А настоящая власть у профессионалов, хозяйничающих в официальных конторах. У политиканов.
Он произнес это как бы шутя, словно готов был посмеяться надо мной в то же мгновенье, – правда, непонятно, в каком именно случае: если бы я поверил ему или если бы не поверил.
– Хорошо устроился? – спросил он.
Я опустился в кресло.
– Обо мне рассказывают всякие истории, и немногие из них хороши, – сказал он. – Но я тебя предупредил. Учти, предупредил в полной мере, я переложу на тебя эту ношу. Мне кажется, каждому нужно раньше или позже выложить свою потаенную историю. Найти кого-нибудь и раскрыться перед ним. Но у меня никого не было. А нынче ночью, когда ты пришел, я понял это. Внезапно понял, что вот тебе я и откроюсь. – Он посмотрел на меня. Из пены его благожелательности проступила серая корка речного льда. – Если ты позволишь.
Я кивнул в знак согласия. И опять ощутил, как темно в помещении. Мы сидели тут, словно два охотника в полуночных джунглях. Но голос Келли все же звучал потрясающе.
– Тебе известно, что в молодости я был самым обыкновенным человеком. Юность моя прошла в Миннесоте, я был младшим ребенком в большой семье, батрачил на фермах, работал в лавке после уроков и все такое. Дебора рассказывала тебе об этом?
– Дебора нет, а другие рассказывали.
– Но им неизвестны детали. Мы были бедны, как церковные крысы. Но у моего отца были амбиции. Ведь мы, Келли, в конце концов, были не просто ирландцами, а северными ирландцами. У нас даже имелся собственный герб. Красный, с изображением малютки. Можешь представить себе щит, на котором нет ничего, кроме голого младенца? Но так оно и было. Мне удалось овладеть этим младенцем и вставить его в рот змию Мангаравиди, когда я задумал объединить гербы. Леоноре это пришлось по вкусу. Она попыталась организовать это через океан в комиссии по гербам. Но к тому времени мы с Леонорой уже воевали друг с дружкой долгие годы.
– Дебора мне ни о чем таком не рассказывала.
– Ну ладно. Не буду тебе этим докучать. Скажу просто, что после первой мировой войны у меня был капитал в три тысячи долларов – сбережения всего семейства. Мой отец хранил свои зелененькие в старой коробке из-под сыра, запертой в бюро. Я заполучил эти деньги, отправился в Филадельфию и рискнул всем капиталом сразу, вложив его в армейские поставки. За год превратил три тысячи долларов в сто тысяч, не стану объяснять как. Вернул семейству пять тысяч, ибо они оказались настолько великодушны, что не настучали на меня властям. Затем за два года на рынке превратил девяносто пять тысяч долларов в миллион. Пусти прахом неудачника вроде моего отца, и на свет явится сумасшедший гений, подобный мне. Не знаю, откуда взялись у меня такие способности, но мои операции были блистательны, знаешь ли, я все время выигрывал. Это меня даже пугало. Провинциального пресвитерианца, каким я все еще оставался.
Настроение у него переменилось. Ему нравился собственный рассказ. Его голос менял интонацию и даже тембр, манера говорить обволакивала, хотя оставалась безличной, как будто он был владельцем некоего невероятного сокровища и готовился предложить его вам.
