Но некоторым позволяла спастись. «Этот твой», – говорила она, и я мазал. Что вызывало смешок благородного, но мрачноватого сочувствия. «Купи себе винтовку с оптическим прицелом, дружок», – шептала она. Мы охотились всего несколько раз, но я успел понять, что больше никогда не отправлюсь на охоту. Во всяком случае, с нею. Потому что Дебора убивала самых красивых и самых уродливых зверьков. Она подстреливала белок с ласковыми мордочками, нежных, как лань, в своей смертельной истоме, она разносила норы сурков, гримасы которых в агонии были столь же скульптурны, как горгульи. Ни один участок леса не оставался прежним после того, как она проходила там.
– Видишь ли, – сказала она мне однажды поздно ночью, когда хмель уже вышел из нее и она пребывала в одном из своих редчайших настроений, не жестоком, но порочном, не похотливом, а просто задумчивом, задумчивом самих размышлений ради, – я знаю, что во мне больше блага и больше зла, чем в любом другом человеке, но что было заложено в меня с рождения, а что привнесено потом?
– Ты служишь добру и злу попеременно.
– Нет, просто делаю вид. – Она улыбнулась. – Честно говоря, я преисполнена зла. Но я презираю его, в самом деле презираю. Просто Дьявол сильнее меня.
Что было равнозначно признанию в том, что зло заточило добро в темницу. После девяти лет брака с Деборой я тоже не мог дать точного ответа на этот вопрос. Я привык вращаться в кругу людей, верящих в то, что написано в «Нью-Йорк Таймс»: «Специалисты возражают против фтора», «Дипломаты критикуют выводы комиссии», «Самоуправление бантустанов», «Советник подчеркивает», «Новый подход к проблеме престарелых». Сейчас я уже не верю во всю эту ерунду: я погрузился в воды Дебориной интуиции, это куда ближе моим воспоминаниям о четырех убитых мною немцах, чем все перечисленное выше или там не названное. Но я не мог понять, кто из нас заточил в темницу другого и как. Сколь ужасен был этот гребень безумия: лежать с Деборой на супружеском ложе и гадать, кто из нас виновен в той туче гнилой пагубы, в которую сливаются наши дыхания. Да, я начал верить в духов и бесов, в дьяволов и демонов, домовых и леших, в инкубов и суккубов; не раз я садился в постели этой странной женщины, ощущая когти у себя на груди, знакомый, не перебиваемый алкоголем, дурной запах на устах и глаза Деборы, уставившиеся на меня во тьме, и тогда мне казалось, что меня душат. Она воплощение зла, решал я, но тут же мне приходило на ум, что добро может наведаться в гости к злу только под личиной зла: да, зло сможет разгадать добро под такой маской только благодаря напористости, присущей добру. И может, воплощением зла был я сам, а Дебора – моей узницей? Или же я был просто слеп? Ибо сейчас я вспомнил, что нахожусь там, где нахожусь, и что Дебора мертва.
Это было очень странно. Мне как бы пришлось напомнить себе об этом. Казалось, будто она не мертва, а просто перестала жить.
