Но если бродишь по нему один, все представляется тебе не очень смешным и даже немножко тоскливым – виски гудят от механической музыки, и тебе начинает казаться, что лотерейный диск вместе с рафинадом и фаянсовыми куклами кружится у тебя в голове.
Релих покидает шумливую середину бульвара и переходит на тротуар.
Запах напудренных женщин приводит его в легкое возбуждение. У каждых ворот, у каждой витрины, на каждом углу целуются пары. Можно подумать, что этим парижанам действительно больше нечего делать!
На площади Клиши он заходит в кафе и, отыскав свободный столик в углу, заказывает рюмку дюбоннэ. И здесь полно прижимающихся пар. Матово выбритые щеки мужчин изранены отпечатками маленьких накрашенных губ. Релих не успевает оглядеться, как уже к его столику присаживается женщина. Крохотная шляпка, очень красный рот, очень белая шея, длинные ноги, туго обтянутые паутиной шелковых чулок.
– Вы не заняты?
Мгновение он колеблется. Если кто-либо из советской колонии увидит его здесь, в этом обществе…
Женщина смотрит на него выжидающе. У нее большие черные глаза южанки и белки цвета слоновой кости.
Нет, он не занят. Что она хочет заказать?
Она заказывает рюмку порто. Она раскрывает сумку, внимательно проверяет в зеркальце свое лицо, слегка подправляет карандашом губы и стирает мизинцем крупинку пудры возле левой ноздри. Она распахивает манто и показывает свои плечи. Релиху не приходится разочаровываться в выборе.
Они говорят о последних постановках сезона. Вернее, говорит она. Он здорово забыл французский и предпочитает отвечать короткими, простыми фразами.
Собирается ли он сегодня куда-нибудь?
При мысли, что ему предстоит показаться с ней в театре или мюзик-холле, Релиха охватывает беспокойство. Правда, внешностью и одеждой она как будто ничем не отличается от всех этих дам, которых он наблюдал сегодня на Больших бульварах. Вообще, этих «курочек», как ласкательно называют их парижане, с первого взгляда не различишь. Но у старых жителей Парижа, вероятно, глаз наметан.
Нет, к сожалению, он не сможет отправиться сегодня никуда. В половине одиннадцатого у него деловое свидание.
Очень хорошо складывается, поскольку с двенадцати она тоже занята.
Если он хочет сейчас?
Да, он хочет сейчас.
Он расплачивается, и они выходят.
10
…Небо над Местром горит красным заревом домен. По грязной улице от вокзала шлепает Эрнст Гейль. Он успел за эти полдня исколесить поперек все Великое Люксембурское герцогство, пообедать в городе Люксембурге сандвичем с сыром.
Отсюда уже рукой подать до французской границы.
В бистро «Под незабудкой» весело ржет гармонь, и гармонист в синем беретике, передергивая плечами, отстукивает каблуком такт залихватского фокстрота. Впрочем, танцевать здесь все равно негде. Весь зал заставлен столиками. Даже тощие официантки и те еле протискиваются меж стульев.
Эрнст заказывает у прилавка четвертинку красного и, улучив момент, спрашивает у хозяина, здесь ли Джиован-ни. Хозяин молча полощет рюмки, не поднимая глаз, будто не расслышал. Эрнст хочет повторить свой вопрос.
– Садись за столик. Когда Джиованни придет, я его пришлю, – нетерпеливо бросает хозяин.
За столик так за столик! Свободных столиков, правда, нет, но вот за тем, за которым сидят двое рабочих-итальянцев, есть еще одно свободное место. Эрнст заказывает еще четвертинку красного: надо немножко согреться.
Итальянцы спорят о чем-то, стуча в азарте кулаками по столу. Красное вино Эрнста расплескивается по клеенке. Младший из итальянцев хватает Эрнста за локоть: ради бога, пусть товарищ не обижается, они малость поволновались!
– Мамзель! Четвертинку красного! Я плачу!
Пока мамзель протискивается с новым стаканчиком на блюде, к столику присаживается третий итальянец. Он здоровается с земляками и протягивает руку Эрнсту.
– Джиованни.
Официантка бежит еще за одним стаканом красного.
Джиованни наклоняется к Эрнсту.
– Собирай манатки и подожди меня у выхода!
Эрнст оставляет указанную на блюдечке сумму денег и, помахав рукой соседям, протискивается к выходу.
На дворе льет дождь. Под брезентовым навесом он не так ощутим. Вскоре в дверях быстро появляется Джиованни.
– Пошли!
Они поднимают воротники и погружаются в дождь.
