Конечно, он видел в кино, как дрались ковбои и всякие супермены, как разлетались под ритмичную музыку брызги крови и битая посуда, но те картинки не имели никакого отношения к реальности. Юра твёрдо знал, что всё это было вымыслом, отменно изображённым на киноэкране знаменитыми актёрами. Он был уверен, что в настоящей жизни никто не ведёт себя так.
Интернат убедил его в обратном. Грубость, жестокость, беспощадность – первое, с чем Юра столкнулся.
Валентина Константиновна, старший педагог, подвела Юрия к высокому парню, волосы которого были похожи на мокрую меховую шапку, и сказала:
– Станислав, познакомься с Юрием, он будет жить в твоей комнате.
– Стасик, – представился новый знакомый, протягивая руку.
Через пару дней неписаный интернатский закон назначил новичкам «утюжку». Ничего не подозревавший Юра, миновав длинный коридор с протоптанной до дыр ковровой дорожкой, вышел через боковой выход на задний двор, уже погрузившийся во тьму осеннего вечера. Человек двадцать ребят, собравшихся возле трухлявого деревянного забора, встретили его появление дружным гомоном.
«Утюжка» заключалась в банальном избиении. Каждого новенького обычно лупили всем гуртом, чтобы оценить его реакцию, выяснить его характер и определить его будущее место в интернатском сообществе. Иногда новоприбывший отвечал кулаками и давал настоящий бой, но такое случалось редко. Чаще избиваемый просто закрывал голову руками и сворачивался калачиком, истекая соплями, слезами и кровью.
Сначала в середину круга вызвали Ваньку Бурлака, тоненького, но очень жилистого паренька с коричневыми болячками на руках, – он поступил в интернат в один день с Юрием. Ваня стоял, наклонив белобрысую голову и глядя на окружавших его парней холодными, как лёд, глазами. Выражение его лица не вызывало сомнений: он готов держаться до конца.
– Кто первый? – прошептал Бурлак каким-то бесцветным голосом.
Вперёд шагнул коренастый Сашка Сибиряки, обернувшись к приятелям, засмеялся:
– Этот, похоже, скулить не будет. Пока не суйтесь, я сам хочу помять его.
В одно мгновение вся площадка ожила, загалдела, взвилась хлещущим ветром устрашающих выкриков. Сжав кулаки, Ванька и Сибиряк бросились друг на друга, как два безумных пса, охваченные желанием рвать и калечить. Ничего человеческого не осталось в их лицах. Ребята, окружившие дерущихся плотным кольцом, то замолкали, то принимались орать с новой силой, жадно втягивая запах пота и быстро появившейся крови.
– Ну-ка, влепи ему как следует! Что ты мнёшься?
Залуди ему по самые помидоры!
Качнувшийся от порыва ветра электрический фонарь привлёк внимание Юрия. Голубоватый свет загипнотизировал его, полностью оторвав от драки. Этот свет был каким-то безжизненным – он совсем не соответствовал дикой стремительной жизни, клубившейся под фонарём, он существовал отдельно от всего, что происходило вокруг. Этот голубой свет, такой мёртвый, но такой красивый, с полным равнодушием, однако невероятно живописно и рельефно обрисовывал любую фигуру, попадавшую в его холодный круг.
Юрка перевёл глаза на рычавших ребят. Первый яростный порыв прошёл. Теперь враги дрались осторожнее. На лице Ваньки темнела кровавая полоса – щека была разодрана до мяса. Голый кулак не мог нанести такой раны. Юрка мало смыслил в кулачном бою, тем не менее понял, что дело приняло крутой оборот. Сибиряк явно пользовался чем-то недозволенным.
– Брось железку, Сибиряк! – крикнул кто-то. – У нас же утюжка! Кастеты запрещены! Слышишь?
Толпа ринулась на драчунов. Ещё секунда – и началась бы общая свалка. Но Ванька Бурлак вдруг громко скомандовал:
– А ну назад! Все назад. Не мешать!
Мальчишки поспешно расступились, повинуясь властному голосу.
– Брось кастет! – прошипел Ванька в лицо Сибиряку, и тот разжал кулак. Металл звонко ударился об асфальт.
