- Да вот интеллигенция, к которой я не смею, конечно, себя причислить, - наклонился к Наде Ржевский, - умирает за интересы чужого класса.
- Она не класс! - присасывая конфету, совсем налегке говорила Надя.
- Ну и не рабочий же класс? А если никакой, так могла бы и не бороться и не лезть в петли. Поезд тронулся.
- Мы вдвоем? - оглядывалась Надя.
- Билеты куплены, но пассажиры не поедут, - улыбнулся Ржевский. Слушайте, в конце концов можно даже и бороться за то, чтоб класс перестал быть классом - какие же классы при...
- Слушайте, это папа вам велел агитировать меня или это Танечкина затея? - и Наденьке самой понравилось - так у ней насмешливо, по-дамски, вышло.
- Вот что, ведь мне скоро выходить. Билет у вас до самого конца, а выйдете на разъезде за Павловкой. И этот Кадомцев - чистейшей души старик. Вот интеллигенция уже коренная - тридцать пять лет в трущобах и талантливейший хирург. И жена из учительниц каких-то или фельдшериц... Ну, я собираюсь. Ну, дайте вашу ручку.
Наденька держала, тянула к себе руку, чтоб Ржевский не поцеловал. Ржевский не выпускал из своей.
- Подводу всегда достанете, торгуйтесь, это совсем придаст натуральности.
Наденька слушала, и Ржевский незаметно наклонился и поцеловал руку.
- Ну, успеха, - он помахал шляпой в дверях купе.
- Отвратительно, отвратительно, - шептала Надя, когда поезд катил дальше. Она сдернула шляпу, пыталась открыть окно, затолкала ногами под сиденье: к черту! К черту. - Котик такой, ах, скажите, - громко под шум вагона говорила со злобой Наденька и затискивала манто с черным кружевом в чемодан, - ноту в горле перекатывает: рабство! рабы-ы! - передразнивала Наденька.
Она села в угол, к стенке, плотно, гвоздем. Узлом скрестила руки, кинула ногу на ногу, нахмурилась со всей силы, чтоб избавиться от досадного чувства, что вот как барыней какой тогда на пружинах пошатывалась перед Ржевским.
"С ним там черт знает что, может быть, делают, - выговаривала Наденька в уме сердитыми словами, - а тут извольте..." Наденька выпрямилась на диване - "вернуться, к черту все!" - она вскочила на ноги. Вспомнила, товарищи, большие, главные даже, сказали: провал - вон из дела, в другой город. Наденька в тоске делала два шага к двери и назад, сильно вдавливала каблуки в линолеум.
- Вы любите рабо-очий класс? - передразнила Наденька. - Еще спорила с ним! Дура! Дура! Дура! - ударяла Наденька кулачком об столик.
Матрац
"НАДЗИРАТЕЛЬ Московского полицейского участка Александр Васильевич Воронин" - еле прочел Вавич на дверях на темной лестнице. Никогда Вавич не бывал у Воронина: лестница крутая, узенькая и перила как острожная решетка. От грязной лампочки с потолка ржавая муть - какая помощь? Вавич хотел повернуть назад. И вдруг тоска, глухая, ровная, накрыла душу, будто небо серое сверху, и сырой ветер катит навстречу, и грязная дорога под ногами и впереди, и без конца впереди, и дождик поплевывает - все равно и придешь в невеселое место.
"Позвонить, что ли?" - Виктор поднял руку, держал на кнопке.
"Еще попрекать станет", - думал Виктор и обозлился на Воронина, и звонок позвонил - сам не заметил, как ткнулся палец, со злости, что ли.
- Да не ори, Сашка! - слышал Виктор за дверьми голос Воронина. - Да тише ты.
Воронин сам приоткрыл дверь.
- А! Ну вались, вались, - и распахнул дверь. - Да тише вы, черти! крикнул Воронин назад - детские голоса с воем унеслись вдаль с топотом, с визгом.