– Здесь часто бывают облавы, – поясняет на ходу Джиованни. – Если у тебя нет бумаг, засиживаться тут не следует.
На углу они садятся в переполненный автобус. Автобус летит, кряхтя и покачиваясь на ухабах. После получасовой пляски он останавливается. Люди гурьбой вываливаются наружу. Эрнст чувствует, что кто-то сзади изо всех сил напирает на него плечом. Он оглядывается разгневанный. Это Джиованни! Они пропихиваются в давке через какую-то калитку с турникетом и, шлепая по грязи, спускаются вниз.
– Вот ты и во Франции! – говорит Джиованни. – Грязь и тут и там одинаковая.
Неподалеку видны огни железнодорожной станции.
– Мне сюда, на станцию? – спрашивает Эрнст.
– На станцию, да не на эту. Очень уж ты быстро хочешь добраться! Здесь полно жандармов. Придется тебе отмахать пешком семь километров.
– Идти прямо?
– Не совсем. Я тебя провожу.
– Зачем тебе шлепать по такой погоде четырнадцать километров?
– Ничего! Мое дело – посадить тебя на поезд, а там дальше – как знаешь.
Дождь хлещет вовсю. Не видать ни зги. Чтобы не потерять друг друга, они идут под руку, стараясь шагать в ногу: раз-два, раз-два, левой… левой…
После доброго часа ходьбы дождь немного утихает.
– Теперь уже рукой подать.
Местечко не спит. Тут и там петухами кричат патефоны.
Не доходя до станции, Джиованни останавливается.
– Подожди здесь. Я схожу один, проверю. Давай деньги на билет. Тебе вертеться на станции незачем. Когда подойдет поезд, иди и садись…
Вскоре он возвращается с билетом.
– Все в порядке. Жандармов не видать.
– В буфет не зайдем?
– Нет, тебе не стоит тут особенно показываться.
– Выходит, надо нам уже прощаться, а мы и познакомиться-то как следует не успели.
– Ничего. На обратном пути познакомимся.
– Давно здесь работаешь?
– Год.
– А раньше где?
– В Париже, у Томсон-Хаустон. Потом, после высылки, – в Бельгии, на шахтах.
– Тоже выслали?
– Выслали.
– А здесь как? Строго или легче?
– Высылают почем зря. Эмигрантов всегда хватит.
– А тебя куда же могут выслать? Во Францию тебе нельзя, в Италию нельзя, в Германию – и подавно…
– А им какое дело!
– Ну, допустим, тебя вышлют. Куда же ты денешься?
– Попробую еще разок в Марсель. Там всегда можно устроиться на какую-нибудь посудину кочегаром. Доеду до Китая, проберусь в китайскую Красную армию. Мне так думается, там дела начнутся раньше… Тебе пора! Будь другом, опусти-ка это письмецо в Париже, на вокзале. Скорее дойдет.
– Зазнобу в Париже оставил?
– Так, девушка одна. Переписываемся.
– Может, зайти, передать от тебя привет?
– Прыткий ты больно! Нужна тебе подружка – ищи сам. Я тебе не адресный стол… Давай, сам отправлю.
– С ума сошел! Что, я у тебя невесту отбивать собираюсь?
– Знаем мы вас, приятелей!
– Не дури! Давай отправлю. Что ты в самом деле!
– Ладно, отправь. Только ходить не надо.
– Что же ты, брат, невесте своей так не доверяешь?
В отсвете огонька папиросы смуглое красивое лицо парня кажется хмурым и угрюмым.
– А что я, маленький? Думаешь, верю, что она год меня дожидается? Француженок я не видал?… Не знаю, и ладно!
– Чудак ты, парень! Давай руку, а то поезд мой идет. Спасибо, что проводил. Хотел я тебе за услугу отплатить услугой. Не хочешь – не надо. Прощай! Рот фронт!
Поезд, гудит и трогается с места. В купе пустовато. Тускло горит электричество. Глухо бормочут колеса:
– «Nach Paris… Nach Paris…» «В Париж…» (нем.)
Вот и Франция. Все сошло отлично. Завтра утром – Париж. Попробуем поспать. Глаза сами слипаются от усталости. Последняя разборчивая мысль проскальзывает уже сквозь сон: Иоганн по-итальянски – Джиованни! Открытие это кажется Эрнсту почему-то очень важным, но он не успевает его додумать. Он уже спит.