Итак, я пришел в себя и обнаружил, что минуту-другую, а может, уже и десять минут или того больше лежу в полусне возле тела Деборы. Я по-прежнему чувствовал себя превосходно. Я чувствовал себя превосходно, но что-то подсказывало мне, что не стоит сейчас думать о Деборе, именно сейчас не стоит, и я поднялся с полу и пошел в ванную помыть руки. Вам случалось когда-нибудь употреблять пейотль? Ванная была залита фиолетовым светом, и где-то на краю моего зрения по кафелю проходила радуга. Стоило мне закрыть глаза, как водопад бархатного дождя, красного, как обивка красной коробочки, обрушился на мою сетчатку. Руки дрожали в воде. Я вспомнил пальцы Деборы у меня на плече, сорвал рубашку и вымыл предплечья. Кусок мыла казался живым: оно шлепнулось обратно в мыльницу с низким, сдавленным звуком. Я готов был слушать его целую вечность. Но в руке у меня уже было полотенце, и его прикосновение к моим пальцам напоминало прикосновение к трухе, в которую превращаются поздней осенью листья. Так же обстояло дело и с рубашкой. Словно кто-то хотел доказать мне, что я никогда не знал, что такое рубашка. Каждый из скопившихся в ней запахов (все эти отдельные молекулы и частицы) расплескался по ткани, как стая мертвых рыб на берегу моря, – их разложение, интимный запах их гниения образует нить, связующую их с потаенным сердцем моря. Итак, я вдел в рубашку собственное тело с торжественностью кардинала, водружающего на голову свою тиару, а затем завязал галстук. Простой черный галстук с узлом, но мне казалось, будто я пришвартовываю корабль к причалу, галстук был грубоват на ощупь, полоска манильской ткани шириной в дюйм, достаточно длинная, чтобы можно было завязать сложный узел, мои пальцы пробегали по его поверхности, как мышь по куче трепья. Если уж говорить о милосердии, то я еще никогда не ощущал такого покоя. Доводилось ли вам слушать ночное молчание комнаты или великое молчание в глубине леса? Вслушайтесь: ибо превыше молчания существует некий мир, где каждое из молчаний занимает подобающее ему место. Я стоял в ванной, закрыв кран, и вслушивался в молчание кафеля. Где-то на нижних этажах включился вентилятор и задребезжал холодильник: они словно торопились, как звери, ответствовать вызову, бросаемому исходящей от меня тишиной. Я поглядел в зеркало, снова пытаясь разгадать загадку собственного лица: никогда мне не доводилось видеть лицо более привлекательное. Это правда. Правда именно того сорта, какую узнаешь, завернув за угол и лицом к лицу столкнувшись с незнакомцем. Мои волосы были живыми, а глаза – цвета безоблачного неба над морем, наконец-то это были глаза, способные потягаться с глазами немца, стоявшего передо мной со штыком в руке, – над гаванью моего покоя кометой промелькнуло мгновение страха, и я постарался поглубже заглянуть в глаза в зеркале, как будто они были замочной скважиной в воротах, ведущих во дворец, и я спросил себя: «Благ ли я сейчас? Исполнен ли зла вовеки?» – это казалось очень простым двуединым вопросом – но вдруг в ванной погас свет, потом он замигал короткими вспышками. Кто-то давал в честь меня салют. И теперь глаза в зеркале были веселыми, хотя и чуть поблекшими. Я не мог поверить, что только что они казались совсем иными.
Я вышел из ванной, и мне пришлось вновь взглянуть на Дебору. Она лежала на животе, уткнувшись лицом в ковер. Мне не хотелось переворачивать ее прямо сейчас. Покой, владевший мною, был достаточно зыбок. Его хватало только на то, чтобы стоять возле трупа и озираться по сторонам. Особого беспорядка не было. Покрывало и одеяло сползли на пол, одна из подушек упала, кресло было отодвинуто в сторону, его ножки оставили борозду в ковре. Вот и все. В бутылке и стопке по-прежнему был ром, мы не опрокинули ни одной лампы и не сорвали со стены ни одной картины, ничего не разбили, на полу не было никаких осколков. Мирная сцена – пустое поле с пушкой времен гражданской войны: она выпалила несколько минут назад, последний клуб дыма, словно змея, еще выползал у нее из жерла и колечками плыл по ветру. Да, такая вот мирная. Я подошел к окну и с десятого этажа поглядел вниз на Ист-ривер-драйв, где быстро мчались машины. Прыгнуть? Но вопрос этот был не слишком настойчивым: решение нужно было принять здесь в комнате. Можно было снять трубку и позвонить в полицию. Или погодить с этим. (Мне доставляло удовольствие делать каждый шаг с той грациозной осмотрительностью, какую ощущает в своих ногах балерина.) Да, можно отправиться в тюрьму, просидеть там лет десять или двадцать и попробовать написать ту гигантскую книгу, замысел которой почти выветрился из моего мозга за долгие годы пьянства и Дебориных игрищ. Это было достойное решение, и все же я ощутил лишь мимолетный порыв предаться ему во власть, нет, в недрах моего мозга уже заработало что-то иное, там рождалась какая-то схема, какое-то желание – я чувствовал себя так хорошо, словно моя жизнь еще только начиналась. «Погоди-ка», – без обиняков сказала мне моя голова.
