попытке скрыть, что во мне творилось, я натянуто, глупо хихикнул.
Ад сказал невозмутимо:
— А чего расселись?
Я глянул на него уничтожающе, но не похоже, чтобы он обратил на это внимание.
— Ногу порезала, наступила на что-то.
— Сильно порезали? — я спрыгнул на ступеньку, на которой она сидела. — Давайте кровь остановлю! — сорвалось у меня с языка.
Порез был под мизинцем. Я присел перед ней, притронулся к стопе и с тихим бешенством высказал, чего заслуживают типы, бросающие в воду битые бутылки.
Она посмотрела на меня так, словно решала: нравится ей или нет моё участие.
— Схлопотали заражение крови, — констатировал Ад уверенно, с явным удовлетворением. — Сколько уже минут, как порезали? Если в промежуток десять минут не намазать йодом...
Я закричал, что сейчас сбегаю за йодом.
— Поздно! — сказал Ад со спокойствием закоренелого трагика. Размышляя, добавил в сомнении: — Если только отсосать попробовать... пока микроб по всей крови не пошёл.
Я схватил её ногу и уже хотел отсасывать, но она вырвалась: — Что вы! что вы!.. — Сильно покраснела. И я, наверное, тоже.
— К счастью, это не змеиный укус, — улыбнулась беспечно: совсем, по-моему, не к месту.
— Зря вы так, — сказал я, не скрывая напряжения.
Она замялась и указала глазами на плакучую иву неподалёку:
— Можно листочек?
Какая это была минута!.. Она выбрала один из принесённых мною листьев, лизнула его, прилепила к порезу... обула босоножку. Я сказал — всё равно сейчас принесу бинт, пластырь.
— Ни в коем случае! — и, боясь моей настырности, сообщила как новость: ей два шага до дома.
Наступила на пятку, взялась за перила, встала. Другой на моём месте помог бы ей — в удовольствии под этим предлогом её полапать. Не знаю до сих пор: я стерпел или попросту струсил? Мой голос, звучавший для меня, словно чужой, прилипчиво просил:
— Обопритесь хоть...
Терпеливо, виновато произнесла:
— Большое спасибо... извините...
— Извиняться должен тот, кто бутылку расколол! — излился я с обращённой к неизвестному придурку угрозой.
Я непримиримо его поносил, а она, ступая на порезанную ногу, легонько опиралась на моё плечо. Так мы поднялись по ступенькам. Она опустила руку.
— Мне неудобно... правда. Извините, ребята, оторвала вас от дел. — Её тон сказал мне, что пора прощаться.
Я глядел на её лицо, готовое дрогнуть от раздражения, и стоял смирно, думая: скажет «до свидания?» Она улыбнулась одними губами, набросила на плечи полотенце и пошла к дому Надежды Гавриловны.
Ад с видом знающего, который не может не отозваться о легкомыслии, объявил мне:
— Увидишь — «скорая» заберёт. Температура, наверно, уже.
Тут с нашего огорода меня углядела мать и с неизменным подъёмом взялась вещать: какой я лентяй — ни полить грядки, ни прополоть.
3
Я возился на огороде, и дом Надежды Гавриловны почти беспрерывно был в поле зрения. С малых лет я знал все подходы к нему. У торца дома начиналась веранда с перилами, окрашенными небесно-голубой краской. Веранда заворачивала и тянулась вдоль задней стены. Снаружи к перилам подступал разросшийся крыжовник.
Мальчишками мы безустально следили: что будет? — когда у Надежды Гавриловны останавливалась парочка или молодая курортница, у которой, как правило, в первый же день появлялся поклонник, будь употреблено это слово вместо общепринятого, предельно прямолинейного.
Лишь только от деревьев и забора протягивались ночные тени, мы пролезали на участок. Если поселилась парочка — следовало с осторожностью, однако, и не мешкая, пробраться к веранде. На неё выходили задняя дверь и окно комнаты, которая сдавалась приезжим. Окно, по летней духоте, было распахнуто настежь, разве что натянута марля от комаров. В боязливом оцепенении мы внимали тому, что делала парочка...
Одиноких курортниц Надежда Гавриловна предупреждала: «После семи вечера будьте добры никого не пускать в дом! » Внимательные могли заметить, что «в дом » она произносила с особенным выражением. «Остальное меня не касается, — поясняла хозяйка и выводила квартирантку на веранду, которую принималась оглядывать, будто удостоверяясь: всё ли здесь на месте. Взгляд задерживался на раскладушке, что в сложенном виде была прислонена к стене. — Ну вот, — вносила окончательную ясность Надежда Гавриловна, — чтобы после семи — не в доме ».
Курортница и её поклонник встречали ночь, сидя снаружи: на веранде у торца дома, где стояли стол, стулья. Овевая пару уютом, под навесом горела лампа в абажуре. Её несильный свет зажигал искорки в вине, когда оно журчало в стаканы, и подчёркивал темноту вокруг, дотягиваясь до травы за перилами. Двое, беседуя, замолкая, казались с расстояния всё более тихими, близкими друг другу в полном значения единодушии. Потом они вставали, чтобы удалиться «за дом», — на тёмную часть веранды. Зовом к жгуче щекотливой сопричастности долетал звук раскладушки, которую приводят в нужное положение. Нам оставалось прокинуться в кусты у перил...