Просыпается от чьего-то прикосновения. Проводник спрашивает билет. Эрнст роется в бумажнике и протягивает кусочек картона с напечатанным на нем волшебным словом «Париж». Милейший кусок картона, способный заменить и паспорт и визу! Эрнст ощупывает его пальцами почти с нежностью и сует в карман. Рука натыкается на жесткий конверт. Что это такое? Ах, да! Это бумаги Эберхардта! Он даже не успел их как следует просмотреть. Все-таки он умно поступил, спрятав их в уборной полицей-президиума! Товарищ, который вызвался сходить за ними утром, нашел их в полной сохранности.
Эрнст достает из кармана пакет. Небольшая пачка исписанных карандашом листков. При этом освещении ничего не разберешь. Отложим до завтра. Разорванный конверт с надписью: «Эрнсту». Да, это он читал. Еще один конверт, заклеенный: «Маргарите Вальденау. Париж…» Придется ее разыскать.
По нелепой ассоциации ему припоминается Джиованни: «Ладно, отправь, только ходить не надо… Знаем мы вас, приятелей!»
Эрнст улыбается почти сквозь сон: вот чудак!
Он сует бумаги и письмо обратно в карман, завертывается в пальто и мгновенно засыпает. Ему снится Маргрет, которая оказывается невестой вовсе не Роберта, а Джиованни. Он хочет уже извиниться и уйти, но кто-то кладет ему руку на плечо.
– Эй, мосье, слезайте, приехали – Париж!…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Оконные стекла снова начинают звенеть. Сперва неразборчиво, как зубы, затем все громче, пока нарастающий звон не переходит в пронзительную трель флексотона. Тогда на камине робко откликаются чашки. У каждой из них свой особый тембр, начиная с высокого, кончая самым низким. Если закрыть глаза, можно подумать, что рядом, за стеной, цирковой виртуоз-эксцентрик мечет на стол, как талеры, звонкие кружки металла и кружки вибрируют, вызванивая замысловатые мелодии.
Так начинается утро. Воробьиной капеллой там, на дворе, в соседнем Люксембургском саду. Концертом стекол и чашек здесь, в маленькой гостинице, сотрясаемой слоновой поступью автобусов.
Маргрет лежит еще добрую минуту, плотнее зажмурив глаза, прислушиваясь к утренней перекличке вещей. Затем одеяло тяжелой птицей слетает на пол. За одеялом вдогонку летит пижама. Босые ноги, шаря по полу, сами отыскивают туфли, косматые и мягкие, как лапы медведя. Голая, она стоит посреди комнаты, вскинув высоко руки и отбросив назад волосы крутым движением головы. Затем уходит по шею в пестрый мохнатый халат. Створки халата запахиваются, как ставни. В комнате сразу становится как будто темнее.
В голубой резиновой шапочке, облегающей голову, как шлем, заколов халат у самого подбородка, Маргрет выскальзывает в коридор. Тихонько напевая, она направляется в ванную. Она слышит, как дверь напротив ее комнаты отворяется и так и остается открытой. Опять этот надоедливый англичанин караулил, когда она выйдет, чтобы проводить ее глазами до конца коридора! Смешной субъект! Никогда не попытался даже заговорить с нею. И всегда преследует ее взглядом своих покорных собачьих глаз.
Заперев дверь ванной на задвижку, она сбрасывает халат и пускает душ. Холодные брызги обдают ее с головы до ног. Она зябко сутулится, вздрагивая от прикосновения холодных струек воды. Затем, набравшись храбрости, подставляет им спину, зажав меж колен сплетенные руки. Резиновый шлем, ниспадающий на уши, узкие, чуть обозначенные бедра делают ее похожей на изнеженного мальчишку. Она откидывает голову и подставляет жидким ледяным лучам лицо и груди. Струйки воды, пробежав между ними, широкой дельтой омывают плоскогорье живота и стекают вниз по судорожно сжатым ногам.
Мановение руки – и ливень замирает на лету. Она проводит ладонью по телу, словно выжимая из него последние капельки воды. Нога нащупывает мягкий мех туфли. Тело, еще поблескивающее слезинками дождя, исчезает в мохнатой обертке халата.
Маргрет пускается в обратный путь по коридору. Конечно, так она и знала! Англичанин караулит на пороге своей комнаты. Его собачий взгляд, полный мольбы и восхищения, провожает Маргрет до дверей. Она охотно показала бы англичанину язык, но не стоит связываться.
Пройдя к себе, она стаскивает резиновую шапочку и расчесывает перед зеркалом волосы, каштановые с золотистым отливом. Сколько их ни расчесывай, в конце концов они все равно улягутся по-своему!
