И чаем даже подкрашена "для блезиру". И Петр Саввич спокойно, с улыбкой, помешивал ложечкой - не в кабаке, не в кабаке, упаси Бог! Увидит кто. И без того разговор, и отламывал потихоньку бубличек, жевал, не торопясь. Людей смотрел, люди в блюдечки дуют, дуйте, дуйте, милые. Вот двое парней зашли, эти уж помоложе - и местов уж нет. - Позвольте присесть? - Ну как не позволить? - А пожалуйста, с дорогой душой. Чаю пареньки спрашивают хватит места, да, Господи, я и пойду скоро. И вот один говорит чего-то.
- Чего это? - и Петр Саввич улыбается, наверное по-смешному что. И тот, что пониже, чернявый:
- Слушайте. У вас сидит один политический. Петр Саввич огребал скорей улыбку, еле собрал лицо в хмурость.
- Ну-с... не один, - сказал Петр Саввич и поскорей допил стакан.
- Так вот: нужно сделать полет. Не бойтесь, никто ничего знать не будет. Вы можете, он сидит в третьем корпусе. Скажите, сколько вы тысяч хотите.
- Это что то есть... тысяч? - и Петр Саввич уперся из-под бровей глазами в чернявого.
- Господин Сорокин, - говорил ровным голосом чернявый, - мы вам можем за это дать так, что вы вовсе можете уехать, хоть за границу, и мы даем вам паспорт, и можно жить, где хотите и как хотите. Можете в деревне себе малый маентех справить, ну, домик. Вас все равно выбросят со службы, это мы знаем, - и все говорит и наливает чай, и варенья спросил тот, что повыше, русая бородка. Петр Саввич молчал, сердито глядел в глаза чернявому.
"Черт их, кто такие", - думал Петр Саввич, вспомнил, что револьвер-то оставил, висит на гвозде на белой стенке, кобура на ремне.
- Вы будете совсем свободный человек и дочери можете помочь. Понимаете - в случае чего. У ней ребенок будет. А зять ваш...
Петр Саввич вдруг дернулся:
- Это как то есть зять!
- Не кричите, а можно тихо и весело все говорить. Зять ваш мерзавец, вы же к нему даже в гости...
Петр Саввич вдруг замотал вниз головой - хмель вышел было, а сейчас наплыл в голову, Петр Саввич покраснел, вспотел даже - шатал опущенной головой, бормотал:
- Вот и люди знают - подлец он, подлец он есть. Святое слово ваше подлец.
- А вы ее можете к себе взять! - басовито заговорил что с бородкой. Нет! И самому-то скоро в сторожа, что ли, ведь выкинут, через месяц, ну два, - выкинут. Вот уже в общую казарму перевели, небось?
Петр Саввич плохо слушал, что говорил с бородкой. Он глядел в сальные пятна на скатерти и думал, как бы этак, верно ведь, пришел этак к зятю: "А ну, Грунечка, может, ко мне? Погостить? А ну, собирайся-ка". Он - "что? куда?" - "К отцу! Погостить!" Почему нельзя? Очень даже просто. А потом назад - а ну-ка! Зови, зови! Беречь не умел, а ну-ка шиш, вот эдакий, - и Сорокин сложил толстыми пальцами шиш и крепко стукнул по краю стола.
- Не хотите? - спросил чернявый. - Вы испугались?
- Я испугался? - вдруг выпрямился Петр Саввич. - Это я-то? А пусть его идет ко всем шутам. Скажи, квартальный, генерал какой!
- Если согласны, то сколько? - чернявый навел глаза, и Петр Саввич заморгал бровями, чтоб собрать ум.
- Пять тысяч хотите?
Петр Саввич вдруг повернулся боком на стуле, хлопнул тяжелой ладошкой по столу.
- Десять!
Он глядел в сторону, все еще моргал бровями и выпячивал губы.