Вавич снял шинель, шагнул в комнату. Женщина проталкивала в дальние двери детскую коляску. Кивала, не глядя на Вавича:
- Здравствуйте, здравствуйте. Да помоги же, Саша, стал как пень, ей-богу.
- Семейство, понимаешь, - говорил Воронин, когда остались одни. Семейство, сукиного сына, полон дом этого семейства. Чего ты утюгом таким глядишь-то?
- Я, видишь, за официальной справкой, - Вавич сел на диван; важно хотелось сесть и ногу на ногу уж положил и - что это, черт! - вынул из-под себя детскую кеглю.
- Кидай на пол, ничего, - говорил Воронин и собирал с рваного сиденья игрушки. - В чем дело-то? - Воронин сел рядом.
- Слушай, - начал Вавич, глядел в пол, морщился,- ты засвидетельствуешь на бумаге, что револьвер, что найден был у этого, - я ж к вам его привел, ты же и говорил, - и Виктор, весь сморщившись, глянул на Воронина, - ты же и говорил, что Сороченкин, так вот подпишешь ты мне, что револьвер был Сороченкин, то есть просто: удостоверяю, что номер был 287940?
- Ну да, то есть сейчас не помню, сличал тогда, где расписка-то Сороченкина, тот самый, Сороченкин. А в чем дело-то?
- Так вот больше ничего. - Виктор тряхнул в пол головою. - Вот и заверь, что револьвер, найденный при обыске... при личном обыске у студента, арестованного квартальным надзирателем Вавичем, обнаружен был, говорил Виктор, как диктовал, - револьвер системы браунинг фирмы эф-эн, заводский номер 287940. Так вот, напиши.
- Да зачем это? - Воронин быстро достал папиросу, зачиркал спичкой, через папиросу быстро бубнил вниз: - На какой предмет это? Куда представлять? Сдал ведь ты револьвер? - сказал Воронин и выпустил дым.
- А хоть бы и сдал, так тебе-то трудно написать? Правду ведь! Трудно? Ты ж сам кричал, чтобы Сороченке не наган, а браунинг. Опасный-то пост. Помнишь? Ну?
- Кому ты револьвер сдал? Грачеку? Что, другой уж номер?
- Ты напишешь? - досадливо крикнул Виктор.
- Да что они с ума, что ли, посходили, - вскочил Воронин, пошел в двери, - да угомонитесь вы, Христа-Господа ради, оглашенные какие-то. Брось ты этот колокольчик дурацкий, - и слышно было, как Воронин погнался за ребятами.
- Тоже сволочь! - шептал Виктор, переминал ногами, стукал подошвами о пол.
- Что, у тебя с Грачеком что вышло? - говорил Воронин и запирал за собой дверь. - А? Слушай, брат, я, тебя жалея, не советую, ой, не советую тебе с ним... и ни тебе и никому... Это брось, брат, - Воронин ходил по комнате, взял со стула крышку от швейной машинки, накрывал, налаживал, потащил машинку на подоконник, - нет... брат, брат ты мой! нет, дорогой, это, прямо говорю, брось, и брось, и брось. - И Воронин хлопнул машинку на подоконник. - Прямо-таки не советую, - он стоял боком против Вавича, - не рекомендую, сукиного сына, и, как друг, того.... как это? Предуведомляю.
- Значит, не напишешь? - и Виктор встал.
- Не, не, брат, - тряс головой Воронин, - и тебе говорю: брось.
Виктор зашагал в переднюю, натягивал шинель, не глядел на Воронина.
- И чего лез ты в этот, в Соборный-то, - шепотом приговаривал Воронин.
Виктор шагнул на лестницу и вдруг повернулся. Воронин держался за ручку двери, глядел ему вслед опасливыми глазами.
- Ну, смотри ж, твою в желчь - веру мать! - и Виктор оскалил сжатые зубы и тряс кулаком. - Попомнишь! Воронин захлопнул дверь.