– Ну ладно, а потом я познакомился с Леонорой. Дела привели меня в Канзас-Сити. Торговля зерном, пакет акций кинотеатра, совместное предприятие с одним парнем, который занимался грузоперевозкой из штата в штат, и по-прежнему я разбойничал на бирже, отшвыривая одни акции и грабастая другие. Дела столкнули меня с отцом Леоноры. О, это был настоящий джентльмен. Аристократ с Сицилии, получивший образование в Париже. А теперь обосновавшийся в Канзас-Сити. Несчастный ублюдок сидел без гроша, пока не женился на деньгах. Но хотя его имя стояло на одном из самых почетных мест в Готском альманахе, Кофлины отправили его в Канзас торговать мясом, торговать среднезападным мясом на английские деньги, – впрочем, об этом можно долго рассказывать, но мне как-то страшно нырять сразу в самые глубины той истории
– слишком она паршивая. – Он бросил на меня быстрый и жесткий взгляд. – Так вот, мы с синьором нашли общий язык, а как же иначе, и он решил женить меня на Леоноре, к моему величайшему удивлению, ведь он был чудовищным снобом, но готов побиться об заклад, что таким образом он брал реванш у Кофлинов. Им-то хотелось выдать внучку разве что не за принца крови. Да и Мангаравиди, я убежден, мечтали о том же, но ему удалось уверить себя в том, что Келли будет прививкой виндзорского винограда к их древу. И я не пытался убедить его в том, что я не выблядок королевской крови. Но мне не нравилась Леонора. Она была ханжой. Красивая девица, но совершенно повернутая. Пользовалась духами, от которых за версту несло церковью. В каждом кармане держала по святому. Сущая мука для молодого парня, каким я тогда был! Но я уже начал кой в чем разбираться. Есть доллары, на которые можно накупить уйму вещей, и доллары, на которые можно приобрести уйму влияния. У Кофлинов была валюта второго типа, у меня – первого. Так что я ухаживал за Леонорой в течение года и завоевал ее переходом в их религию. Выходя за меня замуж, она, как ей казалось, возвращала заблудшую душу в лоно церкви. Именно так она представляла себе брак. Мы поженились. И я обнаружил, что угодил в какую-то яму. Я тогда ничего не понимал в сексе, а просто сообразил, что что-то у нас не так. Не прошло и года, а мы уже настолько опротивели друг другу, что невозможно было войти в комнату, если там пять минут назад побывала она. И вдобавок к этому, Леонора не беременела и, казалось, была не способна забеременеть, – и меня терзал страх, что в Риме по ее требованию могут расторгнуть наш брак. Нет смысла останавливаться на деталях, ты ведь тоже не мальчик, мне нужно было быть женатым на ней так долго, чтобы успеть завести обширные знакомства. Без Леоноры я был выскочкой, тогда как с нею – мне открывалась восхитительная жизнь, друзья Леоноры были для меня основной приманкой. Деньги, на которые нельзя приобрести входного билета в круг, который тебе не по вкусу, не стоят ни гроша, куча дерьма – и не более того, и в двадцать три года я уже прекрасно понимал это. – Он выпил. – Ну ладно. Б. Освальд Келли сказал себе: «Наполеон, эту п…у надо взять приступом». Так я и поступил. Мои войска пошли на решительный штурм. В точно вычисленную ночь, испытывая к ее телу невероятное отвращение, подстегивая и взвинчивая себя фантазией, будто трахаю просто жалкую потаскушку, я вдул ей под самое сердце и поклялся в душе: «Сатана, делай со мной что угодно, но подсоби мне повязать эту суку!» И что-то случилось! Ни запаха серы, ничего такого, и мы с Леонорой повстречались в какой-то трясине, в каком-то Богом забытом местечке, и я почувствовал, что труды не прошли зря. Из ее надутых и набожных губок вырвался кисловатый вздох. «Что это, черт тебя подери, ты со мной делаешь?» – завизжала она, это был единственный раз, когда она чертыхнулась. Но дело было сделано. Она забеременела.
Говорить мне было нечего. Я понимал, что он рассказывает правду. Зонтик, как задремавшая змея, лежал у меня на коленях.
– Я немало читал о святых, – сказал Келли, – к твоему сведению. Как только святого посещает видение, его сразу начинают одолевать бесы. Для Дьявола нет большей радости, чем искушать святого, – я на его месте поступал бы именно так. И в порядке ответного платежа Господь Бог так печется о нас, сукиных детях. Могу лишь поклясться, что никогда я не был привязан к Леоноре так, как во время ее беременности. «О, Господи, – молился я каждую ночь перед сном, – смилуйся над ребенком, вызревающим в ее утробе, ибо я проклял его прежде, чем зачал». Время от времени я клал руку на живот Леоноре и чувствовал, как все лучшее, что было во мне, перетекало из моих пальцев в это создание, покоящееся в водах материнского лона. И что из всего этого вышло? Абсолютно изумительное дитя! Едва не умерла при родах. Им пришлось располосовать Леонору, чтобы вызволить ее на свет, но глаза у нее уже тогда сулили вам райские услады. – Он рассмеялся. – Ее глаза притягивали к себе, сулили блаженство и словно приглашали совершить далекое путешествие. Эта малютка смеялась, как пятидесятилетний пьяница, насосавшийся пива, такая маленькая, крепкая, смеялась и нагоняла на тебя бесов за то, что ты пытался в нее проникнуть. Никогда я никого не любил так, как это дитя. Извини, что нарушаю наше условие. – Он заплакал.