С минуту она изучает в зеркале свое лицо. Еще девочкой она любила подолгу смотреться в зеркало. Окружающие видели в этом проявление преждевременного кокетства. На самом деле это было скорее удивление. Удивление тем, что именно в ее лице поражает так встречных мужчин, заставляя их оборачиваться на улице. Этот высокий, очень белый лоб? Но ведь это скорее лоб мужчины, чем девушки, не говоря уже о том, что он явно непропорционален. Этот прямой нос? Или, может быть, глаза? В школе говорили всегда, что глаза у нее коровьи: большие, продолговатые, цвета морской воды, с длинными черными ресницами, завернутыми, как крыша у пагоды. Или брови, такие странные, асимметричные, уходящие куда-то вверх, отчего выражение глаз кажется всегда не то вопросительным, не то удивленным.
Нет, она не считала себя красивой. Разве можно было сравнить ее красоту с красотой ее подруг? Но на них-то как раз никто из мужчин в ее присутствии не обращал никакого внимания. Очевидно, мужчины ничего не понимают в женской красоте, как они ничего не смыслят в женской одежде.
Чувствовать себя предметом общего восхищения было приятно и в то же время чуточку страшновато. Страшновато, поскольку в этом незаслуженном, как ей казалось, восхищении было что-то тревожное, непрочное, как коллективный гипноз. Однажды все одновременно заметят, что она вовсе не хороша. И случится это непременно, как в сказке, в тот самый день, когда она полюбит кого-нибудь и захочет показаться ему красивой…
С годами ощущение это стерлось. Мало-помалу она привыкла смотреть на себя глазами окружающих. Лишь изредка, по утрам, внезапно остановившись перед зеркалом, она долго всматривалась в свое лицо, словно видела его впервые. Брови ее поднимались тогда еще выше, и во взгляде вопросительных глаз читалось удивление и испуг.
Она отходит от зеркала, сбрасывает халат и начинает одеваться. Закончив утренний туалет, она прибирает комнату, меняет воду в вазах для цветов, завтракает бутылкой кефира и хрустящими подковками. Сегодня – воскресенье, никаких особых дел в городе с утра у нее нет, и ей лень спускаться вниз, в кафе, только затем, чтобы напиться горячего кофе.
Напевая, она бродит по комнате, переставляет то то, то это, рвет ненужные записки и бросает их в «саламандру» Железная эмалированная комнатная печка, приставляемая к камину.
складывает разбросанные на столе и на камине газеты. Взгляд ее падает на жирный заголовок: «Виолетт Нозьер в тюрьме Агено».
Виолетт Нозьер? Ах, да! Это та, которая отравила отца и пыталась убить мать! Как много шума наделал в прошлом году этот процесс! Восемнадцатилетняя девушка, дочь машиниста дороги «Париж – Лион – Средиземноморье», втайне от родителей занимавшаяся проституцией, как выяснилось на следствии, содержала на эти деньги своего «друга», Жана Дабен, студента-юриста, сынка почтенных буржуа, которому папаша слишком мало давал на карманные расходы. Заболев сифилисом и заботясь о том, чтобы не заразились родители, она уговорила их принимать ежедневно ради профилактики какие-то патентованные порошки. На самом деле в порошках она давала им яд не-большими дозами в течение месяцев, надеясь таким путем тихо и незаметно отправить на тот свет и папу и маму. Желудки у стариков оказались лужеными. Хворать оба хворали, но умирать не торопились. Тогда Виолетт, потеряв терпение, отмерила отцу такую дозу, которая живо свалила его с ног. Мать, принявшая дозу поменьше, выжила, хотя не то дочь, не то ее любовник пытались для вящей уверенности прикончить ее вручную и, уходя, на всякий случай открыли в квартире газ.
Виолетт Нозьер была приговорена к пожизненному тюремному заключению. Студентик, оплативши свои долги деньгами, похищенными Виолетт, к ответственности не привлекался.
В течение добрых двух месяцев все парижские газеты посвящали Виолетт Нозьер целые столбцы и полосы. И вот теперь – эпилог. Небольшая статейка на пятой странице: «Виолетт Нозьер в тюрьме Агено». Эта женская тюрьма для пожизненно заключенных пользовалась довольно мрачной славой.
Маргрет стоя пробегает глазами статейку. Сухой репортерский отчет:
«Автобусы въехали во двор. Закрылись тяжелые тюремные ворота. Заключенных выстроили парами и, пересчитав, передали под расписку четырем монахиням. В стене, замыкающей первый двор, открылась калитка, через которую всех их провели во внутренний двор тюрьмы. В канцелярии им приказали сдать все, что у них имеется при себе: деньги, драгоценности, часы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Релих покидает шумливую середину бульвара и переходит на тротуар.