Но все было не так просто. Стоило мне закрыть глаза, и передо мною возникала сияющая полная луна – неужели мне так и не удастся освободиться от нее? Я опять чуть было не поднял трубку.
Внутренний голос сказал мне: «Погляди-ка сначала в лицо Деборе».
Я опустился на колени и перевернул ее. Тело ее издало какой-то шорох протеста, какой-то обиженный шепот. В смерти она была ужасна. На меня смотрело лицо зверя. Зубы оскалены, жуткие искорки света в глазах, разверстый рот казался пещерой. Мне почудилось, будто я слышу, как некий ветер пронизывает самую толщу не ведающей солнечного света земли. Струйка слюны тянулась у нее изо рта, зеленая слизь под носом смешалась с кровью. Я ничего не чувствовал. Что не означает, будто со мной ничего не происходило. Подобно привидениям, чувства, оставаясь невидимыми, проходили через поры моего тела. Я знал, что когда-нибудь в будущем я буду оплакивать Дебору и бояться ее. Сейчас я был уверен в том, что смерть разорвала Дебору на части
– и все лучшее, что было в ней, отошло по наследству ко мне (ибо чем еще можно было объяснить чистое дыхание моего внешнего спокойствия?), а все, что ненавидело меня, сосредоточилось в этой посмертной маске, – и если хоть что-то, не доставшееся мне, все же пережило Дебору, то это было отмщение. И во мне пробудилась зыбкая тревога, от которой трепещут ноздри. Ибо Дебора непременно выйдет встретить меня в мой смертный час.
Приговор становился меж тем все яснее. Я не собирался вызывать полицию, во всяком случае пока не собирался, – и решение совершенно иного рода уже созревало во мне, приходило посланцем того кудесника, который разгадывает любые загадки, поднимаясь по бесконечным маршам из подземных игорных залов моего подсознания в высокую башню мозга. Посланец поднимался, и я понял, что моя надежда завершить работу в тюрьме обречена на провал. Ибо на мне лежало проклятие Деборы.
И вдруг я почувствовал, что она все еще здесь. Может быть, после смерти душа человека отлетает очень медленно, как лениво парящее в воздухе перышко? Я кинулся к окну и хотел распахнуть его, словно надеясь, что дыхание ночной прохлады выманит ее наружу, но потом передумал. Потому что почувствовал, что меня тронули за плечо, как раз в той точке, куда барабанили ее пальцы, моля ослабить зажим на горле. Что-то коснулось меня и резко толкнуло к двери. И я вновь оказался в магнитном поле, где некая сила, лишенная иных примет, кроме собственного присутствия, цепко держала, уводила меня от Деборы и выгоняла прочь из комнаты. И я покорился этой силе: в ней таилось какое-то обещание, как в запахе виски за стойкой, когда в баре сидят богатые молодые девицы. В голове у меня нарастал шум, во мне вспыхивали ожидания, две округлые полные груди благословенной тяжестью прижались к моим глазам, а затем нежным движением заскользили по кривой вниз, обвили шею, потерлись о грудь, вздыбили шерсть на животе и, как две собаки, набросились на мой корень. Поцелуй плоти, удар бича нежно хлестнул меня, наполняя жизнью склеп моих чресел. Нечто яростно алчущее наслаждения пробудилось во мне. И я выскользнул из двери и помчался вниз по лестнице, все еще подгоняемый силой, вышвырнувшей меня из Дебориной спальни. Остановившись на нижнем этаже ее двухэтажной квартиры, я вдохнул запах букета тропических бархатных цветов на стене и почувствовал себя словно на краю трясины, над которой порхали бабочки и тропические птицы – над головами хищников, алчущих плоти, – и поплыл на ветру, поднятом вегетативным ростом болота и прозябанием в сырости. У лифта я помедлил, развернулся на сто восемьдесят градусов и, влекомый силой, державшей меня в своих крепких объятиях, пересек холл, открыл дверь в комнату, где обычно спала служанка, и вошел.