Бой возобновился. Противники, выждав несколько секунд, принялись с новой силой осыпать друг друга быстрыми ударами. Казалось, прошла целая вечность, когда вдруг послышался громкий хруст, и правая рука Ваньки беспомощно повисла. Кость была сломана. Сибиряк набросился на раненого противника, как голодный лев. Но Ванька, ошалев от боли и сыпавшихся на него ударов, не сдался, он даже ещё больше рассвирепел – колотил врага одной левой рукой с удвоенной силой.
– Пацаны, он его сейчас уроет! – донеслось до Юрки.
Не менее трёх пар крепких рук вцепились Ваньке в плечи и в голову – его пытались оттащить от Сибиряка, который уже лежал на земле практически не сопротивляясь. Юрий увидел под Ванькой что-то кровавое, мягкое, отвратительное, не имеющее ничего общего с человеческим лицом. А Бурлак всё бил и бил одной левой.
– Ещё хочешь? – кричал он, когда его отдирали от жертвы.
Юра запомнил этот крик. Он запомнил также, как его самого вытолкнули на середину круга. В память врезались бледные лица и сверкающие глаза. Юркино воображение легко превратило искажённые мальчишечьи лица в свирепые разбойничьи морды. Сам же он – последний воин павшего в кровавой битве отряда. Он дрался весь день и всю ночь. Он устал, сломал свой меч, потерял шлем. Теперь он не желал драться. Он был готов принять смерть от первой поднявшейся на него руки.
Юра громко вздохнул и поднял голову, глядя прямо перед собой. Впрочем, блеск в глазах окружавших его ребят был уже не тот, что в начале «утюжки». Многие были испуганы. Похоже, беспощадная ярость Ваньки произвела на всех неизгладимое впечатление.
И тут, распихав ребят, к Юре подскочил непонятно откуда взявшийся Станислав:
– Юрец, как ты? Эй, парни, кто Юрца тронет, будет иметь дело со мной.
Кулаки Стаса были известны всем. Никто никогда не перечил ему. Юрий так и не узнал, почему Стае встал на его защиту. Возможно, по той единственной причине, что они жили в одной комнате. У интерната были свои понятия товарищества и родства.
– Юрца не трогать! – повторил Стае. Голос его показался Юрию слишком тонким и абсолютно невыразительным для такого серьёзного заявления. Тем не менее Стаса услышали все и вроде бы даже облегчённо вздохнули, с готовностью согласившись на прекращение «утюжки». Вечер гладиаторских боёв закончился.
Перед сном, пока Стае чистил зубы в гулкой умывальне с десятью раковинами, Юра торопливо открыл лежавшую в выдвижном ящике тумбочки тетрадь и быстро записал: «Фонарь, мёртвый свет, голая ветвь с одиноким жёлтым листком, двое на четвереньках, рук и ног не различить, кровавые шарики в пыли, белая сталь, белый осколок кости». Затем он вздохнул и прыгнул на визгливые пружины кровати.
Стае взял Юру под свою опеку, и территория интерната превратилась в абсолютно безопасное для Полёто-ва место. Улица же оставалась зоной враждебности – там правили длинноволосые авторитеты. Всё, что находилось за высоким забором с облупившейся зеленоватой краской, источало опасность. Любая группа проходивших мимо пареньков могла без предупреждения вцепиться в ворот рубашки, вывернуть карманы в поисках денег, наградить ударом в голову. От шпаны пахло потными подмышками и грязными ртами.
Стае, имея за спиной боксёрскую школу, учил Юрия пользоваться кулаками и делился с ним опытом выживания на улицах.
– Ты, главное дело, не жди, пока тебя начнут колотить, – наставлял Стае. – Упадёшь – запросто ногами замочат. Бей первым. Если к тебе подходят несколько чуваков и спрашивают огоньку или там ещё чего, сразу прикинь, кто поближе, вмажь прямо в нюхальник и быстро делай ноги. На улице важно уметь бегать. Всё остальное – мура. Когда эти козлы увидят, что ты чересчур прыткий, то не погонятся, даже если ты кому-то из них морду распердолил…
– Но ведь убегать стыдно.
– Ни фига не стыдно, Юрец. Стыдно на карачках ползать с разбитой харей и сопли пускать. – Стае многозначительно перекатил окурок из одного угла рта в другой. – Я тебе говенного совета давать не стану Намотай себе на кончик: надо уметь бегать.
– А как же честный бой? – Юра с серьёзным видом цедил сигарету и пускал дым себе под нос, подражая взрослым мужчинам.