Запах напудренных женщин приводит его в легкое возбуждение. У каждых ворот, у каждой витрины, на каждом углу целуются пары. Можно подумать, что этим парижанам действительно больше нечего делать!
На площади Клиши он заходит в кафе и, отыскав свободный столик в углу, заказывает рюмку дюбоннэ. И здесь полно прижимающихся пар. Матово выбритые щеки мужчин изранены отпечатками маленьких накрашенных губ. Релих не успевает оглядеться, как уже к его столику присаживается женщина. Крохотная шляпка, очень красный рот, очень белая шея, длинные ноги, туго обтянутые паутиной шелковых чулок.
– Вы не заняты?
Мгновение он колеблется. Если кто-либо из советской колонии увидит его здесь, в этом обществе…
Женщина смотрит на него выжидающе. У нее большие черные глаза южанки и белки цвета слоновой кости.
Нет, он не занят. Что она хочет заказать?
Она заказывает рюмку порто. Она раскрывает сумку, внимательно проверяет в зеркальце свое лицо, слегка подправляет карандашом губы и стирает мизинцем крупинку пудры возле левой ноздри. Она распахивает манто и показывает свои плечи. Релиху не приходится разочаровываться в выборе.
Они говорят о последних постановках сезона. Вернее, говорит она. Он здорово забыл французский и предпочитает отвечать короткими, простыми фразами.
Собирается ли он сегодня куда-нибудь?
При мысли, что ему предстоит показаться с ней в театре или мюзик-холле, Релиха охватывает беспокойство. Правда, внешностью и одеждой она как будто ничем не отличается от всех этих дам, которых он наблюдал сегодня на Больших бульварах. Вообще, этих «курочек», как ласкательно называют их парижане, с первого взгляда не различишь. Но у старых жителей Парижа, вероятно, глаз наметан.
Нет, к сожалению, он не сможет отправиться сегодня никуда. В половине одиннадцатого у него деловое свидание.
Очень хорошо складывается, поскольку с двенадцати она тоже занята.
Если он хочет сейчас?
Да, он хочет сейчас.
Он расплачивается, и они выходят.
10
…Небо над Местром горит красным заревом домен. По грязной улице от вокзала шлепает Эрнст Гейль. Он успел за эти полдня исколесить поперек все Великое Люксембурское герцогство, пообедать в городе Люксембурге сандвичем с сыром.
Отсюда уже рукой подать до французской границы.
В бистро «Под незабудкой» весело ржет гармонь, и гармонист в синем беретике, передергивая плечами, отстукивает каблуком такт залихватского фокстрота. Впрочем, танцевать здесь все равно негде. Весь зал заставлен столиками. Даже тощие официантки и те еле протискиваются меж стульев.
Эрнст заказывает у прилавка четвертинку красного и, улучив момент, спрашивает у хозяина, здесь ли Джиован-ни. Хозяин молча полощет рюмки, не поднимая глаз, будто не расслышал. Эрнст хочет повторить свой вопрос.
– Садись за столик. Когда Джиованни придет, я его пришлю, – нетерпеливо бросает хозяин.
За столик так за столик! Свободных столиков, правда, нет, но вот за тем, за которым сидят двое рабочих-итальянцев, есть еще одно свободное место. Эрнст заказывает еще четвертинку красного: надо немножко согреться.
Итальянцы спорят о чем-то, стуча в азарте кулаками по столу. Красное вино Эрнста расплескивается по клеенке. Младший из итальянцев хватает Эрнста за локоть: ради бога, пусть товарищ не обижается, они малость поволновались!
– Мамзель! Четвертинку красного! Я плачу!
Пока мамзель протискивается с новым стаканчиком на блюде, к столику присаживается третий итальянец. Он здоровается с земляками и протягивает руку Эрнсту.
– Джиованни.
Официантка бежит еще за одним стаканом красного.
Джиованни наклоняется к Эрнсту.
– Собирай манатки и подожди меня у выхода!
Эрнст оставляет указанную на блюдечке сумму денег и, помахав рукой соседям, протискивается к выходу.
На дворе льет дождь. Под брезентовым навесом он не так ощутим. Вскоре в дверях быстро появляется Джиованни.
– Пошли!
Они поднимают воротники и погружаются в дождь.
– Здесь часто бывают облавы, – поясняет на ходу Джиованни. – Если у тебя нет бумаг, засиживаться тут не следует.