Возле постели горела лампа. Окна были закрыты, воздух сперт, комнатка казалась воплощением мещанского уюта – и, о приятный сюрприз! – здесь была Рута, фройляйн Рута из Берлина, она лежала на неразобранной постели в пижаме со спущенными штанами, держа в одной руке иллюстрированный журнал (цветное изображение обнаженной натуры на обложке), а другую запустив всей пятерней, всеми пятью пальчиками, похожими на червячков, в свои жаркие недра. Она пребывала в чертогах своего либидо, где была воистину королевой, а пять ее пальчиков были лордами, наперебой спешащими услужить ей.
Мы не произнесли ни слова. Ее лицо, казалось, было готово распасться на два: лицо королевы, уверенной и всевластной в своих прихотях, и лицо девочки, застигнутой за непристойным занятием. Я раздевался спокойно и методично, стараясь не мять одежду. И атмосфера в комнате, такая удушающая в момент моего появления, стала понемногу разрежаться. Служанка положила журнал и протянула мне руку ладонью вниз, пальцы у нее были длинные и тонкие с легкой кривизной, подобной двойному луку; кривизна ее пальцев, ее губ, изгиб ее бедер были как бы частью того косого, яркого и горячечного излучения, которое от нее исходило, и в порыве неожиданной дерзости, словно именно дерзость была ее профессиональным качеством, ведь именно дерзость и привела меня к ней, она протянула и вторую руку (всех своих лордов) и поднесла ее к моему лицу, требуя поцелуя. Я повиновался, вдохнув весь набор разгоряченной секреции, полный цветов, полный запахов земли и некоего намека на хитрую мышь, крадущуюся по саду с кусочком рыбы в зубах. Моя босая нога сошла с ковра, и все мои пять пальцев оказались там, где только что была ее рука, выдавливая из нее влажную пряную премудрость всевозможных хитростей и уловок земной жизни. Она издала громкий носовой вопль кошки, которую отрывают от игры, я что-то похитил у нее, и она готова была дать мне отпор, но выражение моего лица – был способен сейчас убить ее, не моргнув глазом, мысль о том, что я сейчас способен убить кого угодно, вселяла в меня некое душевное равновесие – и мой взгляд погасили сопротивление в ее глазах. Она покачала головой и предалась моим пальцам, шевелящимся во влажной тьме с радостью змей, пересекших безводную пустыню. Мною двигало новое чувство, некая мудрость рук: я ощущал, где ее плоть оживает под моими пальцами, а где остается мертвой, мои пальцы играли на грани между жизнью и смертью, своими прикосновениями пробуждая ее. Впервые в жизни я почувствовал себя здоровенным котярой и припал к ней с нежной ненавистью, разгоравшейся небольшим костерком на хворосте моих вожделений. Прошло не менее пяти минут прежде, чем я решился поцеловать ее, но потом схватил губами ее губы, царапая их зубами, и наши лица столкнулись тем движением, каким вратарь рукой в перчатке ловит мяч. У нее был рот подлинной виртуозки, губы тонкие и живые, чуть кусачие и лихорадочные, легкий лесной ветерок, который вдохнул в меня обещания, да, эти губы говорили о том, в какие странствия им случалось пускаться и в какие они готовы пуститься сейчас, нечто жаркое и подлое, и жаждущее вступить на нижнюю тропу исходило от ее плоского живота и обманчивых грудок, которые вырывались из моих пальцев, пока мне не удалось совладать с ними, и в обоих уголках ее рта было по крошечной ямочке, в которые хотелось вцепиться зубами. Да, она была лакомым кусочком. И видения перетекали из ее мозга в мой: розовато-золотистые фотографии из журнала, и ее тонкие губы трепетали теперь на моих, тепло ее тела было розовым, и ее рот стремился соскользнуть вниз. Я откинулся на спину и предоставил ей делать то, что она хотела. У нее был настоящий талант. Я очутился в сладчайшем сне ночных клубов Берлина с их телефончиками и сумасшедшими шоу, их надувательствами и выкрутасами, она прочла мне своим язычком небольшую лекцию о сексуальных нравах немцев, французов, англичан (последнее – довольно болезненно), итальянцев, испанцев, наверняка у нее был один, а то и парочка арабов. Все привкусы и ароматы слились в единый мощный запах, победительно приказывающий нам приступить. Я был близок к тому, чтобы разгрузить трюмы, но не хотел, чтобы это кончалось, только не это, только не сейчас, ее жадность заражала меня, мне хотелось продолжать и продолжать, и я отпрянул и опрокинул ее на спину.