Надежда Гавриловна имела слабость упоминать: у неё в доме порядок строже, чем в теперешних гостиницах. Её пробовали обескуражить ссылкой на всем известную раскладушку, на что Надежда Гавриловна отвечала оскорблённо: между прочим, у неё во дворе располагается уборная — может, по ночам и там проводить проверки?..
* * *
Я прополол все грядки зелёного лука, опрыскал купоросом яблони, ощущая лопатками, несмотря на привычку, выжаривающие лучи солнца. В небе млели облачка, и, казалось, какое-то из них вот-вот, наконец, заслонит пламенеющий диск, но этого, увы, не происходило.
Нинель, в сиреневом халатике, вынесла на веранду таз, а затем вместительный нагретый чайник. В то время как она занималась приготовлением к помывке, я опирался на забор. По ту сторону, вполовину его, поднимались стебли подсолнечника. Сразу за ними жарко золотились звёздочки огуречных цветков. Испарения струились вверх, или то веяло истомой счастья? А может — лишь истомой лени? Решившись, я позвал:
— Ну как порез?
Она взглянула с проблеснувшей мягкостью:
— Твой листок очень помог, спасибо!
Я чуть было не перепрыгнул через забор. «Твой листок...» — произнесённое погрузило меня в радостную растроганность. Я почувствовал, будто снова касаюсь руками её стопы... Сняв халатик, повесила его на гвоздь, вбитый в стену дома. Тело, не обожжённое солнцем, сияло нежно-матовым лоском, узкие полоски бикини были ярки, как свежеочищенная морковь. Она мыла голову, и мне мнилось повелительно-плотское, терпкое благоухание духов. Ну, а то, что рисовалось в воображении, не требует описания.
Она обмотала голову полотенцем и, словно в тюрбане, села на перила, вытянув ногу по крашеному брусу, опершись спиной о столб. Удивительно, что никто меня не позвал, ничто не побудило Нинель изменить позу, и, будто какая-то сила желала, чтобы ни малейшая мелочь не отвлекала меня от любования, — пролетавшая бабочка, попав в кадр, мгновенно опустилась на цветок и поникла крыльями.
4
Пекучее безветрие — только купайся! — царило и на другой день. После обеда эдак через часик я увидел — Нинель направилась к озеру — и кинулся в дом переодеться. Когда прибежал на пляж, вокруг неё уже топталась компания натасканных в обхождении курортных мужиков. На мой тогдашний взгляд, все они были «подстарки»: самому молодому не менее тридцатника. Нинель выдала, что не умеет плавать, и теперь они желали её учить — так и слышалось: «У вас чудесно получится! А водичка — как на заказ. Парное молоко!»
Подкатистее всех действовал Старков — отдыхающий, который наведывался к нам не первое лето и слыл в городке за человека не из мелких. Кто-то болтанул, будто он лётчик-испытатель, на что Альбертыч скучающе, словно его тянуло зевнуть, отозвался:
— Деятель в сфере «купи-продай».
Настоятельно желая, чтобы это оказалось правдой, я не мог не признать: рост, мускулы, лицо Старкова располагали видеть в нём образчик мужества. Не спорю: может, он им и являлся, но то, как красноречиво посматривали на него и местные очаровашки и курортницы, подбивало меня отчётливо фыркнуть.
Он стоял у воды возле Нинель, чуток не касаясь бицепсом её предплечья, и заботливо говорил:
— Настройтесь на приятное. Настроились? Смелее вперёд!
Я зло затосковал оттого, что она послушалась и пошла. Переступала с такой трепетной боязнью, будто погружалась в водоём впервые в жизни. Старков, пройдя дальше, обернулся:
— Дно ровное, да и я на что? Думаете, дам утонуть?
Она рассмеялась с покорной признательностью, за что я её почти возненавидел. Вода была ей до трусиков, он встал перед ней и ждал.
— Нет. Я не сумею! — мотнула головой, отступила.
Он протянул к ней руки:
— Я вас поддержу! Вам надо опуститься горизонтально и заколотить ногами — вот и всё!
— Вы со мной замучаетесь, я неповоротлива, как корова.
— А вот мы увидим. — Он прикоснулся к ней, и я мысленно вскричал: «Без рук!!!» Она не отстранилась, а только повела плечиком: уклоняясь едва-едва.
Все глядели на них с откровенной живостью. Старков, обойдя девушку, приложил ладонь к её спинке и подтолкнул. Она решительно окунулась, но тут же выскочила на берег.
— Ну не годна я... — сказала нагнавшему её Старкову так подавленно-просяще, что он озадачился.
Чуть позади меня, сбоку, остановился кто-то. Я увидел Генку Филёного. С его загорелой кожи стекали капли воды: он только что возвратился с дальнего заплыва, и его заинтересовало, почему скучковались курортники. Фигура Нинель, которая словно колебалась, прилечь на песок или нет, поглотила его внимание.
— Ого! — произнёс он восхищённо, но, спохватившись — не уронил ли себя? — продолжил уже насмешливо: — О-ооо...
«Иди тоже прикадрись!» — подумал я, говоря ему почему-то, как жалуясь: — Кажется, не глупая, а всё: извините, извините... корова я...
Он остро меня оглядел, с ухмылочкой, будто задавая себе вопрос, заметил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9