- Вот стерва, вот сука паршивая, - говорил Виктор на улице, - ты у меня, погоди, завертишься, сволочь! - и Виктор поворачивал с силой зажатый в воздухе кулак. - В ногах будешь валяться, рвань! - И Вавич шаркнул на ходу по панели, откидывал ногой Воронина. - Все уж, небось, погань вынюхала, и хвост под лавку!
У своей двери Вавич тыкал узким ключом, не попадал в щелку французского замка.
Не позвонил, а стал дубасить кулаком в дверь.
- Отворяй! - крикнул через двери Фроське. Фроська придерживала одной рукой у живота тряпки какие-то. В коридоре валялись скомканные газеты.
- Что за кабак! - и Виктор пошел по коридору в кухню - да просто руки вымыть! - он видел свет из Груниной двери. Заглянул боком глаза. Горели обе лампы, гардероб стоял настежь.
И ветерок продул под грудью. Виктор все еще хмурился, стал мыть под краном лицо, шею. - Барыня ужинали? - спросил Виктор с зубной щеткой во рту.
- Чего-с? - подскочила Фроська.
- Барыня, - крикнул Вавич, - ужинали, я спрашиваю?
- Барыня уехали, - и Фроська вывернулась на месте. Виктор ткнулся к крану и пустил воду вовсю.
- Часа как не с два, как уехали, - слышал Виктор сквозь шум струи, и Фроська тарелками бренчит для виду, проклятая. - На вокзал извозчика рядили.
Виктор вышел из кухни. Фроська закрыла кран - так и бросил.
И сразу показалось, что пусто стукают шаги по квартире, фу, даже жутковато будто стукают.
На Грунином зеркале не было флакончиков. Синими полосами глянул с кровати пустой матрац.
Не отрицаю
- НУ ЧТО такого, что револьвер, - кричала Таня, - ведь он же не стрелял ни в кого, это ж доказать еще надо! Да! - И Ржевский видел, что пламя, черное пламя ходит в глазах.
- Да, милая моя, ведь отлично ж ты знаешь, что запрещено при исключительных положениях и хранение и ношение.
- А у тебя? - крикнула Таня.
- Так у меня ж с разрешением, - и Ржевский вытягивал из кармана замшевую маленькую, как портмоне, кобуру, - и всегда оно тут со мной, вот изволь, - и он вытащил из кобуры из карманчика бумажку, - и вот револьвер, - он вертел в руке маленький дамский браунинг, - у меня клиентские документы, я с ними езжу - понятно. Это ж для самообороны, но им, конечно, можно убить человека наповал - и понятно, что без разрешения...
- Да, а ведь там они пытают! Они там такое делают, мерзавцы, связанному человеку...
- Ну-ну-ну! - и Ржевский приподнял руку. - Отлично они знают, с кем... - и Ржевский повернулся и старался спокойными шагами идти к этажерке, зацепил пальцем книгу.
- Да, а они там глаза давят, выдавливают глаза, свяжут и... да что ты мне говоришь, - Таня вскочила с места, - Саньке сам товарищ рассказывал, студент, ему самому давили! Полицейский! И что угодно делают.
- Не отрицаю, - раскачивался на ноге Ржевский, глядел на корешки переплетов, - попасть, конечно, в этот застенок - тут уж власть защищает самое себя, - и он повернулся к Тане, развел руками. - Но ведь он в тюрьме, а не в участке. Вот только что мне удалось узнать. - Ржевский говорил тихим матовым голосом.
Таня насторожилась, она глядела отцу в лицо, но глаз его не видно, смотрит с серьезной печалью в угол.
- Да узнать пришлось, если это правда, конечно, - громко сказал Ржевский и твердо глянул на Таню, - что револьвер-то этот какой-то очень нехороший...
- Что? С убитого городового? - быстро сказала Таня. Ржевский печально закивал головой, глядел из-под низу на Таню, и Таня видела, что высматривает, как она.
- Кто это говорит? - крикнула Таня, совсем подступила к отцу, и Ржевский не мог не поднять глаз - и он заволок глаза стеклом и глядел, как с фотографии.