– Улица полна козлов, это тебе не боксёрский ринг. Я никогда не видел, чтобы на улице п…сь честно. Если ты сильнее своего врага, то можешь быть честным, но тогда ты и не станешь на него наезжать. А когда на тебя прёт с ломом какой-нибудь мордоворот, то можешь быть уверен: он даже на нюх не пробовал, что такое честность. Так что лучше всего сделать ноги, Юрец. Я знаю, что говорю.
Этот период времени запечатлелся в его памяти размазанными от стремительного бега многоцветными пятнами, пропитанными шумной музыкой из репродукторов в парке. Дрался Юрка редко.
В те годы он много думал о девочках, но стеснялся своего малого роста. Влюбившись в какое-нибудь смешливое личико, всячески скрывал своё чувство и прилагал все силы, чтобы держаться незамеченным. Он часто ходил в кино, и глядя на экран, где скакали могучие рыцари, устремляясь навстречу своим возлюбленным, и где дробили друг другу челюсти ковбои, защищая честь заезжей красотки, представлял себя скачущим на высоком белом коне с длинным кнутом в одной руке и сверкающим револьвером в другой. Он никогда никого не убивал в своих фантазиях, зато одним только решительным видом сразу распугивал всех недругов и обидчиков на глазах у собравшейся стайки нравившихся ему девочек. И девочки непременно умилённо вскидывали руки, как бы извиняясь за то, что раньше не замечали Юрку. Он же гордо кивал им, прощая их глупость, и уносился прочь под величественную музыку.
Оставаясь один, Юра обязательно извлекал заветную тетрадь из стоявшей возле кровати тумбочки и записывал в неё прыгающим почерком коротенькие истории. Иногда это было всего лишь несколько фраз на странице, которые вдруг приходили ему в голову и казались необычайно красивыми. Он не сумел бы объяснить никому, что заставляло его сочинять. Юрка просто нуждался в том, чтобы излагать свои мысли на бумаге, пускать вслед за одними строчками другие, вслушиваясь в их шуршание, шелест, перешёптывание. С того самого момента, как его в начальных классах научили прорисовывать непослушной авторучкой буквы на бумаге, он ощутил настоящую потребность в оживлении этих букв.
Откуда приходили образы? Юрий не знал и не понимал. Но был уверен в одном: он видел то, что скрыто от других. И когда начинал записывать что-то, его мир разрастался до необъятных размеров.
* * *
Подростковый период остался позади, когда на выпускном вечере в школе отзвучал прощальный вальс. Жизнь сразу наполнилась иным ритмом. Недавние друзья звонили по телефону всё реже и реже, у всех появились новые заботы – кто-то искал работу, кто-то поступал в институт. Надеявшиеся справиться с этими заботами пребывали в блаженной уверенности, что перед ними в недалёком будущем откроются врата в мир благополучия.
Успешно сдав вступительные экзамены, Юра отправился отдыхать в деревню к родственникам, которых называл «седьмой водой на киселе». Он почти не знал их, видел раза два или три за всю жизнь и ехал не столько к ним, сколько из Москвы, подальше от прежних знакомств – хотелось подвести черту под всем, что было раньше.
– Торопишься жить, Юрка, – сказал ему на это отец. – Не сжигай мосты, оставь на всякий случай запасные аэродромы.
А Юрке казалось, что новая жизнь требовала новой точки отсчёта. Он и не подозревал, что однажды ему жуть как захочется вернуться в эту прежнюю жизнь, но ничего у него не получится, он даже отыскать телефоны бывших приятелей не сумеет.
До сих пор Юра не познал женского тела. В десятом классе он сильно влюбился в девочку по имени Аня, но не осмеливался приблизиться к своей избраннице. Они учились в параллельных классах, часто сталкивалась на переменах, но ни разу не перекинулись ни единой фразой. Мишка по кличке Фраер спросил его как-то, когда они в туалете дымили сигаретами:
– Слышь, Юрец, кто тебе нравится из наших баб?
– Ну, – Юрка пожал плечами, – много разных хорошеньких.
– Нет, ты не понимаешь вопроса. Кто тебе нравится настолько, чтобы ты хотел в…ть?
Настолько Юре не нравился никто, тем более Анечка. Она казалась ему созданием нежным и ранимым, как пушистенький жёлтенький цыплёнок. Он был уверен, что она сочиняла лирические стихотворения и рисовала акварельные облака. Произнесённое Мишкой Фраером слово никак не могло иметь отношения к её ангельскому образу.