Я чуть было не протянул руку, чтобы дотронуться до его плеча, но он встал, словно уклоняясь от моего прикосновения, и подошел к камину. Минуту мы молчали.
– Ладно, – сказал он, не поворачиваясь ко мне, – когда заключаешь сделку с Дьяволом, от оплаты не увильнуть. На этом и держится Мефистофель. На умении настоять на оплате. Леонора была в ужасном состоянии после родов, распотрошенная, и всякое такое. Но мне было плевать: у меня была дочь, и она стала залогом моей удачи. Мы решили отправиться на Ривьеру, чтобы Леонора восстановила свои силы, друзей у меня было уже достаточно, и меня тоже тянуло в эти блаженные места. Так что я свернул свои дела в Канзас-Сити, вложил деньги в завод по производству грузовиков, которым, кстати, владею и по сей день, предприятие разрослось благодаря тому парню, кое-что продал с определенными потерями здесь, кое-что приобрел там, и мы уехали. Я уже знал, чем заняться. И занялся синим морем и золотым солнцем. Средиземноморье пробуждает аппетит к жизни. Каждый ищет там каких-нибудь особых и особо приватных радостей, и я не в силах был отказаться от них и сосредоточиться на Деборе, мне этого было мало, я был убежден, что заслуживаю куда большего.
И тут появилась Бесс, истинная посланница Сатаны. Или его подарок. Она приехала из Нью-Йорка, чтобы провести лето на своей вилле, – в то время мне казалось, что дома красивее просто не бывает: у нее на стене висел Рафаэль, и всякое такое.
Конечно же, дом был потрясающе безвкусен: мраморные полы, множество канделябров и педерастических статуй – маленьких жирных купидончиков с пухлыми попочками хористок, лилии в пруду и каучуковые деревья самого непристойного вида. И даже скорпион в стеклянном серпентарии. Полное отсутствие вкуса. Но Бесс была великолепна, такого умопомрачительного великолепия мне еще никогда не доводилось видеть – и я буквально остолбенел. Ей было ровно сорок, хотя с виду их никак не дашь, а мне еще не исполнилось двадцати пяти. У нее была чудовищная репутация: четыре брака, трое детей и любовники на каждом углу, полный набор – от египтянина с гигантской коллекцией плеток до юного американца-автогонщика. О ней ходили самые невероятные слухи, в которые трудно было поверить, потому что она была изящна и очаровательна, как орхидея. И почти бесплотна и неуловима: стоило мне отвернуться к бару, и она куда-то исчезала из комнаты. Но все вокруг нее дышало великолепием. У нее было изысканное чувство юмора. Мне не хотелось копаться в грязных историях, связанных с ее именем, но все же пришлось, ибо Бесс обладала особым даром: ты не просто крутил с ней роман, ты участвовал в некоем действе. Сигналы поступали в твой мозг и отсылались обратно – впервые в жизни я кое-что понял во всей этой ерунде с телепатическими способностями. В Бесс было нечто астральное или, наоборот, вампирическое – ей нравилось впиваться в меня зубами, и я был не в состоянии остановить ее. Она то и дело воровала голубей с моей голубятни – если можно так выразиться. Потом возвращала их – оказывается, она всего лишь брала их у меня взаймы, – но они возвращались уже другими, какими-то чужими. У меня возникало ощущение, что я сам вступаю в соприкосновение с силами, от которых следовало бы держаться подальше. Старик Мангаравиди тоже обладал подобными способностями, я всегда был уверен в том, что он знается с духами. Но Бесс была сущей царицей привидений. Никогда не встречал человека с такой магнетической силой. Если бы Маркони не изобрел радио, то это сделала бы именно она. Вспоминаю, как однажды в саду она попросила у меня пятифранковую монету. Бесс положила ее в сумочку, достала оттуда маникюрные ножницы и срезала у меня с головы несколько волосинок. Потом подняла камень, положила в ямку мои волосы, прикрыла их монетой, а монету камнем. «Ну вот, – сказала она, – теперь я слышу тебя». Я хотел было посмеяться над этим, но мне было не до смеха, проклятое дерево высилось надо мной, как гигантская статуя. И тут Бесс принялась пересказывать слово в слово мою беседу с Леонорой и, что хуже того, даже пересказала мне некоторые мои тайные мысли. Под этим проклятым деревом я чувствовал себя полностью в ее власти. Я считал себя настоящим мужиком, поверь мне, в любви я был столь же умел, как и в делах, и у нас с Бесс бывало порой по нескольку блистательных актов за ночь, и это, разумеется, тешило мое мужское тщеславие, аплодисменты Бесс были подобны посвящению в рыцари, а потом она вдруг куда-то пропадала. Исчезала на день или на целую неделю. «Милый, я ничего не могла поделать. Он был неотразим»,
