Не хотите же вы, mon cher, чтобы человек похоронил себя в Нормандии, когда до охотничьего сезона еще так далеко? Палаццо Рутантино действует мне на нервы. Знаете, этот Тициан так мрачен, я думаю завесить его моими Гоббемами и Тенирсами из моего гаагского дома.
- Сколько же у тебя дворцов, замков, шато, лавок и складов, Рафаэль? со смехом спросил лорд Котиксби.
- Вот один из них, - ответил Рафаэль. - Входите.
II
Шум в старом городе был оглушителен; сквозь общий грохот мрачно бубнил Большой Том, тревожно трезвонила Святая Мария, яростно бил в набат Святой Джайлс; вопли, ругань, летящие обломки кирпича, со звоном разлетающиеся стекла в окнах, стоны раненых, крики испуганных женщин, воинственные кличи нападающих на всем протяжении от Карфакса до Трампингтон-стрит, - все свидетельствовало о том, что бой был в самом разгаре.
В Берлине сказали бы, что происходит революция, и на беснующуюся толпу напустили бы кирасир с саблями наголо. Во Франции выкатили бы артиллерию и поиграли бы на ней тяжелыми зарядами. В Кембридже не обращали внимания на беспорядки: то была обыкновенная драка - студенты шли на горожан.
Началось все во время лодочных гонок. Лодка горожан с восемью портовыми силачами на веслах и с самим грозным Веслоу в загребных с разгону врезалась в корму легкой университетской гички колледжа "Медный нос", раньше всегда выигрывавшей состязания. Событие это привело к обмену запальчивыми речами. После заплыва из Гранчестера, когда лодки причалили на лугу у Христовой церкви, несогласие между горожанами и университетскими юношами, их всегдашними противниками, приняло более громкие формы с применением силы и, наконец, вылилось в открытое сражение. Кулачные схватки и стычки происходили на мирных лугах, что тянутся от университетских ворот к широким ясным водам реки Кем, а также у стен колледжей Баллиоля и Сидней-Сассекса. Герцог Белламонт, в те дни блестящий стипендиат Эксетерского колледжа, провел несколько раундов с Билли Дубом, передним гребцом в лодке горожан. Лорд Вавасур из колледжа "Медный нос" схватился с огромным мясником, первым бойцом города. Но в это время университетские колокола зазвонили к обеду, между сражающимися было провозглашено перемирие, и студенты разошлись по своим колледжам, чтобы подкрепиться.
Еще во время гонок всеобщее немалое внимание привлек джентльмен, который сидел в байдарке-одиночке и курил кальян. Он плыл ярдов на сто впереди гонщиков, так что мог вблизи и без помех наблюдать за этим любопытным состязанием. Стоило восьмивесельной лодке подойти к нему слишком близко, как он с двух-трех ударов сверкающих весел посылал свою одиночку далеко вперед и снова останавливался, наблюдая за гребцами и выпуская в воздух клубы ароматного дыма из своего мирного кальяна.
"Кто это?" - спрашивали в толпе бегущих вдоль берега и подбадривающих, по кембрийскому обычаю, гребцов на реке. "Кто это?" - на бегу гадали и городские и университетские, кто он, с легкостью столь необыкновенной, в челне столь невиданном, с непринужденностью просто оскорбительной, но с искусством величайшим оставляющий позади наших лучших гонщиков? Ответа не было; удалось узнать лишь, что накануне в гостиницу "Бочка", что против колледжа "Медный нос", прибыл какой-то джентльмен в темной колеснице дальнего следования, предшествуемой шестью фургонами и курьером, и что оный джентльмен и человек в байдарке-одиночке, очевидно, одно лицо.
И не удивительно, если его легкий челнок, всех так восхитивший, превосходил лучшие творенья Кемского лодочных дел мастера или плотника из Патни. Ведь этот челн - узкий, лоснящийся и скользящий в воде, подобно щуке в погоне за мелкой рыбешкой, - был не что иное, как турецкий каик из Аква-Тофаны; ему случалось в водах Босфора обгонять гребцов султана и лучших гонщиков Капитан-паши. То было создание самого Торгул-бека, собственного каик-баши его султанского величества. За это маленькое чудо каик-баши не взял у графа Бутенева, русского посла, пятидесяти тысяч туманов. Когда же ему отрубили голову, Отец Правоверных подарил его лодочку Рафаэлю Мендосе.