– В общем, нравится мне одна, – неопределённо ответил Юра, – только не так…
– Чего ты бледнеешь, как салага? Знаю я, на кого ты пялишься. Весь класс уже в курсе. Да и Анька твоя сама по тебе сохнет.
– Не может быть…
Однажды они встретились и долго гуляли, держась за руки, он нёс её портфель, набитый учебниками и тетрадями. До поцелуев дело не дошло ни в тот вечер, ни в другой. Любовь осталась воздушной. Вспоминать о ней было приятно, от воспоминаний на душе становилось тепло.
Теперь всё поменялось. Школьные декорации остались в прошлом, выпускники шагнули в дверь мира, который считался «взрослым», и спешно предпринимали шаги, чтобы соответствовать этому миру. Юра был таким же, как его сверстники в этом смысле. И первым рубежом, который требовалось преодолеть на заслуженном отдыхе, было постижение женского тела. Эпоха лирики ушла. Наступила эпоха плоти.
В соседнем доме он увидел Марину, стройную девушку одного с ним возраста. Она тоже отдыхала после поступления в институт и тоже ждала новой жизни. Их желание совпало и оказалось взаимным.
Их первая прогулка закончилась тем, что он увлёк девушку в заросли орешника, подальше от посёлка, поближе к дикой земле, покрытой жёсткими стеблями густой травы. Там, в прохладной тени, усеянной мелкими солнечными брызгами, они оба впервые занялись любовью, делая это неуклюже, барахтаясь, как подброшенные высоко в воздух лягушки. Но день изо дня их движения становились всё более уверенными, понимающими, и к моменту расставания в глазах Юрия уже не осталось и следа от смущённого нетерпения неопытного подростка.
* * *
Время стремительно набирало обороты, шлифовало характер Юры Полётова, обрисовывало его тонкой вязью всё новых и новых качеств, закладывая зёрна, многим из которых предстояло дать всходы лишь через десятки лет.
Если бы не страсть Юрия клитературе, то можно было бы сказать, что он ничем не отличался от большинства своих сверстников. Он так же любил повеселиться, потанцевать, посмеяться, пофлиртовать. Увлечений у него было много – двадцати четырёх часов в сутки не хватало, чтобы уделить внимание каждому. Но воображение Юрия не выключалось ни на минуту, он творил даже тогда, когда под рукой не было бумаги и авторучки: выстраивал в уме ситуации, лица, движения, звуки – всё это укладывалось в его сознании плотными слоями и никогда не забывалось. Иногда придуманная месяц назад коротенькая история всплывала из глубин памяти, когда он работал над совершенно другим сюжетом, и оказывалось, что именно этой маленькой истории сейчас и не хватало для того, чтобы получилась законченная картина.
Юрий жил в своё удовольствие, не отдавая себе отчёта в том, что удовольствие и было его работой. Работая, он наслаждался, а наслаждаясь – трудился. Каждое мгновение переосмысливалось им, разнималось на части, перетасовывалось, переиначивалось, проживалось заново и в конце концов превращалось в продукт литературного творчества. Мир был для него необъятной палитрой, где он черпал неожиданные, порой вовсе не существовавшие в природе краски. Этот мир включал в себя отношения с девушками, окрашенные в свои особые удивительные тона.
С Катей Кинжаловой Юра был знаком с раннего детства; виделись они от случая к случаю, обычно когда их родители ходили друг к другу в гости. Но пришла пора любовных похождений, и Юра стал встречаться с Катей чаще. Между ними не возникло любви, скорее их дружба превратилась в любовный флирт – весьма откровенные беседы, интригующие подробности… Но ни о каком физическом контакте речь не заходила, будто он был просто невозможен между давними друзьями.
Однажды родители Кати уехали в отпуск, и она пригласила Юру в гости.
– Можно с ночёвкой, если ты никуда не спешишь, – уточнила она, не вкладывая в это никакого заднего смысла. – Посидим, потрепемся.
В каждой из трёх комнат стояли пепельницы, заваленные окурками, – они напоминали мусорные свалки, раздавленные сигареты высыпались из них на стол и на пол.
– Похоже, у тебя был пир, – сказал Юра.
– Гуляли, – подтвердила она.