– говорила она по возвращении – лишь для того, чтобы потом подстегнуть мое самолюбие признаниями в том, что я еще более неотразим и потому-то она и вернулась. Или, наоборот, втаптывала меня в грязь, заявляя: «Что ж, с ним все кончено, но я его никогда не забуду». Я был вроде пса, которому кинули недоеденный кусок мяса – не доеденный моим соперником. Она довела меня до того, что, даже занимаясь делом, я вдруг представлял себе, как Бесс развлекается с кем-то другим. И мысли мои разбегались в разные стороны, как муравьи из разворошенного муравейника. Это было невыносимо, я ее боялся. Я еще никогда никого так не боялся. Всякий раз, когда мы бывали вместе, я казался себе копилкой для монет, готовой принять все, что ей вздумается туда бросить. Ее монетки наделяли меня магнетической силой. У меня появилось безошибочное чутье к биржевому курсу. Лежа в постели, я ощущал потенциал каждого пакета акций столь явственно, будто окунался в тайные помыслы многих тысяч вкладчиков. Я впитывал их в себя и в конце концов приходил к выводу: «Артишоки завтра подскочат в цене, а Бетховен упадет». Да что там говорить! Конечно, я имел превосходную информацию от экспертов, за определенную мзду получал сведения любого рода, но, уверяю тебя, все это не шло ни в какое сравнение с моим тогдашним чутьем. Случалась порой и другая бесовщина. Однажды какой-то напыщенный подонок заставил меня здорово поволноваться, и, когда он уходил, я мысленно бросил ему вслед: «Да провались ты ко всем чертям!» И с ним случился припадок падучей прямо на пороге моего дома. Поразительная сила!
Ну, ладно. Время шло, и меня стали раздражать экстравагантные выходки Бесс. Начались скандалы. Мне пришлось выпутываться из парочки скверных передряг – Бесс была неисправима. И только одним способом можно было заставить ее притормозить. У нее была племянница – дочь сестры, девятнадцати лет, еще девственница. Очень милая девушка. Бесс обожала ее. Пожалуй, только о ней она заботилась по-настоящему. Племянница приехала навестить ее, и не успел я и глазом моргнуть, как они стали неразлучны. Можешь себе представить, как это по действовало на Бесс. Передо мной словно расступилось море – темные глубины ее либидо, – и, подобно Моисею, я все дальше уходил в Красную пустыню. Я решил взяться за дело и заставить девушку влюбиться в меня. Казалось, только так я сумею совладать с Бесс. Не знаю, делал ли я это по наущению Бесс или против ее воли, но мы трое сближались все больше и больше, и невозможное уже не казалось нам невозможным. И вот однажды ночью – ночью, так или иначе беременной взрывом, мы втроем сидели в будуаре у Бесс. Я довольно много вы пил, Бесс чуть меньше, а девушка потихоньку потягивала шампанское. Мы пытались вести светскую беседу, но я ощущал в себе нестерпимый зуд, подстрекающий к действиям, равнозначным землетрясению. Потом мы замолчали. В ноздрях у нас был запах пороха и еще чего-то едва уловимого и похожего на запах савана. Мне безумно хотелось сорваться с места, но ноги были ватными, да, знаешь ли, – сказал Келли, махнув рукой, – чего врать, девушка была не племянницей Бесс, а дочерью, с которой ее разлучили давным-давно, после очередного развода. Любое слово было бы сейчас подобно спичке, поднесенной к бочке с порохом, но я чувствовал, что если прерву эту игру, то лишусь последних сил. Боясь продолжать ее и боясь остановиться, мы сидели в будуаре, словно в адской топке. Бесс расплавилась первой и кивнула мне. Но она поторопилась минут эдак на пять. Я вскочил как ошпаренный и бросился вниз по лестнице, чтобы выпить в одиночестве. Поклялся себе, что брошу Бесс, Потом вышел из дома. Но, проходя через сад, вспомнил о каучуковом дереве и понял, что не смогу уйти, пока Бесс подслушивает мои мысли из-под камня. И начал выкапывать клад. «Не смей!» – отчетливо произнес голос Бесс, хотя ее поблизости не было.