- Да видишь ли, тут трудно знать точно что-либо. Но вот будто бы номер, оказывается, револьвера не сходится с номером, что у этого убитого, и будто бы как его? - Ржевский сморщился, чтоб опустить глаза. - Да ну? он щелкнул пальцами. - Ну, тот, что арестовал его, околоток этот - Вавич!..
- Что? Что? - Таня уперлась коленями в коленки отца и пристально глядела ему в глаза. - Что Вавич?
Совсем как жена глядела, когда пришлось - постоянно почему-то приходится вот такие комиссии принимать! - пришлось рассказывать, как погиб ее отец в крушении в вагоне, - от старика каша одна осталась, по запонкам только и опознали, - ах, Господи!
- Ну, - вздохнул Ржевский, - ну так тот утверждает, что номер тот самый, чем-то там доказывать собирается.
- Ну и что? Что тогда?
"Ну как - спокойное лицо было у него, спокойное? - вот жена так спрашивала, а там мозги со щепками".
- Да, очевидно, суд будет, вероятней всего.
- Ну, а докажут? Докажут? - дернула Таня за пиджак. Ржевский глядел в сторону.
- Если этот квартальный докажет?
- Да ведь почем тут, милая, гадать можно? - и в голосе у Ржевского нетерпение.
Таня отошла, с руками за спиной заходила по комнате, глядела на ноги.
"Совершенно как мать!" - и Ржевский встал, обнял Танечку за плечи.
- Танюшка, Танюшка, - повторял Ржевский и целовал Таню в висок. Таня глянула - слезы у отца в глазах.
- Нет? - вскрикнула Танечка. - Неужели нет никакого, никакого спасенья? Мы же можем, мы же двигаемся, - Таня широко замахала руками в воздухе,- а он связан там, у! - Таня подняла плечи, вздрогнула головой, как от холода. - И хоть бей, бей эти стены, - и Таня била воздух кулаком, - и потом придут. Папа! Папа же! - вдруг крикнула Таня, она трясла за рукав отца, будто с отчаяния будила мертвого от сна.
Андрей Степанович слышал возню, хождение. На кухне, что ли, или вернулась? Вышел из кабинета, глянул в коридор. В прихожей по-прежнему горел свет - нет, не она. Андрей Степанович снова сел на кожаный диван и снова - который раз! - он старался собрать эту почву под ногами - не почва, а отдельные положения, ровные и несомненные, как натертые квадраты паркета, - они расползались под ногами, и Андрей Степанович снова старался их сдвинуть вместе, а они скользили врозь, будто паркетины лежали на гладком льду, и Андрей Степанович мучился и снова вдруг выскакивала мысль: "Да-да! Андрушевич даже родственник Рейендорфам - черт! Поздно, ехать сейчас нельзя. Не забыть! Не забыть! Андрушевич" - и для памяти вслух говорил:
- Андрушевич!
"К профессорам? Господи, нелепость какая!"
И опять Андрей Степанович в двадцатый раз отвечал Миллеру то, что нужно было. Ах, дурак какой! Вот что нужно было, и виделось в уме, как Миллер озадачен. "Позвольте, ваше превосходительство, я не вижу логики! Да ведь не отказываетесь же вы признавать логику? Мы же рассуждаем в сфере..." - И Андрей Степанович бросился к письменному столу - сейчас же написать Миллеру, точно, строго, и вот именно в этих местах. Дурак я, дал ему повернуть!
"Ваше высокопревосходительство! - написал на большом листе Андрей Степанович. - Вчера, рассуждая по поводу случая с моим сыном, мы, мне кажется, допустили ряд..."
Кто это, в спальне, что ли?
Андрей Степанович положил перо, выглянул в двери.
- Я, я! я сейчас, - крикнула жена из темноты, из столовой.
Андрей Степанович сел на диван - откуда она? Значит, черным ходом, без звонка. Андрей Степанович ждал на диване, густо дышал. Анна Григорьевна не шла.