– А убрать мусор тебе ломотно, что ли? – усмехнулся он, бесцеремонно оглядывая фигуру девушки с ног до головы. Она была в лёгкой блузке синего цвета и короткой белой юбочке, вызывающе обтягивавшей круглую попку.
1 2 3 4 5
Интернат убедил его в обратном. Грубость, жестокость, беспощадность – первое, с чем Юра столкнулся.
Валентина Константиновна, старший педагог, подвела Юрия к высокому парню, волосы которого были похожи на мокрую меховую шапку, и сказала:
– Станислав, познакомься с Юрием, он будет жить в твоей комнате.
– Стасик, – представился новый знакомый, протягивая руку.
Через пару дней неписаный интернатский закон назначил новичкам «утюжку». Ничего не подозревавший Юра, миновав длинный коридор с протоптанной до дыр ковровой дорожкой, вышел через боковой выход на задний двор, уже погрузившийся во тьму осеннего вечера. Человек двадцать ребят, собравшихся возле трухлявого деревянного забора, встретили его появление дружным гомоном.
«Утюжка» заключалась в банальном избиении. Каждого новенького обычно лупили всем гуртом, чтобы оценить его реакцию, выяснить его характер и определить его будущее место в интернатском сообществе. Иногда новоприбывший отвечал кулаками и давал настоящий бой, но такое случалось редко. Чаще избиваемый просто закрывал голову руками и сворачивался калачиком, истекая соплями, слезами и кровью.
Сначала в середину круга вызвали Ваньку Бурлака, тоненького, но очень жилистого паренька с коричневыми болячками на руках, – он поступил в интернат в один день с Юрием. Ваня стоял, наклонив белобрысую голову и глядя на окружавших его парней холодными, как лёд, глазами. Выражение его лица не вызывало сомнений: он готов держаться до конца.
– Кто первый? – прошептал Бурлак каким-то бесцветным голосом.
Вперёд шагнул коренастый Сашка Сибиряки, обернувшись к приятелям, засмеялся:
– Этот, похоже, скулить не будет. Пока не суйтесь, я сам хочу помять его.
В одно мгновение вся площадка ожила, загалдела, взвилась хлещущим ветром устрашающих выкриков. Сжав кулаки, Ванька и Сибиряк бросились друг на друга, как два безумных пса, охваченные желанием рвать и калечить. Ничего человеческого не осталось в их лицах. Ребята, окружившие дерущихся плотным кольцом, то замолкали, то принимались орать с новой силой, жадно втягивая запах пота и быстро появившейся крови.
– Ну-ка, влепи ему как следует! Что ты мнёшься?
Залуди ему по самые помидоры!
Качнувшийся от порыва ветра электрический фонарь привлёк внимание Юрия. Голубоватый свет загипнотизировал его, полностью оторвав от драки. Этот свет был каким-то безжизненным – он совсем не соответствовал дикой стремительной жизни, клубившейся под фонарём, он существовал отдельно от всего, что происходило вокруг. Этот голубой свет, такой мёртвый, но такой красивый, с полным равнодушием, однако невероятно живописно и рельефно обрисовывал любую фигуру, попадавшую в его холодный круг.
Юрка перевёл глаза на рычавших ребят. Первый яростный порыв прошёл. Теперь враги дрались осторожнее. На лице Ваньки темнела кровавая полоса – щека была разодрана до мяса. Голый кулак не мог нанести такой раны. Юрка мало смыслил в кулачном бою, тем не менее понял, что дело приняло крутой оборот. Сибиряк явно пользовался чем-то недозволенным.
– Брось железку, Сибиряк! – крикнул кто-то. – У нас же утюжка! Кастеты запрещены! Слышишь?
Толпа ринулась на драчунов. Ещё секунда – и началась бы общая свалка. Но Ванька Бурлак вдруг громко скомандовал:
– А ну назад! Все назад. Не мешать!
Мальчишки поспешно расступились, повинуясь властному голосу.
– Брось кастет! – прошипел Ванька в лицо Сибиряку, и тот разжал кулак. Металл звонко ударился об асфальт.
Бой возобновился. Противники, выждав несколько секунд, принялись с новой силой осыпать друг друга быстрыми ударами. Казалось, прошла целая вечность, когда вдруг послышался громкий хруст, и правая рука Ваньки беспомощно повисла. Кость была сломана. Сибиряк набросился на раненого противника, как голодный лев. Но Ванька, ошалев от боли и сыпавшихся на него ударов, не сдался, он даже ещё больше рассвирепел – колотил врага одной левой рукой с удвоенной силой.