«Будь ты проклята!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Он произнес это как бы шутя, словно готов был посмеяться надо мной в то же мгновенье, – правда, непонятно, в каком именно случае: если бы я поверил ему или если бы не поверил.
– Хорошо устроился? – спросил он.
Я опустился в кресло.
– Обо мне рассказывают всякие истории, и немногие из них хороши, – сказал он. – Но я тебя предупредил. Учти, предупредил в полной мере, я переложу на тебя эту ношу. Мне кажется, каждому нужно раньше или позже выложить свою потаенную историю. Найти кого-нибудь и раскрыться перед ним. Но у меня никого не было. А нынче ночью, когда ты пришел, я понял это. Внезапно понял, что вот тебе я и откроюсь. – Он посмотрел на меня. Из пены его благожелательности проступила серая корка речного льда. – Если ты позволишь.
Я кивнул в знак согласия. И опять ощутил, как темно в помещении. Мы сидели тут, словно два охотника в полуночных джунглях. Но голос Келли все же звучал потрясающе.
– Тебе известно, что в молодости я был самым обыкновенным человеком. Юность моя прошла в Миннесоте, я был младшим ребенком в большой семье, батрачил на фермах, работал в лавке после уроков и все такое. Дебора рассказывала тебе об этом?
– Дебора нет, а другие рассказывали.
– Но им неизвестны детали. Мы были бедны, как церковные крысы. Но у моего отца были амбиции. Ведь мы, Келли, в конце концов, были не просто ирландцами, а северными ирландцами. У нас даже имелся собственный герб. Красный, с изображением малютки. Можешь представить себе щит, на котором нет ничего, кроме голого младенца? Но так оно и было. Мне удалось овладеть этим младенцем и вставить его в рот змию Мангаравиди, когда я задумал объединить гербы. Леоноре это пришлось по вкусу. Она попыталась организовать это через океан в комиссии по гербам. Но к тому времени мы с Леонорой уже воевали друг с дружкой долгие годы.
– Дебора мне ни о чем таком не рассказывала.
– Ну ладно. Не буду тебе этим докучать. Скажу просто, что после первой мировой войны у меня был капитал в три тысячи долларов – сбережения всего семейства. Мой отец хранил свои зелененькие в старой коробке из-под сыра, запертой в бюро. Я заполучил эти деньги, отправился в Филадельфию и рискнул всем капиталом сразу, вложив его в армейские поставки. За год превратил три тысячи долларов в сто тысяч, не стану объяснять как. Вернул семейству пять тысяч, ибо они оказались настолько великодушны, что не настучали на меня властям. Затем за два года на рынке превратил девяносто пять тысяч долларов в миллион. Пусти прахом неудачника вроде моего отца, и на свет явится сумасшедший гений, подобный мне. Не знаю, откуда взялись у меня такие способности, но мои операции были блистательны, знаешь ли, я все время выигрывал. Это меня даже пугало. Провинциального пресвитерианца, каким я все еще оставался.
Настроение у него переменилось. Ему нравился собственный рассказ. Его голос менял интонацию и даже тембр, манера говорить обволакивала, хотя оставалась безличной, как будто он был владельцем некоего невероятного сокровища и готовился предложить его вам.