На углу они садятся в переполненный автобус. Автобус летит, кряхтя и покачиваясь на ухабах. После получасовой пляски он останавливается. Люди гурьбой вываливаются наружу. Эрнст чувствует, что кто-то сзади изо всех сил напирает на него плечом. Он оглядывается разгневанный. Это Джиованни! Они пропихиваются в давке через какую-то калитку с турникетом и, шлепая по грязи, спускаются вниз.
– Вот ты и во Франции! – говорит Джиованни. – Грязь и тут и там одинаковая.
Неподалеку видны огни железнодорожной станции.
– Мне сюда, на станцию? – спрашивает Эрнст.
– На станцию, да не на эту. Очень уж ты быстро хочешь добраться! Здесь полно жандармов. Придется тебе отмахать пешком семь километров.
– Идти прямо?
– Не совсем. Я тебя провожу.
– Зачем тебе шлепать по такой погоде четырнадцать километров?
– Ничего! Мое дело – посадить тебя на поезд, а там дальше – как знаешь.
Дождь хлещет вовсю. Не видать ни зги. Чтобы не потерять друг друга, они идут под руку, стараясь шагать в ногу: раз-два, раз-два, левой… левой…
После доброго часа ходьбы дождь немного утихает.
– Теперь уже рукой подать.
Местечко не спит. Тут и там петухами кричат патефоны.
Не доходя до станции, Джиованни останавливается.
– Подожди здесь. Я схожу один, проверю. Давай деньги на билет. Тебе вертеться на станции незачем. Когда подойдет поезд, иди и садись…
Вскоре он возвращается с билетом.
– Все в порядке. Жандармов не видать.
– В буфет не зайдем?
– Нет, тебе не стоит тут особенно показываться.
– Выходит, надо нам уже прощаться, а мы и познакомиться-то как следует не успели.
– Ничего. На обратном пути познакомимся.
– Давно здесь работаешь?
– Год.
– А раньше где?
– В Париже, у Томсон-Хаустон. Потом, после высылки, – в Бельгии, на шахтах.
– Тоже выслали?
– Выслали.
– А здесь как? Строго или легче?
– Высылают почем зря. Эмигрантов всегда хватит.
– А тебя куда же могут выслать? Во Францию тебе нельзя, в Италию нельзя, в Германию – и подавно…
– А им какое дело!
– Ну, допустим, тебя вышлют. Куда же ты денешься?
– Попробую еще разок в Марсель. Там всегда можно устроиться на какую-нибудь посудину кочегаром. Доеду до Китая, проберусь в китайскую Красную армию. Мне так думается, там дела начнутся раньше… Тебе пора! Будь другом, опусти-ка это письмецо в Париже, на вокзале. Скорее дойдет.
– Зазнобу в Париже оставил?
– Так, девушка одна. Переписываемся.
– Может, зайти, передать от тебя привет?
– Прыткий ты больно! Нужна тебе подружка – ищи сам. Я тебе не адресный стол… Давай, сам отправлю.
– С ума сошел! Что, я у тебя невесту отбивать собираюсь?
– Знаем мы вас, приятелей!
– Не дури! Давай отправлю. Что ты в самом деле!
– Ладно, отправь. Только ходить не надо.
– Что же ты, брат, невесте своей так не доверяешь?
В отсвете огонька папиросы смуглое красивое лицо парня кажется хмурым и угрюмым.
– А что я, маленький? Думаешь, верю, что она год меня дожидается? Француженок я не видал?… Не знаю, и ладно!
– Чудак ты, парень! Давай руку, а то поезд мой идет. Спасибо, что проводил. Хотел я тебе за услугу отплатить услугой. Не хочешь – не надо. Прощай! Рот фронт!
Поезд, гудит и трогается с места. В купе пустовато. Тускло горит электричество. Глухо бормочут колеса:
– «Nach Paris… Nach Paris…» «В Париж…» (нем.)
Вот и Франция. Все сошло отлично. Завтра утром – Париж. Попробуем поспать. Глаза сами слипаются от усталости. Последняя разборчивая мысль проскальзывает уже сквозь сон: Иоганн по-итальянски – Джиованни! Открытие это кажется Эрнсту почему-то очень важным, но он не успевает его додумать. Он уже спит.