- Слушайте, ребятки, - вдруг наклонился к столу Петр Саввич, он улыбался, и глазки сощурились как на солнышке, - давайте вы мне, ребятки, одну тысячку... да нет! Просто хоть пять катерин мне дайте, и я вам что-нибудь другое. Мне много не надо, не дом строить. А? Ей-богу! Нет? Ну так я пойду!
И Сорокин хотел подняться. Чернявый прижал его руку к столу.
- Выйдете после нас. И подумайте. Завтра в шесть вы можете быть в парке. Мы вас найдем. Только ежели вы чуть что... Ну то-то, вы знаете, конечно, с кем тут есть дело.
И чернявый вдруг улыбнулся белыми зубами и так чего-то ласково.
- Подумайте, - говорит, - вы старый человек, а товарищ наш молодой, и ему, может, придется... Ну так вот, - и он трепал Петра Саввича за руку, и Петр Саввич, сам не знал с чего, все улыбался, пока они расплачивались. И муть рябила в глазах, и все люди будто на ходу через частокол - мельтешат вроде.
- Не придет он, - говорил Алешка дорогой из чайной.
- А если спросит десять тысяч, где возьмем? Ты Левку спрашивал? - Кнэк шагал аккуратно через лужи, глядел под ноги.
- Левка говорит - тысяча, пай мой, я не идейник, я говорил, что иду на дело, а заработаю - еду учиться, в Цюрих, что ли.
- Грузины уже уехали?
- Вчера уехали. Все, понимаешь, уехали домой.
- Ведь не можно, не можно, чтоб за пять этих тысяч вешали человека, прошептал Кнэк. - Не можно, не можно! Я все одно дам ему знать, что товарищи работают для него. Завтра надо, чтоб были еще пять тысяч.
- У его отца спросить? - вдруг остановился Алешка. - А вдруг старик совсем не придет? Кнэк дернул его за рукав.
- Не стой! А где та книга, что ему дали? То надо узнать досконале.
Варенька
АННА Григорьевна сама открыла двери, она глянула на мужа. Андрей Степанович сдержанным взглядом водил по стене, снимая крылатку.
- Ведь его же повесят! Повесят! - крикнула Анна Григорьевна и тряхнула за плечи Андрея Степановича. - Саню, Саню, моего Саню!
И вдруг она быстро стала хватать со столика шляпу, перчатки, сдернула с вешалки пальто.
Анна Григорьевна почти бежала по городу, толкалась о прохожих, сбегала на мостовую, чтоб без помехи, скорей, скорей, спотыкалась. Люди на нее оглядывались, глядели, кого она догоняет: Анне Григорьевне не приходило в ум взять извозчика. Совсем запыхавшимся голосом она кричала через стекло дверей унтер-офицеру в парадной генерал-губернатора:
- Впустите, голубчик, впустите.
Солдат шатался за стеклом, вглядывался в лицо.
- Кто такая? Кому?
- К Миллеру! Тиктина! Скорее, голубчик, - и она мелко барабанила пальцами по стеклу, как бабочка крыльями.
Солдат пошел. Анна Григорьевна видела, как седой камердинер с галунами слушал солдата, как пошел.
- Господи, помоги! Господи, помоги! - шептала громко Анна Григорьевна. Парные часовые по бокам, у будок, смотрели молча, недвижно. Анна Григорьевна в тоске вертела головой, терлась плечом о стекло. "Идет, идет! Слышно, идет". Унтер-офицер сбегал по ступенькам.
- Не приказал принимать! - крикнул солдат через двери и, сморщив брови, глядел на Анну Григорьевну.
- Пустите! Пустите! - закричала Анна Григорьевна, и она старушечьими кулачками забила в стекло.
- Держи! Держи! - крикнул унтер. Часовой шагнул и, придерживая винтовку, отгреб рукой Анну Григорьевну от дверей.
- Пустите! - вырывалась Анна Григорьевна. Короткий свисток круто дернул сзади, и вот уж кто-то сзади обхватил за талию, тянет назад квартальный.
- Я не уйду! Не уйду! - и Анна Григорьевна вырывалась, шляпка трепалась на голове, волосы лезли в глаза. Анна Григорьевна отбивалась, а он оттаскивал, оттаскивал.