– Ну ладно, а потом я познакомился с Леонорой. Дела привели меня в Канзас-Сити. Торговля зерном, пакет акций кинотеатра, совместное предприятие с одним парнем, который занимался грузоперевозкой из штата в штат, и по-прежнему я разбойничал на бирже, отшвыривая одни акции и грабастая другие. Дела столкнули меня с отцом Леоноры. О, это был настоящий джентльмен. Аристократ с Сицилии, получивший образование в Париже. А теперь обосновавшийся в Канзас-Сити. Несчастный ублюдок сидел без гроша, пока не женился на деньгах. Но хотя его имя стояло на одном из самых почетных мест в Готском альманахе, Кофлины отправили его в Канзас торговать мясом, торговать среднезападным мясом на английские деньги, – впрочем, об этом можно долго рассказывать, но мне как-то страшно нырять сразу в самые глубины той истории
– слишком она паршивая. – Он бросил на меня быстрый и жесткий взгляд. – Так вот, мы с синьором нашли общий язык, а как же иначе, и он решил женить меня на Леоноре, к моему величайшему удивлению, ведь он был чудовищным снобом, но готов побиться об заклад, что таким образом он брал реванш у Кофлинов. Им-то хотелось выдать внучку разве что не за принца крови. Да и Мангаравиди, я убежден, мечтали о том же, но ему удалось уверить себя в том, что Келли будет прививкой виндзорского винограда к их древу. И я не пытался убедить его в том, что я не выблядок королевской крови. Но мне не нравилась Леонора. Она была ханжой. Красивая девица, но совершенно повернутая. Пользовалась духами, от которых за версту несло церковью. В каждом кармане держала по святому. Сущая мука для молодого парня, каким я тогда был! Но я уже начал кой в чем разбираться. Есть доллары, на которые можно накупить уйму вещей, и доллары, на которые можно приобрести уйму влияния. У Кофлинов была валюта второго типа, у меня – первого. Так что я ухаживал за Леонорой в течение года и завоевал ее переходом в их религию. Выходя за меня замуж, она, как ей казалось, возвращала заблудшую душу в лоно церкви. Именно так она представляла себе брак. Мы поженились. И я обнаружил, что угодил в какую-то яму. Я тогда ничего не понимал в сексе, а просто сообразил, что что-то у нас не так. Не прошло и года, а мы уже настолько опротивели друг другу, что невозможно было войти в комнату, если там пять минут назад побывала она. И вдобавок к этому, Леонора не беременела и, казалось, была не способна забеременеть, – и меня терзал страх, что в Риме по ее требованию могут расторгнуть наш брак. Нет смысла останавливаться на деталях, ты ведь тоже не мальчик, мне нужно было быть женатым на ней так долго, чтобы успеть завести обширные знакомства. Без Леоноры я был выскочкой, тогда как с нею – мне открывалась восхитительная жизнь, друзья Леоноры были для меня основной приманкой. Деньги, на которые нельзя приобрести входного билета в круг, который тебе не по вкусу, не стоят ни гроша, куча дерьма – и не более того, и в двадцать три года я уже прекрасно понимал это. – Он выпил. – Ну ладно. Б. Освальд Келли сказал себе: «Наполеон, эту п…у надо взять приступом». Так я и поступил. Мои войска пошли на решительный штурм. В точно вычисленную ночь, испытывая к ее телу невероятное отвращение, подстегивая и взвинчивая себя фантазией, будто трахаю просто жалкую потаскушку, я вдул ей под самое сердце и поклялся в душе: «Сатана, делай со мной что угодно, но подсоби мне повязать эту суку!» И что-то случилось! Ни запаха серы, ничего такого, и мы с Леонорой повстречались в какой-то трясине, в каком-то Богом забытом местечке, и я почувствовал, что труды не прошли зря. Из ее надутых и набожных губок вырвался кисловатый вздох. «Что это, черт тебя подери, ты со мной делаешь?» – завизжала она, это был единственный раз, когда она чертыхнулась. Но дело было сделано. Она забеременела.
Говорить мне было нечего. Я понимал, что он рассказывает правду. Зонтик, как задремавшая змея, лежал у меня на коленях.
– Я немало читал о святых, – сказал Келли, – к твоему сведению. Как только святого посещает видение, его сразу начинают одолевать бесы. Для Дьявола нет большей радости, чем искушать святого, – я на его месте поступал бы именно так. И в порядке ответного платежа Господь Бог так печется о нас, сукиных детях. Могу лишь поклясться, что никогда я не был привязан к Леоноре так, как во время ее беременности. «О, Господи, – молился я каждую ночь перед сном, – смилуйся над ребенком, вызревающим в ее утробе, ибо я проклял его прежде, чем зачал». Время от времени я клал руку на живот Леоноре и чувствовал, как все лучшее, что было во мне, перетекало из моих пальцев в это создание, покоящееся в водах материнского лона. И что из всего этого вышло? Абсолютно изумительное дитя! Едва не умерла при родах. Им пришлось располосовать Леонору, чтобы вызволить ее на свет, но глаза у нее уже тогда сулили вам райские услады. – Он рассмеялся. – Ее глаза притягивали к себе, сулили блаженство и словно приглашали совершить далекое путешествие. Эта малютка смеялась, как пятидесятилетний пьяница, насосавшийся пива, такая маленькая, крепкая, смеялась и нагоняла на тебя бесов за то, что ты пытался в нее проникнуть. Никогда я никого не любил так, как это дитя. Извини, что нарушаю наше условие. – Он заплакал.
Я чуть было не протянул руку, чтобы дотронуться до его плеча, но он встал, словно уклоняясь от моего прикосновения, и подошел к камину. Минуту мы молчали.