– Пацаны, он его сейчас уроет! – донеслось до Юрки.
Не менее трёх пар крепких рук вцепились Ваньке в плечи и в голову – его пытались оттащить от Сибиряка, который уже лежал на земле практически не сопротивляясь. Юрий увидел под Ванькой что-то кровавое, мягкое, отвратительное, не имеющее ничего общего с человеческим лицом. А Бурлак всё бил и бил одной левой.
– Ещё хочешь? – кричал он, когда его отдирали от жертвы.
Юра запомнил этот крик. Он запомнил также, как его самого вытолкнули на середину круга. В память врезались бледные лица и сверкающие глаза. Юркино воображение легко превратило искажённые мальчишечьи лица в свирепые разбойничьи морды. Сам же он – последний воин павшего в кровавой битве отряда. Он дрался весь день и всю ночь. Он устал, сломал свой меч, потерял шлем. Теперь он не желал драться. Он был готов принять смерть от первой поднявшейся на него руки.
Юра громко вздохнул и поднял голову, глядя прямо перед собой. Впрочем, блеск в глазах окружавших его ребят был уже не тот, что в начале «утюжки». Многие были испуганы. Похоже, беспощадная ярость Ваньки произвела на всех неизгладимое впечатление.
И тут, распихав ребят, к Юре подскочил непонятно откуда взявшийся Станислав:
– Юрец, как ты? Эй, парни, кто Юрца тронет, будет иметь дело со мной.
Кулаки Стаса были известны всем. Никто никогда не перечил ему. Юрий так и не узнал, почему Стае встал на его защиту. Возможно, по той единственной причине, что они жили в одной комнате. У интерната были свои понятия товарищества и родства.
– Юрца не трогать! – повторил Стае. Голос его показался Юрию слишком тонким и абсолютно невыразительным для такого серьёзного заявления. Тем не менее Стаса услышали все и вроде бы даже облегчённо вздохнули, с готовностью согласившись на прекращение «утюжки». Вечер гладиаторских боёв закончился.
Перед сном, пока Стае чистил зубы в гулкой умывальне с десятью раковинами, Юра торопливо открыл лежавшую в выдвижном ящике тумбочки тетрадь и быстро записал: «Фонарь, мёртвый свет, голая ветвь с одиноким жёлтым листком, двое на четвереньках, рук и ног не различить, кровавые шарики в пыли, белая сталь, белый осколок кости». Затем он вздохнул и прыгнул на визгливые пружины кровати.
Стае взял Юру под свою опеку, и территория интерната превратилась в абсолютно безопасное для Полёто-ва место. Улица же оставалась зоной враждебности – там правили длинноволосые авторитеты. Всё, что находилось за высоким забором с облупившейся зеленоватой краской, источало опасность. Любая группа проходивших мимо пареньков могла без предупреждения вцепиться в ворот рубашки, вывернуть карманы в поисках денег, наградить ударом в голову. От шпаны пахло потными подмышками и грязными ртами.
Стае, имея за спиной боксёрскую школу, учил Юрия пользоваться кулаками и делился с ним опытом выживания на улицах.
– Ты, главное дело, не жди, пока тебя начнут колотить, – наставлял Стае. – Упадёшь – запросто ногами замочат. Бей первым. Если к тебе подходят несколько чуваков и спрашивают огоньку или там ещё чего, сразу прикинь, кто поближе, вмажь прямо в нюхальник и быстро делай ноги. На улице важно уметь бегать. Всё остальное – мура. Когда эти козлы увидят, что ты чересчур прыткий, то не погонятся, даже если ты кому-то из них морду распердолил…
– Но ведь убегать стыдно.
– Ни фига не стыдно, Юрец. Стыдно на карачках ползать с разбитой харей и сопли пускать. – Стае многозначительно перекатил окурок из одного угла рта в другой. – Я тебе говенного совета давать не стану Намотай себе на кончик: надо уметь бегать.
– А как же честный бой? – Юра с серьёзным видом цедил сигарету и пускал дым себе под нос, подражая взрослым мужчинам.
– Улица полна козлов, это тебе не боксёрский ринг. Я никогда не видел, чтобы на улице п…сь честно. Если ты сильнее своего врага, то можешь быть честным, но тогда ты и не станешь на него наезжать. А когда на тебя прёт с ломом какой-нибудь мордоворот, то можешь быть уверен: он даже на нюх не пробовал, что такое честность. Так что лучше всего сделать ноги, Юрец. Я знаю, что говорю.