Но тут внезапно, как арест на улице, у нее вырвался тонкий пронзительный запах (запах, который говорил о скалах и об испарине на камнях в жалких европейских аллеях). Она была голодна, голодна, как одинокая крыса, и это могло бы польстить мне, не будь в тесном колодце ее запаха чего-то ядовитого, сильного, упрямого и сугубо интимного, это был запах, который можно извести, лишь даря меха и драгоценности, она стоила денег, эта девица, она умела зарабатывать деньги, она была воплощением денег, нечто столь же неприлично роскошное, как банкетное блюдо черной икры, поставленное на стодолларовые банкноты, требовалось для того, чтобы облагородить этот запах и превратить его в аромат зимних садов из Дебориного мира и Дебориного окружения. Мне захотелось вынырнуть из моря и вкопаться в землю, врыться в нее, как экскаватор, в этом бочонке томилось лукавое, хорошо припрятанное зло, и я знал, где оно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
– Видишь ли, – сказала она мне однажды поздно ночью, когда хмель уже вышел из нее и она пребывала в одном из своих редчайших настроений, не жестоком, но порочном, не похотливом, а просто задумчивом, задумчивом самих размышлений ради, – я знаю, что во мне больше блага и больше зла, чем в любом другом человеке, но что было заложено в меня с рождения, а что привнесено потом?
– Ты служишь добру и злу попеременно.
– Нет, просто делаю вид. – Она улыбнулась. – Честно говоря, я преисполнена зла. Но я презираю его, в самом деле презираю. Просто Дьявол сильнее меня.
Что было равнозначно признанию в том, что зло заточило добро в темницу. После девяти лет брака с Деборой я тоже не мог дать точного ответа на этот вопрос. Я привык вращаться в кругу людей, верящих в то, что написано в «Нью-Йорк Таймс»: «Специалисты возражают против фтора», «Дипломаты критикуют выводы комиссии», «Самоуправление бантустанов», «Советник подчеркивает», «Новый подход к проблеме престарелых». Сейчас я уже не верю во всю эту ерунду: я погрузился в воды Дебориной интуиции, это куда ближе моим воспоминаниям о четырех убитых мною немцах, чем все перечисленное выше или там не названное. Но я не мог понять, кто из нас заточил в темницу другого и как. Сколь ужасен был этот гребень безумия: лежать с Деборой на супружеском ложе и гадать, кто из нас виновен в той туче гнилой пагубы, в которую сливаются наши дыхания. Да, я начал верить в духов и бесов, в дьяволов и демонов, домовых и леших, в инкубов и суккубов; не раз я садился в постели этой странной женщины, ощущая когти у себя на груди, знакомый, не перебиваемый алкоголем, дурной запах на устах и глаза Деборы, уставившиеся на меня во тьме, и тогда мне казалось, что меня душат. Она воплощение зла, решал я, но тут же мне приходило на ум, что добро может наведаться в гости к злу только под личиной зла: да, зло сможет разгадать добро под такой маской только благодаря напористости, присущей добру. И может, воплощением зла был я сам, а Дебора – моей узницей? Или же я был просто слеп? Ибо сейчас я вспомнил, что нахожусь там, где нахожусь, и что Дебора мертва.
Это было очень странно. Мне как бы пришлось напомнить себе об этом. Казалось, будто она не мертва, а просто перестала жить.