- Сударыня, не скандальте! Ну-ну, не скандалить, ей-богу, в участке ночевать будешь, верно говорю.
- Пусти, - рванулась Анна Григорьевна. Но квартальный уж свистнул, и дворник подбегал от ворот.
- Отведи, отведи! - И дворник крепко и больно взял Анну Григорьевну за локоть, толкал плечом.
- Пошли-пошли-пошли! - приговаривал дворник.
Анна Григорьевна перестала рваться, она семенила ногами, покорно шла перед дворником, он вел ее по мостовой, вел уже второй квартал.
- Ну-ну, ступай, бабушка, а то будешь враз за решеткой. Иди! Иди! дворник подтолкнул Анну Григорьевну и пустил. Сам стоял, смотрел, куда пойдет старуха.
Анна Григорьевна долго шла по мостовой, потом ступила на тротуар. Она на ходу прибирала волосы, заправляла их под шляпку. Зашла в какой-то подъезд, поправила на себе пальто. Вышла. Пригладила прическу перед витриной магазина. На углу села на извозчика.
- На Соборную площадь, - ровным голосом сказала Анна Григорьевна.
"Как, как ее по отчеству?" - Анна Григорьевна вдруг дернула за пояс извозчика:
- Стой!
Анна Григорьевна соскочила.
- Сейчас, я в магазин, жди! - она проюлила сквозь прохожих в книжный магазин, знакомые приказчики кланялись. - Адрес-календарь, ради Бога, скорее.
Ей совали, - сейчас закрываем, мадам Тиктина, - без пяти одиннадцать.
- Андреевна, Андреевна!! - шептала Анна Григорьевна на ходу.
Но Анна Григорьевна уж летела к выходу. У полицмейстерского дома Анна Григорьевна остановила извозчика.
Городовой прохаживался у освещенных дверей. Анна Григорьевна неспешной походкой шла к дверям.
- Голубчик! - окликнула самым гостиным, самым дамским голосом городового Анна Григорьевна. Городовой бойко подшагнул.
- Голубчик! Доложи Варваре Андреевне, что госпожа Тиктина, - и Анна Григорьевна тыкала вниз серебряным рублем. Городовой быстро спрятал рубль в руке.
- Не могу-с от дверей отлучаться, извольте сами позвонить, пройдите наверх.
"Дождь, дождь! - обрадовалась Анна Григорьевна. - Когда я шла сдавать первую часть фонетики - дождь, и как счастливо вышло", - и вспомнилась на миг мокрая панель на Десятой линии и волнение, когда не чувствуешь походки, и Анна Григорьевна поднималась по ковровой лестнице. Нажала звонок. Перекрестилась.
- Варвару Андреевну можно видеть? Доложите, Тиктина. - тихо сказала горничной Анна Григорьевна.
Горничная ушла. Анна Григорьевна огляделась и быстро перекрестилась еще раз. И в тот же миг горничная из дверей сказала:
- Просят. Пройдите за мной.
Анна Григорьевна шла по незнакомым натертым полам и по мебели, по буфету хотела скорей узнать, какая, какая она, эта полицмейстерша; она носом тянула запах этой квартиры, и беспокойный запах духов слышала Анна Григорьевна в коридорчике - горничная стукнула в дверь.
- Войдите! - здоровый, кокетливый голос, и точно то же, что говорил голос, Анна Григорьевна увидела.
Хорошенькая румяная женщина с веселым любопытством глянула с диванчика. Она даже не привстала, а снизу рассматривала Анну Григорьевну во все глаза, ждала сейчас интересного.
- Садитесь! - хлопнула Варвара Андреевна по диванчику рядом с собой. Это вы мать того студента, что Вавич арестовал? Ну рассказывайте, рассказывайте, - и полицмейстерша усаживалась поудобней. - Слушайте, это правда, что он убил Сороченку, городового Сороченку? - и полицмейстерша вытянула вперед сложенные губки, будто сейчас скажет "у"!