Этот период времени запечатлелся в его памяти размазанными от стремительного бега многоцветными пятнами, пропитанными шумной музыкой из репродукторов в парке. Дрался Юрка редко.
В те годы он много думал о девочках, но стеснялся своего малого роста. Влюбившись в какое-нибудь смешливое личико, всячески скрывал своё чувство и прилагал все силы, чтобы держаться незамеченным. Он часто ходил в кино, и глядя на экран, где скакали могучие рыцари, устремляясь навстречу своим возлюбленным, и где дробили друг другу челюсти ковбои, защищая честь заезжей красотки, представлял себя скачущим на высоком белом коне с длинным кнутом в одной руке и сверкающим револьвером в другой. Он никогда никого не убивал в своих фантазиях, зато одним только решительным видом сразу распугивал всех недругов и обидчиков на глазах у собравшейся стайки нравившихся ему девочек. И девочки непременно умилённо вскидывали руки, как бы извиняясь за то, что раньше не замечали Юрку. Он же гордо кивал им, прощая их глупость, и уносился прочь под величественную музыку.
Оставаясь один, Юра обязательно извлекал заветную тетрадь из стоявшей возле кровати тумбочки и записывал в неё прыгающим почерком коротенькие истории. Иногда это было всего лишь несколько фраз на странице, которые вдруг приходили ему в голову и казались необычайно красивыми. Он не сумел бы объяснить никому, что заставляло его сочинять. Юрка просто нуждался в том, чтобы излагать свои мысли на бумаге, пускать вслед за одними строчками другие, вслушиваясь в их шуршание, шелест, перешёптывание. С того самого момента, как его в начальных классах научили прорисовывать непослушной авторучкой буквы на бумаге, он ощутил настоящую потребность в оживлении этих букв.
Откуда приходили образы? Юрий не знал и не понимал. Но был уверен в одном: он видел то, что скрыто от других. И когда начинал записывать что-то, его мир разрастался до необъятных размеров.
* * *
Подростковый период остался позади, когда на выпускном вечере в школе отзвучал прощальный вальс. Жизнь сразу наполнилась иным ритмом. Недавние друзья звонили по телефону всё реже и реже, у всех появились новые заботы – кто-то искал работу, кто-то поступал в институт. Надеявшиеся справиться с этими заботами пребывали в блаженной уверенности, что перед ними в недалёком будущем откроются врата в мир благополучия.
Успешно сдав вступительные экзамены, Юра отправился отдыхать в деревню к родственникам, которых называл «седьмой водой на киселе». Он почти не знал их, видел раза два или три за всю жизнь и ехал не столько к ним, сколько из Москвы, подальше от прежних знакомств – хотелось подвести черту под всем, что было раньше.
– Торопишься жить, Юрка, – сказал ему на это отец. – Не сжигай мосты, оставь на всякий случай запасные аэродромы.
А Юрке казалось, что новая жизнь требовала новой точки отсчёта. Он и не подозревал, что однажды ему жуть как захочется вернуться в эту прежнюю жизнь, но ничего у него не получится, он даже отыскать телефоны бывших приятелей не сумеет.
До сих пор Юра не познал женского тела. В десятом классе он сильно влюбился в девочку по имени Аня, но не осмеливался приблизиться к своей избраннице. Они учились в параллельных классах, часто сталкивалась на переменах, но ни разу не перекинулись ни единой фразой. Мишка по кличке Фраер спросил его как-то, когда они в туалете дымили сигаретами:
– Слышь, Юрец, кто тебе нравится из наших баб?
– Ну, – Юрка пожал плечами, – много разных хорошеньких.
– Нет, ты не понимаешь вопроса. Кто тебе нравится настолько, чтобы ты хотел в…ть?
Настолько Юре не нравился никто, тем более Анечка. Она казалась ему созданием нежным и ранимым, как пушистенький жёлтенький цыплёнок. Он был уверен, что она сочиняла лирические стихотворения и рисовала акварельные облака. Произнесённое Мишкой Фраером слово никак не могло иметь отношения к её ангельскому образу.