Итак, я пришел в себя и обнаружил, что минуту-другую, а может, уже и десять минут или того больше лежу в полусне возле тела Деборы. Я по-прежнему чувствовал себя превосходно. Я чувствовал себя превосходно, но что-то подсказывало мне, что не стоит сейчас думать о Деборе, именно сейчас не стоит, и я поднялся с полу и пошел в ванную помыть руки. Вам случалось когда-нибудь употреблять пейотль? Ванная была залита фиолетовым светом, и где-то на краю моего зрения по кафелю проходила радуга. Стоило мне закрыть глаза, как водопад бархатного дождя, красного, как обивка красной коробочки, обрушился на мою сетчатку. Руки дрожали в воде. Я вспомнил пальцы Деборы у меня на плече, сорвал рубашку и вымыл предплечья. Кусок мыла казался живым: оно шлепнулось обратно в мыльницу с низким, сдавленным звуком. Я готов был слушать его целую вечность. Но в руке у меня уже было полотенце, и его прикосновение к моим пальцам напоминало прикосновение к трухе, в которую превращаются поздней осенью листья. Так же обстояло дело и с рубашкой. Словно кто-то хотел доказать мне, что я никогда не знал, что такое рубашка. Каждый из скопившихся в ней запахов (все эти отдельные молекулы и частицы) расплескался по ткани, как стая мертвых рыб на берегу моря, – их разложение, интимный запах их гниения образует нить, связующую их с потаенным сердцем моря. Итак, я вдел в рубашку собственное тело с торжественностью кардинала, водружающего на голову свою тиару, а затем завязал галстук. Простой черный галстук с узлом, но мне казалось, будто я пришвартовываю корабль к причалу, галстук был грубоват на ощупь, полоска манильской ткани шириной в дюйм, достаточно длинная, чтобы можно было завязать сложный узел, мои пальцы пробегали по его поверхности, как мышь по куче трепья. Если уж говорить о милосердии, то я еще никогда не ощущал такого покоя. Доводилось ли вам слушать ночное молчание комнаты или великое молчание в глубине леса? Вслушайтесь: ибо превыше молчания существует некий мир, где каждое из молчаний занимает подобающее ему место. Я стоял в ванной, закрыв кран, и вслушивался в молчание кафеля. Где-то на нижних этажах включился вентилятор и задребезжал холодильник: они словно торопились, как звери, ответствовать вызову, бросаемому исходящей от меня тишиной. Я поглядел в зеркало, снова пытаясь разгадать загадку собственного лица: никогда мне не доводилось видеть лицо более привлекательное. Это правда. Правда именно того сорта, какую узнаешь, завернув за угол и лицом к лицу столкнувшись с незнакомцем. Мои волосы были живыми, а глаза – цвета безоблачного неба над морем, наконец-то это были глаза, способные потягаться с глазами немца, стоявшего передо мной со штыком в руке, – над гаванью моего покоя кометой промелькнуло мгновение страха, и я постарался поглубже заглянуть в глаза в зеркале, как будто они были замочной скважиной в воротах, ведущих во дворец, и я спросил себя: «Благ ли я сейчас? Исполнен ли зла вовеки?» – это казалось очень простым двуединым вопросом – но вдруг в ванной погас свет, потом он замигал короткими вспышками. Кто-то давал в честь меня салют. И теперь глаза в зеркале были веселыми, хотя и чуть поблекшими. Я не мог поверить, что только что они казались совсем иными.