Потому что этот Рафаэль Мендоса спас турецкую монархию после битвы при Нециве. Сераскиру были отосланы три миллиона пиастров; был подкуплен капитан де Сент-Корнишон, французский агент в стане победителя Ибрагима, - и вот продвижение египетских армий остановлено, пошатнувшаяся Оттоманская империя спасена, маркиза Шурумбурум, супруга нашего посла, появилась на приеме в брильянтах, затмивших даже драгоценности Романовых, а Рафаэль Мендоса получил маленький каик. С тех пор он никуда не ездил без него - челнок весил едва ли больше обыкновенного кресла. В то утро курьер Барони снес его к реке, и Рафаэль наблюдал с воды необыкновенное состязание, нами выше описанное.
Вот кончился обед, и молодые люди, разрумянившиеся, сытые и жаждущие боя, высыпали из своих колледжей. Но если университетские распалились, то и городские не дремали. Со всех сторон, из пригородов и с окраин, с фабрик и из мастерских, из лавок, с пакгаузов и верфей валил городской народ на битву с врагом, и скоро сражение стало всеобщим. От Аденбрукской больницы до Бленгеймской заставы весь Кембридж бурлил и кипел - ворота колледжей заложили, лавки оградили баррикадами, мальчишки из лавок поразбежались на подмогу братьям и согражданам, бой бушевал - и студентов теснили.
В гостинице для Рафаэля Мендосы был сервирован завтрак из множества блюд, но он только улыбнулся жалким поползновениям университетских поваров завтрак его составили горсть фиников и стакан воды. Напрасно огорченный хозяин упрашивал его не пренебрегать приготовленным пиршеством.
- Завтрак! Подумаешь! - отвечал он. - Милый человек, у меня девятнадцать поваров на годовом жалованье от четырехсот и выше. И я могу обедать в любое время дня и ночи. Но драка горожан со студентами (тут в окно влетел кирпич и разбил графин с водой у Мендосы к руке), драка горожан со студентами - это мне в новинку. Город берет верх, это ясно, однако студенты-то в меньшинстве, Ха, отличный удар! Как этот долговязый горожанин полетел наземь под ударом вон того худенького юноши в алой шапочке!
- Это лорд Котиксби, - пояснил хозяин.
- Славный боец, хотя и в легком весе, - заметил Менг доса. - Отличный выпад левой, лорд Котиксби, прекрасно парировано, лорд Котиксби; а вот и красный кларет, клянусь Юпитером!
- Наш кларет хоть куда, - ввернул хозяин. - Желает ваша светлость шато-марго или лафит?
- Но ведь он не может выйти против вон того грузчика! - воскликнул Рафаэль, видя, как огромный лодочник - не кто иной, как сам Веслоу, знаменитый на весь Кембридж кулачный боец, под чьими кулачищами студенты валились, как подкошенные, - расчистил себе в толпе дерущихся дорогу к тому месту, где с восхитительным мужеством и упорством лорд Котиксби со товарищи бился против толпы горожан.
Юный аристократ со всей доблестью своей породы не дрогнул перед могучим лодочником, но, не будучи ему ровней по росту, по весу и по жилистой мощи, круг за кругом оказывался повергнутым наземь. Грубый грузчик не давал ому пощады. И его варварская жестокость рассердила Мендосу, следившего из окна гостиницы за ходом этой неравной борьбы.
- Эй, попридержи кулак! - крикнул он местному Голиафу. - Разве не видишь, он еще ребенок?
- Ага, опять кувырком! - торжествовал лодочник, не слушая увещеваний. Опять кувырком! До чего ж мне любо колотить лорда!
- Трус! - воскликнул Меддоса; и распахнуть окно навстречу граду кирпичей, перескочить через балкон, соскользнуть по столбу на землю было для него делом одной минуты.
В следующую минуту он уже стоял перед грозным верзилой Веслоу.
* * *
Во время дознания по делу о смерти лодочника Веслоу Мендоса дал по десяти тысяч фунтов каждому из его десяти сирот. Так произошло их первое знакомство с лордом Котиксби.
Но мы замешкались у порога дома на Холивелл-стрит. Войдем же.
III
Годфри де Бульон и Рафаэль вошли с улицы в наружное помещение лавки, расположенной в старом особняке на Холивелл-стрит. По виду это была настоящая костюмерная. Черноглазая девица помянутой национальности стояла за черным, засаленным прилавком, а на нем были грудой навалены старые перья, старые порыжелые сапоги, старые королевские мантии из театрального гардероба и раскрашенные маски, слепые, но в то же время глядящие на вас пустыми глазницами с выражением скорбной проницательной смерти.