Анна Григорьевна, задохнувшись, смотрела, секунду молчала и вдруг бросилась на пол на колени.
- Господи, если вы женщина, если есть у вас сердце, женское сердце... Я ведь мать, клянусь вам всем, что есть дорогого, кровью моей клянусь - он не убийца, мой сын не убийца, он никого не убивал, клянусь вам, чем хотите, - и Анна Григорьевна сдавила руки, прижала к груди, хрустнули пальцы.
Варвара Андреевна откинулась назад и блестящими любопытными глазами глядела, что будет дальше.
- Нельзя, нельзя, чтоб сына моего... - задыхалась Анна Григорьевна, пове... повесили. Нет! Этого не может, не может быть, - и она сложенными руками ударила по коленям Варвару Андреевну. - Варя! Варенька!! - вдруг вскрикнула Анна Григорьевна, на миг испугалась: порчу, кажется, порчу, а все равно! - Никогда, никогда, - мотала головой Анна Григорьевна.
- Нет, нет, - сказала вдруг Варвара Андреевна, - садитесь, садитесь, я боюсь... вам нехорошо станет. - Она потянулась к звонку.
- Не надо! Умоляю! - схватила ее за руку Тиктина и прижала эту руку к губам, со страстью всасывалась в нее поцелуем.
- Садитесь, садитесь, - не отрывала руки Варвара Андреевна. Другой рукой она подталкивала старуху под локоть. - Ваш сын юрист? Он что же...
- Нет, нет, он естественник, он хороший, милый мальчик. Он учится, говорила, перебивала себя Анна Григорьевна, вся в слезах.
- Мальчик? А он-то героем каким тут. Вообразите, - перебивала Варвара Андреевна, - он так тут рассказывал, будто кавказского абрека схватил. А револьвер?
- Нет... нет! - мотала головой Анна Григорьевна. - Не револьвер...
- А, может быть, он выдумал револьвер? - вдруг вскинулась всем лицом Варвара Андреевна. - Подложил! Подложил! Нет! Серье-о-озно! - пропела Варвара Андреевна. Она за плечи повернула к себе Тиктину, глядела ей в лицо. - Ведь мо-о-ог! Он наха-а-ал!
Анна Григорьевна ничего не понимала.
- Нет, нет. Он скромный...
- Да не сын, а Вавич, Вавич, квартальный! И он дурак. Ах, дурак! А я знаю, а я знаю! - вдруг вскочила с дивана полицмейстерша, она топталась, вертелась по ковру, пристукивала ногой. - Знаю! - и хлопнула в ладоши.
Анна Григорьевна следила за ней, за радостью, искала глазами помощи в вещах - они, чужие, упористо стояли на своих местах и улыбались с хозяйкой. У Анны Григорьевны бились губы и не выходили слова, она хотела снова стать на колени. А полицмейстерша вдруг схватила ее за голову, нагнулась и быстро заговорила в ухо.
- Да... есть, есть... - бормотала в ответ Анна Григорьевна, кажется... наверно, наверно, браунинг.
- Только тсс! - подняла мизинчик полицмейстерша. - Только сегодня. Сейчас! - Она глянула на фарфоровые часики на полочке. - Ой, без четверти, после двенадцати ходить нельзя. Городового... Нет! У меня есть пропуски, Настю, моя Настя с вами пойдет. И только, - таинственным шепотом заговорила Варвара Андреевна, - только тихо, тихо и оберните, лучше в коробку. Нет! В картонку, как шляпу! и бумагами, бумагами! - она месила руками в воздухе, затыкала бумагами.
Анна Григорьевна убитыми глазами с мольбой ловила взгляд полицмейстерши, а она что-то лукаво думала и водила глазами по обоям.
- Ну, а сын мой, сын... - прошептала Анна Григорьевна.
Полицмейстерша вдруг глянула в глаза старухи и на миг остыла улыбка. Она быстро наклонилась и крепко поцеловала в щеку старуху.