Просыпается от чьего-то прикосновения. Проводник спрашивает билет. Эрнст роется в бумажнике и протягивает кусочек картона с напечатанным на нем волшебным словом «Париж». Милейший кусок картона, способный заменить и паспорт и визу! Эрнст ощупывает его пальцами почти с нежностью и сует в карман. Рука натыкается на жесткий конверт. Что это такое? Ах, да! Это бумаги Эберхардта! Он даже не успел их как следует просмотреть. Все-таки он умно поступил, спрятав их в уборной полицей-президиума! Товарищ, который вызвался сходить за ними утром, нашел их в полной сохранности.
Эрнст достает из кармана пакет. Небольшая пачка исписанных карандашом листков. При этом освещении ничего не разберешь. Отложим до завтра. Разорванный конверт с надписью: «Эрнсту». Да, это он читал. Еще один конверт, заклеенный: «Маргарите Вальденау. Париж…» Придется ее разыскать.
По нелепой ассоциации ему припоминается Джиованни: «Ладно, отправь, только ходить не надо… Знаем мы вас, приятелей!»
Эрнст улыбается почти сквозь сон: вот чудак!
Он сует бумаги и письмо обратно в карман, завертывается в пальто и мгновенно засыпает. Ему снится Маргрет, которая оказывается невестой вовсе не Роберта, а Джиованни. Он хочет уже извиниться и уйти, но кто-то кладет ему руку на плечо.
– Эй, мосье, слезайте, приехали – Париж!…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Оконные стекла снова начинают звенеть. Сперва неразборчиво, как зубы, затем все громче, пока нарастающий звон не переходит в пронзительную трель флексотона. Тогда на камине робко откликаются чашки. У каждой из них свой особый тембр, начиная с высокого, кончая самым низким. Если закрыть глаза, можно подумать, что рядом, за стеной, цирковой виртуоз-эксцентрик мечет на стол, как талеры, звонкие кружки металла и кружки вибрируют, вызванивая замысловатые мелодии.
Так начинается утро. Воробьиной капеллой там, на дворе, в соседнем Люксембургском саду. Концертом стекол и чашек здесь, в маленькой гостинице, сотрясаемой слоновой поступью автобусов.
Маргрет лежит еще добрую минуту, плотнее зажмурив глаза, прислушиваясь к утренней перекличке вещей. Затем одеяло тяжелой птицей слетает на пол. За одеялом вдогонку летит пижама. Босые ноги, шаря по полу, сами отыскивают туфли, косматые и мягкие, как лапы медведя. Голая, она стоит посреди комнаты, вскинув высоко руки и отбросив назад волосы крутым движением головы. Затем уходит по шею в пестрый мохнатый халат. Створки халата запахиваются, как ставни. В комнате сразу становится как будто темнее.
В голубой резиновой шапочке, облегающей голову, как шлем, заколов халат у самого подбородка, Маргрет выскальзывает в коридор. Тихонько напевая, она направляется в ванную. Она слышит, как дверь напротив ее комнаты отворяется и так и остается открытой. Опять этот надоедливый англичанин караулил, когда она выйдет, чтобы проводить ее глазами до конца коридора! Смешной субъект! Никогда не попытался даже заговорить с нею. И всегда преследует ее взглядом своих покорных собачьих глаз.
Заперев дверь ванной на задвижку, она сбрасывает халат и пускает душ. Холодные брызги обдают ее с головы до ног. Она зябко сутулится, вздрагивая от прикосновения холодных струек воды. Затем, набравшись храбрости, подставляет им спину, зажав меж колен сплетенные руки. Резиновый шлем, ниспадающий на уши, узкие, чуть обозначенные бедра делают ее похожей на изнеженного мальчишку. Она откидывает голову и подставляет жидким ледяным лучам лицо и груди. Струйки воды, пробежав между ними, широкой дельтой омывают плоскогорье живота и стекают вниз по судорожно сжатым ногам.
Мановение руки – и ливень замирает на лету. Она проводит ладонью по телу, словно выжимая из него последние капельки воды. Нога нащупывает мягкий мех туфли. Тело, еще поблескивающее слезинками дождя, исчезает в мохнатой обертке халата.
Маргрет пускается в обратный путь по коридору. Конечно, так она и знала! Англичанин караулит на пороге своей комнаты. Его собачий взгляд, полный мольбы и восхищения, провожает Маргрет до дверей. Она охотно показала бы англичанину язык, но не стоит связываться.
Пройдя к себе, она стаскивает резиновую шапочку и расчесывает перед зеркалом волосы, каштановые с золотистым отливом. Сколько их ни расчесывай, в конце концов они все равно улягутся по-своему!