Какой-то студент-медик примерял оранжевый с серебром камзол на грязно-голубой подкладке, тускло просвечивающей в разрезах. Он собирался вечером на маскарад. Он верил, что в таком костюме понравится красотке Топси Топни - Топси Топни, прекраснейшей из всех служанок, околоточной Венере, страстно почитаемой половиной медицинского колледжа.
- Вы в нем настоящий принц, мистер Бинт, - сказала прелестная Рахиль, одаряя его блеском черных очей.
- Костюм в самый раз, дражайшая роза Шарона, - отозвался мистер Бинт, да вот цена жмет. А-а, Рафаэль, это ты, мой славный рыцарь сургучной печати? Замолви за меня словечко перед этой дикой газелью. Она не хочет мне отдать его дешевле, чем за пятнадцать шиллингов - на один вечер! Да ведь дорого, помереть мне, если не дорого, - разве что ты согласишься принять у меня векселек сроком на два месяца.
- Мы имеем чудный костюмчик разбойника, он станет вам вдвое дешевле, ответил Рафаэль. - Есть клоун - не клоун, конфетка! - восемь шиллингов. Но за этот испанский наряд, мистер Бинт, свидетель Моисей, мы бы со всякого, кроме вас, запросили гинею. Да вот господинчик пришел как раз на него посмотреть. Вы только поглядите, мистер Браун, ну видели ли вы когда-нибудь еще такую вещь?
Говоря так, Рафаэль повернулся к лорду Котиксби с выражением совершенной серьезности на лице и поднял перед ним одеяние, за которое торговался юный медикус.
- Просто даром за такие деньги, - сказал Котиксби. - Если вы не решились, сэр, я, пожалуй, сам его возьму.
Но мысль о том, чтобы другой щеголял перед Топси Топни в этом наряде, была для мистера Бинта непереносима; он согласился уплатить пятнадцать шиллингов. И Рафаэль, как ни в чем не бывало пряча деньги в карман, сказал:
- Сюда пожалуйста, мистер Браун: уж будьте уверены, там для вас кое-что найдется.
Лорд Котиксби недоуменно последовал за ним.
- Вас удивляет наша система? - спросил Рафаэль, видя смущение своего друга. - Признайтесь, вам кажется низостью, что я торговался по мелочи с тем молокососом? Я называю это простодушием. Зачем бросаться шиллингами без нужды? Наш народ никогда этого не делал. Один шиллинг - это хлеб для четверых; неужели я побрезгаю испачкать руки и тем лишу воспомоществования четырех в нужде? Это вы - низкие люди, вы, англосаксы, а не мы, древняя раса. У вас вульгарные мерки для большого и для малого. Тысячу фунтов вы уважаете, а грош презираете. Напрасно, мой Котиксби! Где одно, там и другое. Я ворочаю миллионами и пенсами. И не почитаю себя выше того или ниже этого.
Они проходили через второе помещение, где стоял сильный запах кедра, здесь до потолка были навалены груды карандашей, какими имеют обыкновения торговать на улицах города юные иудеи.
- Сколько я этих карандашей продал! Горы! - сказал Рафаэль. - А мой младший брат сейчас стоит с апельсинами на Пикадилли. Я готовлю из него главу нашей фирмы в Амстердаме. Мы все занимаемся делами. Вот я сегодня утром должен был повидаться на Итон-Плейс с Ротшильдом по делу об ирландском займе, из которого три миллиона моих, и, так как я хотел пройтись пешком, я прихватил с собой мешок. Надо было вам видеть, какое лицо было у Лоды Латимер, дочери архиепископа Кройдонского, когда, проходя мимо святого Бенедикта, что в Найтсбридже, она, как ей почудилось, узнала во встречном старьевщике джентльмена, с которым говорила накануне вечером на приеме у графа де Сент-Олэра.
Нечто похожее на румянец затронуло бледные черты Мендосы, когда он произнес имя леди Лоды.
- Идемте, - сказал он.
Они миновали еще несколько помещений: хранилище апельсинов, склад сургуча, отделение перочинных ножей с шестью лезвиями, - и, наконец, остановились перед старой, обитой зеленым сукном дверью. Рафаэль отпер ее каким-то секретным способом, и они очутились в черном коридоре с занавесом в дальнем конце.
Мендоса хлопнул в ладони, занавес раздвинулся и потоки золотого света хлынули на иудея и его гостя.
Глава XXIV
Они вошли в гостиную самых что ни на есть средних размеров Холивелл-стрит вообще тянется, не больше, чем на сто ярдов, а эта комната занимала в длину не больше половины улицы и была обставлена в соответствии с простыми вкусами ее хозяина.