– Ладно, – сказал он, не поворачиваясь ко мне, – когда заключаешь сделку с Дьяволом, от оплаты не увильнуть. На этом и держится Мефистофель. На умении настоять на оплате. Леонора была в ужасном состоянии после родов, распотрошенная, и всякое такое. Но мне было плевать: у меня была дочь, и она стала залогом моей удачи. Мы решили отправиться на Ривьеру, чтобы Леонора восстановила свои силы, друзей у меня было уже достаточно, и меня тоже тянуло в эти блаженные места. Так что я свернул свои дела в Канзас-Сити, вложил деньги в завод по производству грузовиков, которым, кстати, владею и по сей день, предприятие разрослось благодаря тому парню, кое-что продал с определенными потерями здесь, кое-что приобрел там, и мы уехали. Я уже знал, чем заняться. И занялся синим морем и золотым солнцем. Средиземноморье пробуждает аппетит к жизни. Каждый ищет там каких-нибудь особых и особо приватных радостей, и я не в силах был отказаться от них и сосредоточиться на Деборе, мне этого было мало, я был убежден, что заслуживаю куда большего.
И тут появилась Бесс, истинная посланница Сатаны. Или его подарок. Она приехала из Нью-Йорка, чтобы провести лето на своей вилле, – в то время мне казалось, что дома красивее просто не бывает: у нее на стене висел Рафаэль, и всякое такое.
Конечно же, дом был потрясающе безвкусен: мраморные полы, множество канделябров и педерастических статуй – маленьких жирных купидончиков с пухлыми попочками хористок, лилии в пруду и каучуковые деревья самого непристойного вида. И даже скорпион в стеклянном серпентарии. Полное отсутствие вкуса. Но Бесс была великолепна, такого умопомрачительного великолепия мне еще никогда не доводилось видеть – и я буквально остолбенел. Ей было ровно сорок, хотя с виду их никак не дашь, а мне еще не исполнилось двадцати пяти. У нее была чудовищная репутация: четыре брака, трое детей и любовники на каждом углу, полный набор – от египтянина с гигантской коллекцией плеток до юного американца-автогонщика. О ней ходили самые невероятные слухи, в которые трудно было поверить, потому что она была изящна и очаровательна, как орхидея. И почти бесплотна и неуловима: стоило мне отвернуться к бару, и она куда-то исчезала из комнаты. Но все вокруг нее дышало великолепием. У нее было изысканное чувство юмора. Мне не хотелось копаться в грязных историях, связанных с ее именем, но все же пришлось, ибо Бесс обладала особым даром: ты не просто крутил с ней роман, ты участвовал в некоем действе. Сигналы поступали в твой мозг и отсылались обратно – впервые в жизни я кое-что понял во всей этой ерунде с телепатическими способностями. В Бесс было нечто астральное или, наоборот, вампирическое – ей нравилось впиваться в меня зубами, и я был не в состоянии остановить ее. Она то и дело воровала голубей с моей голубятни – если можно так выразиться. Потом возвращала их – оказывается, она всего лишь брала их у меня взаймы, – но они возвращались уже другими, какими-то чужими. У меня возникало ощущение, что я сам вступаю в соприкосновение с силами, от которых следовало бы держаться подальше. Старик Мангаравиди тоже обладал подобными способностями, я всегда был уверен в том, что он знается с духами. Но Бесс была сущей царицей привидений. Никогда не встречал человека с такой магнетической силой. Если бы Маркони не изобрел радио, то это сделала бы именно она. Вспоминаю, как однажды в саду она попросила у меня пятифранковую монету. Бесс положила ее в сумочку, достала оттуда маникюрные ножницы и срезала у меня с головы несколько волосинок. Потом подняла камень, положила в ямку мои волосы, прикрыла их монетой, а монету камнем. «Ну вот, – сказала она, – теперь я слышу тебя». Я хотел было посмеяться над этим, но мне было не до смеха, проклятое дерево высилось надо мной, как гигантская статуя. И тут Бесс принялась пересказывать слово в слово мою беседу с Леонорой и, что хуже того, даже пересказала мне некоторые мои тайные мысли. Под этим проклятым деревом я чувствовал себя полностью в ее власти. Я считал себя настоящим мужиком, поверь мне, в любви я был столь же умел, как и в делах, и у нас с Бесс бывало порой по нескольку блистательных актов за ночь, и это, разумеется, тешило мое мужское тщеславие, аплодисменты Бесс были подобны посвящению в рыцари, а потом она вдруг куда-то пропадала. Исчезала на день или на целую неделю. «Милый, я ничего не могла поделать. Он был неотразим»,