- Все, все будет хорошо, честное слово, милая. Замечательно. - И Варвара Андреевна лукаво засмеялась. - Только идите, идите! - заторопила Варвара Андреевна, она подхватила под локоть Анну Григорьевну, поднимала ее с диванчика, нажимала звонок. - Настя! Настенька! Ку-ку! Ку-ку! - кричала в двери Варвара Андреевна.
На пружинах
- РУЧАЮСЬ вам,- говорил Ржевский Наденьке, - чем угодно ручаюсь, что за нами никто не следит.
Ржевский плотней уселся на сиденье пролетки и плотней взял Надю за талию. Надя повернулась к нему, мазнула перьями шляпы по лицу.
- Виновата!
- Это в порядке. Смотрите, какая вы шикарная дама. Да нет! С таким солидным кавалером! - Ржевский, смеясь, подкинул вверх подбородком. - А там, в пути, шляпку эту за окошко. Это в чемодан и простушкой. К доктору Кадомцеву. Там подводой двенадцать верст. Сестрой в больницу. И прошу - под своим именем. Пожалуйста. Вас все равно ни одна собака там... А потом... уляжется, знаете. И передачи и письма - не беспокойтесь.
И у Наденьки стало на минуту спокойно на душе. И все у него выходит как-то кругло, обкатано, как вот голос у него - ровный и катится спокойно, округло.
Пролетка мягко подскакивала на резиновых шинах.
- Но вы меня простите, - Ржевский чуть придвинул лицо к Надиному уху, - ну неужели вам нравятся эти люди? Нет, нет, я понимаю, даже при разности культуры - в разбойника можно влюбиться, каким-нибудь, черт возьми, пиратом увлечься, ей-богу... даже тореадором. Но ведь тут же...
Наденька резко повернулась, завернула голову, глядела в глаза:
- Разве вам противен, что ли, рабочий класс! Пролетариат? Наденьке вдруг стало противно, что она успокоилась на тот миг, что она пользуется услугами этого адвоката с бархатами в голосе.
- Да, милая, - и Ржевский мягко и осторожно придавил талию, - ну, скажем, рабы. Класс? И есть же свои классовые рабские неприятные черты. Да-да, от рабства, мы же говорим про классовые... Ну а если б это классовое вам нравилось, - налево, извозчик! - крикнул Ржевский, - нравились бы вам рабы, так неужели вы старались бы, чтоб их не было.
- Рабства! Рабства! - крикнула Наденька.
- Ну, так слушайте - ведь без рабства и рабов бы вам не найти.
- Они бы изменились.
- Так я не знаю, понравились бы они вам тогда, ведь вы же рабов любили, а от них бы ничего не осталось - классового-то, что вам было... Да-да! К вокзалу! - опять крикнул Ржевский. - Я ведь вас провожаю до Ивановки, непременно, непременно, - шептал Ржевский на перроне, и Наденьке опять стало покойно, и руке было легко и мягко под ручку с Ржевским.
В купе Ржевский постелил Наденьке плед.
- Таня вам там конфет положила, давайте угощаться. - Наденька достала конфеты.
- Пожалуйста, - Ржевский ловко держал перед Надей коробку. - Да-с, говорил Ржевский, поглядывая на дверь, - вам, может, конечно, нравится героизм борьбы...
- Да оставьте! - Наденька раздраженно бросила коробку на столик. - Они борются, да, за дело пролетариата.
- Не так громко,- сказал вполголоса Ржевский, - да, конечно, борются за свои интересы. За свои интересы борются все - и правительство и мои клиенты. Надежда Андреевна, вы не сердитесь на меня, если я такой необразованный, - и Ржевский так искренне и прямо поглядел на Надю, что вдруг мелькнули Танины глаза, и Наденька улыбнулась, даже сконфузилась, отвернулась, раскрыла коробку, сунула в рот конфету.
Ржевский с детской гримасой глядел на Надю.
- Ну, ну! - весело сказала Надя. - А кто же не борется за свои интересы, своего класса? - Надя сама не ожидала, что выйдет с такой добродушной насмешкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9