Ковер был белого бархата (настланный поверх нескольких слоев обюссонских, исфаганских и эксминстерских, так что нога ваша, ступая по этому мягкому морю, производила не больше шума, чем тень, следующая за вами) - белого бархата, расписанного цветами, арабскими и классическими фигурами кисти сэра Уильяма Росса, Дж. М.-У. Тэрнера - члена Королевской академии, миссис Ми и Поля Делароша. По кромке он был унизан мелким жемчугом и обшит валансьенскими кружевами и золотыми бляхами. Стены были обиты парчовым штофом с золотыми фигурами на серебряном фоне и расшитыми поверх узорными розами, кувшинками и горицветами из рубинов, аметистов и смарагдов. Капли росы, которыми художник окропил эти цветы, были бриллиантовыми. Штоф был увешан картинами, еще более драгоценными. Роскошный Джорджоне, золотой Тициан, Рубенс, румяный и мясистый (этот Пан среди живописцев), несколько канонизированных пастушек Мурильо, улыбающихся из темноты, подобно звездам; десятка четыре первоклассных рисунков Леонардо и с полсотни шедевров царственного гения из Урбино, пользовавшегося покровительством Юлия и Льва, покрывали стены этой комнатки. Вокруг по стенам стояли резные янтарные диваны, обтянутые горностаем, а в центре небольшой фонтан, журча, играл струей трижды дистиллированного розового масла.
- Трубки, Голиаф! - весело приказал Рафаэль негритенку в серебряном ошейнике (он говорил с ним на его родном языке - на языке далекой Донголы). - Итак, милости просим в нашу берлогу, мой Котиксби, Здесь нам будет покойнее, чем в передних комнатах, и, кроме того, я хотел показать вам одну картину. Я горжусь моими картинами. Этот Леонардо попал сюда из Генуи, его подарил нашему отцу мой кузен маршал Манассия; а вон того Мурильо заложила у моего дядюшки Мария-Антуанетта перед побегом в Варенн, - бедняжка, как вы знаете, не смогла его выкупить, вот картина и осталась у нас. А что до Рафаэля, то он, ведь вы понимаете, был нашего племени. Что это вы так внимательно разглядываете? О! Моя сестра... я совсем забыл. Мириам, это лорд Котиксби. Она сидела на перламутровом табурете перед роялем слоновой кости и разбирала сонату Герца. Она поднялась, когда к ней обратились, Мириам де Мендоса поднялась и поклонилась гостю.
В Талмуде повествуется, что у Адама было две жены: Цилла, темнокудрая красавица, и Ева, светлая и прекрасная. Локоны Циллы были черны, кудри Евы золотисты. Глаза Циллы были ночь, глаза Евы - утро. Котиксби был белокур, из белокурого саксонского племени Хенгиста и Хорзы, в школе ему дали прозвище мисс Котиксби. Но насколько белее его была еврейка Мириам!
Ее волосы были того глубокого пламенеющего оттенка, который исстари пленял живописцев и уже поэтому презираем грубой толпой. Они были огненно-рыжие. Блуждая по прекраснейшим в мире плечам двадцатью тысячами крохотных колец, они ниспадали ей до пояса и еще ниже. Голубая бархотка, сколотая брильянтовым эгретом (оцененным в двести тысяч туманов и приобретенным у поручика Виковича, которому он достался от хана Дост-Мохаммеда) в виде простой райской птицы, составляла ее головной убор. Шемизетка-безрукавка цвета морской волны, обнажавшая ее безукоризненной формы руки, была схвачена изумрудным кушаком, из-под которого ниспадала желтая атласная юбка. Нежно-розовые кисейные шальвары с серебряными блестками и туфельки того же цвета, что и бархотка в волосах (но так густо унизанные жемчугом, что первоначального оттенка нельзя было различить), довершали ее туалет. На ней было три ожерелья, из которых каждое могло бы служить богатым приданым любой принцессе, ее пальцы до самых розовых кончиков были унизаны сверкающими перстнями, и бесценные браслеты, цепочки и поручи охватывали обнаженную руку, что была белее крышки рояля, на которую облокачивалась красавица.
Мириам де Мендоса поклонилась пришельцу, в приветствии оборотив на него свои царственные очи, и Котиксби едва не лишился чувств от сияния ее красоты. Хорошо, что она заговорила, - сладостный звук ее голоса вернул ему сознание. Пробормотав в ответ несколько неразборчивых слов, он без сил упал на скамью сандалового дерева, но в это мгновенье маленький невольник Голиаф внес ароматный кофе в опаловых чашках, алебастровые плевательницы и трубки с пахучим табаком "Гибелли".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10