– говорила она по возвращении – лишь для того, чтобы потом подстегнуть мое самолюбие признаниями в том, что я еще более неотразим и потому-то она и вернулась. Или, наоборот, втаптывала меня в грязь, заявляя: «Что ж, с ним все кончено, но я его никогда не забуду». Я был вроде пса, которому кинули недоеденный кусок мяса – не доеденный моим соперником. Она довела меня до того, что, даже занимаясь делом, я вдруг представлял себе, как Бесс развлекается с кем-то другим. И мысли мои разбегались в разные стороны, как муравьи из разворошенного муравейника. Это было невыносимо, я ее боялся. Я еще никогда никого так не боялся. Всякий раз, когда мы бывали вместе, я казался себе копилкой для монет, готовой принять все, что ей вздумается туда бросить. Ее монетки наделяли меня магнетической силой. У меня появилось безошибочное чутье к биржевому курсу. Лежа в постели, я ощущал потенциал каждого пакета акций столь явственно, будто окунался в тайные помыслы многих тысяч вкладчиков. Я впитывал их в себя и в конце концов приходил к выводу: «Артишоки завтра подскочат в цене, а Бетховен упадет». Да что там говорить! Конечно, я имел превосходную информацию от экспертов, за определенную мзду получал сведения любого рода, но, уверяю тебя, все это не шло ни в какое сравнение с моим тогдашним чутьем. Случалась порой и другая бесовщина. Однажды какой-то напыщенный подонок заставил меня здорово поволноваться, и, когда он уходил, я мысленно бросил ему вслед: «Да провались ты ко всем чертям!» И с ним случился припадок падучей прямо на пороге моего дома. Поразительная сила!
Ну, ладно. Время шло, и меня стали раздражать экстравагантные выходки Бесс. Начались скандалы. Мне пришлось выпутываться из парочки скверных передряг – Бесс была неисправима. И только одним способом можно было заставить ее притормозить. У нее была племянница – дочь сестры, девятнадцати лет, еще девственница. Очень милая девушка. Бесс обожала ее. Пожалуй, только о ней она заботилась по-настоящему. Племянница приехала навестить ее, и не успел я и глазом моргнуть, как они стали неразлучны. Можешь себе представить, как это по действовало на Бесс. Передо мной словно расступилось море – темные глубины ее либидо, – и, подобно Моисею, я все дальше уходил в Красную пустыню. Я решил взяться за дело и заставить девушку влюбиться в меня. Казалось, только так я сумею совладать с Бесс. Не знаю, делал ли я это по наущению Бесс или против ее воли, но мы трое сближались все больше и больше, и невозможное уже не казалось нам невозможным. И вот однажды ночью – ночью, так или иначе беременной взрывом, мы втроем сидели в будуаре у Бесс. Я довольно много вы пил, Бесс чуть меньше, а девушка потихоньку потягивала шампанское. Мы пытались вести светскую беседу, но я ощущал в себе нестерпимый зуд, подстрекающий к действиям, равнозначным землетрясению. Потом мы замолчали. В ноздрях у нас был запах пороха и еще чего-то едва уловимого и похожего на запах савана. Мне безумно хотелось сорваться с места, но ноги были ватными, да, знаешь ли, – сказал Келли, махнув рукой, – чего врать, девушка была не племянницей Бесс, а дочерью, с которой ее разлучили давным-давно, после очередного развода. Любое слово было бы сейчас подобно спичке, поднесенной к бочке с порохом, но я чувствовал, что если прерву эту игру, то лишусь последних сил. Боясь продолжать ее и боясь остановиться, мы сидели в будуаре, словно в адской топке. Бесс расплавилась первой и кивнула мне. Но она поторопилась минут эдак на пять. Я вскочил как ошпаренный и бросился вниз по лестнице, чтобы выпить в одиночестве. Поклялся себе, что брошу Бесс, Потом вышел из дома. Но, проходя через сад, вспомнил о каучуковом дереве и понял, что не смогу уйти, пока Бесс подслушивает мои мысли из-под камня. И начал выкапывать клад. «Не смей!» – отчетливо произнес голос Бесс, хотя ее поблизости не было.
«Будь ты проклята!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30