С минуту она изучает в зеркале свое лицо. Еще девочкой она любила подолгу смотреться в зеркало. Окружающие видели в этом проявление преждевременного кокетства. На самом деле это было скорее удивление. Удивление тем, что именно в ее лице поражает так встречных мужчин, заставляя их оборачиваться на улице. Этот высокий, очень белый лоб? Но ведь это скорее лоб мужчины, чем девушки, не говоря уже о том, что он явно непропорционален. Этот прямой нос? Или, может быть, глаза? В школе говорили всегда, что глаза у нее коровьи: большие, продолговатые, цвета морской воды, с длинными черными ресницами, завернутыми, как крыша у пагоды. Или брови, такие странные, асимметричные, уходящие куда-то вверх, отчего выражение глаз кажется всегда не то вопросительным, не то удивленным.
Нет, она не считала себя красивой. Разве можно было сравнить ее красоту с красотой ее подруг? Но на них-то как раз никто из мужчин в ее присутствии не обращал никакого внимания. Очевидно, мужчины ничего не понимают в женской красоте, как они ничего не смыслят в женской одежде.
Чувствовать себя предметом общего восхищения было приятно и в то же время чуточку страшновато. Страшновато, поскольку в этом незаслуженном, как ей казалось, восхищении было что-то тревожное, непрочное, как коллективный гипноз. Однажды все одновременно заметят, что она вовсе не хороша. И случится это непременно, как в сказке, в тот самый день, когда она полюбит кого-нибудь и захочет показаться ему красивой…
С годами ощущение это стерлось. Мало-помалу она привыкла смотреть на себя глазами окружающих. Лишь изредка, по утрам, внезапно остановившись перед зеркалом, она долго всматривалась в свое лицо, словно видела его впервые. Брови ее поднимались тогда еще выше, и во взгляде вопросительных глаз читалось удивление и испуг.
Она отходит от зеркала, сбрасывает халат и начинает одеваться. Закончив утренний туалет, она прибирает комнату, меняет воду в вазах для цветов, завтракает бутылкой кефира и хрустящими подковками. Сегодня – воскресенье, никаких особых дел в городе с утра у нее нет, и ей лень спускаться вниз, в кафе, только затем, чтобы напиться горячего кофе.
Напевая, она бродит по комнате, переставляет то то, то это, рвет ненужные записки и бросает их в «саламандру» Железная эмалированная комнатная печка, приставляемая к камину.
складывает разбросанные на столе и на камине газеты. Взгляд ее падает на жирный заголовок: «Виолетт Нозьер в тюрьме Агено».
Виолетт Нозьер? Ах, да! Это та, которая отравила отца и пыталась убить мать! Как много шума наделал в прошлом году этот процесс! Восемнадцатилетняя девушка, дочь машиниста дороги «Париж – Лион – Средиземноморье», втайне от родителей занимавшаяся проституцией, как выяснилось на следствии, содержала на эти деньги своего «друга», Жана Дабен, студента-юриста, сынка почтенных буржуа, которому папаша слишком мало давал на карманные расходы. Заболев сифилисом и заботясь о том, чтобы не заразились родители, она уговорила их принимать ежедневно ради профилактики какие-то патентованные порошки. На самом деле в порошках она давала им яд не-большими дозами в течение месяцев, надеясь таким путем тихо и незаметно отправить на тот свет и папу и маму. Желудки у стариков оказались лужеными. Хворать оба хворали, но умирать не торопились. Тогда Виолетт, потеряв терпение, отмерила отцу такую дозу, которая живо свалила его с ног. Мать, принявшая дозу поменьше, выжила, хотя не то дочь, не то ее любовник пытались для вящей уверенности прикончить ее вручную и, уходя, на всякий случай открыли в квартире газ.
Виолетт Нозьер была приговорена к пожизненному тюремному заключению. Студентик, оплативши свои долги деньгами, похищенными Виолетт, к ответственности не привлекался.
В течение добрых двух месяцев все парижские газеты посвящали Виолетт Нозьер целые столбцы и полосы. И вот теперь – эпилог. Небольшая статейка на пятой странице: «Виолетт Нозьер в тюрьме Агено». Эта женская тюрьма для пожизненно заключенных пользовалась довольно мрачной славой.
Маргрет стоя пробегает глазами статейку. Сухой репортерский отчет:
«Автобусы въехали во двор. Закрылись тяжелые тюремные ворота. Заключенных выстроили парами и, пересчитав, передали под расписку четырем монахиням. В стене, замыкающей первый двор, открылась калитка, через которую всех их провели во внутренний двор тюрьмы. В канцелярии им приказали сдать все, что у них имеется при себе: деньги, драгоценности, часы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29