– В общем, нравится мне одна, – неопределённо ответил Юра, – только не так…
– Чего ты бледнеешь, как салага? Знаю я, на кого ты пялишься. Весь класс уже в курсе. Да и Анька твоя сама по тебе сохнет.
– Не может быть…
Однажды они встретились и долго гуляли, держась за руки, он нёс её портфель, набитый учебниками и тетрадями. До поцелуев дело не дошло ни в тот вечер, ни в другой. Любовь осталась воздушной. Вспоминать о ней было приятно, от воспоминаний на душе становилось тепло.
Теперь всё поменялось. Школьные декорации остались в прошлом, выпускники шагнули в дверь мира, который считался «взрослым», и спешно предпринимали шаги, чтобы соответствовать этому миру. Юра был таким же, как его сверстники в этом смысле. И первым рубежом, который требовалось преодолеть на заслуженном отдыхе, было постижение женского тела. Эпоха лирики ушла. Наступила эпоха плоти.
В соседнем доме он увидел Марину, стройную девушку одного с ним возраста. Она тоже отдыхала после поступления в институт и тоже ждала новой жизни. Их желание совпало и оказалось взаимным.
Их первая прогулка закончилась тем, что он увлёк девушку в заросли орешника, подальше от посёлка, поближе к дикой земле, покрытой жёсткими стеблями густой травы. Там, в прохладной тени, усеянной мелкими солнечными брызгами, они оба впервые занялись любовью, делая это неуклюже, барахтаясь, как подброшенные высоко в воздух лягушки. Но день изо дня их движения становились всё более уверенными, понимающими, и к моменту расставания в глазах Юрия уже не осталось и следа от смущённого нетерпения неопытного подростка.
* * *
Время стремительно набирало обороты, шлифовало характер Юры Полётова, обрисовывало его тонкой вязью всё новых и новых качеств, закладывая зёрна, многим из которых предстояло дать всходы лишь через десятки лет.
Если бы не страсть Юрия клитературе, то можно было бы сказать, что он ничем не отличался от большинства своих сверстников. Он так же любил повеселиться, потанцевать, посмеяться, пофлиртовать. Увлечений у него было много – двадцати четырёх часов в сутки не хватало, чтобы уделить внимание каждому. Но воображение Юрия не выключалось ни на минуту, он творил даже тогда, когда под рукой не было бумаги и авторучки: выстраивал в уме ситуации, лица, движения, звуки – всё это укладывалось в его сознании плотными слоями и никогда не забывалось. Иногда придуманная месяц назад коротенькая история всплывала из глубин памяти, когда он работал над совершенно другим сюжетом, и оказывалось, что именно этой маленькой истории сейчас и не хватало для того, чтобы получилась законченная картина.
Юрий жил в своё удовольствие, не отдавая себе отчёта в том, что удовольствие и было его работой. Работая, он наслаждался, а наслаждаясь – трудился. Каждое мгновение переосмысливалось им, разнималось на части, перетасовывалось, переиначивалось, проживалось заново и в конце концов превращалось в продукт литературного творчества. Мир был для него необъятной палитрой, где он черпал неожиданные, порой вовсе не существовавшие в природе краски. Этот мир включал в себя отношения с девушками, окрашенные в свои особые удивительные тона.
С Катей Кинжаловой Юра был знаком с раннего детства; виделись они от случая к случаю, обычно когда их родители ходили друг к другу в гости. Но пришла пора любовных похождений, и Юра стал встречаться с Катей чаще. Между ними не возникло любви, скорее их дружба превратилась в любовный флирт – весьма откровенные беседы, интригующие подробности… Но ни о каком физическом контакте речь не заходила, будто он был просто невозможен между давними друзьями.
Однажды родители Кати уехали в отпуск, и она пригласила Юру в гости.
– Можно с ночёвкой, если ты никуда не спешишь, – уточнила она, не вкладывая в это никакого заднего смысла. – Посидим, потрепемся.
В каждой из трёх комнат стояли пепельницы, заваленные окурками, – они напоминали мусорные свалки, раздавленные сигареты высыпались из них на стол и на пол.
– Похоже, у тебя был пир, – сказал Юра.
– Гуляли, – подтвердила она.
– А убрать мусор тебе ломотно, что ли? – усмехнулся он, бесцеремонно оглядывая фигуру девушки с ног до головы. Она была в лёгкой блузке синего цвета и короткой белой юбочке, вызывающе обтягивавшей круглую попку.
1 2 3 4 5