Андрей Степанович пошел по квартире. Подошел к комнате Анны Григорьевны. Попробовал двери - так! заперлась. Молится, должно быть. Андрей Степанович вздохнул и пошел в кабинет.
Он понял, что далеко в душе все надеялся, что Анна Григорьевна... да что Анна Григорьевна? - конечно, ничего абсолютно - молится, конечно...
Клетка
ВИКТОР сидел в задней комнате погребка, винная кисловатая сырость шла от земляного пола. Керосиновая лампа потрескивала, тухла, на беленых досках вздрагивал от нее свет.
Виктор сидел один, никого грек не посмеет пустить. Из цинковой квартовой кружки доливал Вавич в стакан красное вино, и плотно вино прилаживало все тело к соломенному стулу, к черному, сырому столу. Вавич отломил еще кусочек брынзы.
- И пусть! - бормотал Вавич. - И черт с ним, что выговор по полиции... от бабы, от стервы выговор, от лахудры! От лахудры! - крикнул громко Вавич.
- Спрашивали? - отозвался из-за дощатой дверки грек.
- К чертовой матери! - крикнул, как плюнул, Виктор. - От шлюхи выговор, выходит, мочена бабушка, святой подол! - бормотал Виктор. - А я прокурору - военному прокурору и зарегистрировать! - Вавич стукнул кулаком по разлитому вину.
Лампа капнула еще раз последним светом, и огненными чертами засветились доски перегородки.
Виктор глядел пьяными глазами на огненные линейки, и вдруг показалось, что тьма, тьма уж всюду вокруг, во всем мире, а это он во тьме в огненной клетке, из огня прутья, как железные. И задвоились, гуще оплели.
- А! - заорал вдруг Виктор и застучал отчаянно кружкой по столу, бросил, выхватил из кармана револьвер, выстрелил вверх наугад.
И сразу распахнулась дверка, и свет бросился из двери, полным током, и грек тараторит:
- Сто такой мозет быть, господин надзиратель?
- Получай! - хмуро сказал Вавич, постукал браунингом о край стола и грузно поднялся. "Еще куда пойти?" - думал Виктор. У грека над стойкой на заплесневелых часах - чего там? Десять всего. И наплевать, что десять, и Виктор пробирался, задевал столы, повалил два стула - грек провожал до лестницы, помогал карабкаться по скользким ступеням.
- Ага! - сказал Виктор, постоял, пошатываясь на тротуаре. Свежий ветер трепал полы шинели, бил их о голенища. Виктор икнул.
- Фу! Здорово как! - и он пошел против ветра, чтоб дуло в лицо, как раз выходило - домой.
Виктор стукнул ногой в дверь. Еще раз со всей силы.
- Ну! Заснула? Фроська! Удрала, сволочь, к хахалям своим, развела скачков.
Виктор тяжело отпахнул полу шинели, ловил пьяными пальцами плоский ключик, ковырял замок, попадал в дырку,- туды твою, раздолби твою в смерть, - распахнул дверь.
В прихожей горел тусклый свет, и черной дырой шел пустой коридор. Виктор отвернул голову от пустоты и быстро дернул дверь к себе в кабинет. Шарил рукой - скорей, скорей выключатель. А это что? Что это? У Виктора закружилось в мозгу - на просвете окна встала черная, женщина, что ли? Груня вдруг. Нет-нет! И Виктор глаз не спускал с силуэта, пальцы быстро, паучьими лапами шарили сзади выключатель. Без шума движется, движется на него, у Виктора сжало горло. Он схватил, зажал в кармане револьвер. Надвинулась совсем, и что-то толкнуло в грудь, и Виктор вздернул руками и сполз по стенке на пол.
Папа
ТАНЕЧКИНЫ пальцы медленно, беззвучно поворачивали французский ключ, Танечка смотрела, как они это делают, как вывязили из замка ключ, и не скрипнула дверь, и как повернули замок изнутри и заперли воздушно дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9