Я вышел из ванной, и мне пришлось вновь взглянуть на Дебору. Она лежала на животе, уткнувшись лицом в ковер. Мне не хотелось переворачивать ее прямо сейчас. Покой, владевший мною, был достаточно зыбок. Его хватало только на то, чтобы стоять возле трупа и озираться по сторонам. Особого беспорядка не было. Покрывало и одеяло сползли на пол, одна из подушек упала, кресло было отодвинуто в сторону, его ножки оставили борозду в ковре. Вот и все. В бутылке и стопке по-прежнему был ром, мы не опрокинули ни одной лампы и не сорвали со стены ни одной картины, ничего не разбили, на полу не было никаких осколков. Мирная сцена – пустое поле с пушкой времен гражданской войны: она выпалила несколько минут назад, последний клуб дыма, словно змея, еще выползал у нее из жерла и колечками плыл по ветру. Да, такая вот мирная. Я подошел к окну и с десятого этажа поглядел вниз на Ист-ривер-драйв, где быстро мчались машины. Прыгнуть? Но вопрос этот был не слишком настойчивым: решение нужно было принять здесь в комнате. Можно было снять трубку и позвонить в полицию. Или погодить с этим. (Мне доставляло удовольствие делать каждый шаг с той грациозной осмотрительностью, какую ощущает в своих ногах балерина.) Да, можно отправиться в тюрьму, просидеть там лет десять или двадцать и попробовать написать ту гигантскую книгу, замысел которой почти выветрился из моего мозга за долгие годы пьянства и Дебориных игрищ. Это было достойное решение, и все же я ощутил лишь мимолетный порыв предаться ему во власть, нет, в недрах моего мозга уже заработало что-то иное, там рождалась какая-то схема, какое-то желание – я чувствовал себя так хорошо, словно моя жизнь еще только начиналась. «Погоди-ка», – без обиняков сказала мне моя голова.
Но все было не так просто. Стоило мне закрыть глаза, и передо мною возникала сияющая полная луна – неужели мне так и не удастся освободиться от нее? Я опять чуть было не поднял трубку.
Внутренний голос сказал мне: «Погляди-ка сначала в лицо Деборе».
Я опустился на колени и перевернул ее. Тело ее издало какой-то шорох протеста, какой-то обиженный шепот. В смерти она была ужасна. На меня смотрело лицо зверя. Зубы оскалены, жуткие искорки света в глазах, разверстый рот казался пещерой. Мне почудилось, будто я слышу, как некий ветер пронизывает самую толщу не ведающей солнечного света земли. Струйка слюны тянулась у нее изо рта, зеленая слизь под носом смешалась с кровью. Я ничего не чувствовал. Что не означает, будто со мной ничего не происходило. Подобно привидениям, чувства, оставаясь невидимыми, проходили через поры моего тела. Я знал, что когда-нибудь в будущем я буду оплакивать Дебору и бояться ее. Сейчас я был уверен в том, что смерть разорвала Дебору на части
– и все лучшее, что было в ней, отошло по наследству ко мне (ибо чем еще можно было объяснить чистое дыхание моего внешнего спокойствия?), а все, что ненавидело меня, сосредоточилось в этой посмертной маске, – и если хоть что-то, не доставшееся мне, все же пережило Дебору, то это было отмщение. И во мне пробудилась зыбкая тревога, от которой трепещут ноздри. Ибо Дебора непременно выйдет встретить меня в мой смертный час.
Приговор становился меж тем все яснее. Я не собирался вызывать полицию, во всяком случае пока не собирался, – и решение совершенно иного рода уже созревало во мне, приходило посланцем того кудесника, который разгадывает любые загадки, поднимаясь по бесконечным маршам из подземных игорных залов моего подсознания в высокую башню мозга. Посланец поднимался, и я понял, что моя надежда завершить работу в тюрьме обречена на провал. Ибо на мне лежало проклятие Деборы.
И вдруг я почувствовал, что она все еще здесь. Может быть, после смерти душа человека отлетает очень медленно, как лениво парящее в воздухе перышко? Я кинулся к окну и хотел распахнуть его, словно надеясь, что дыхание ночной прохлады выманит ее наружу, но потом передумал. Потому что почувствовал, что меня тронули за плечо, как раз в той точке, куда барабанили ее пальцы, моля ослабить зажим на горле. Что-то коснулось меня и резко толкнуло к двери. И я вновь оказался в магнитном поле, где некая сила, лишенная иных примет, кроме собственного присутствия, цепко держала, уводила меня от Деборы и выгоняла прочь из комнаты. И я покорился этой силе: в ней таилось какое-то обещание, как в запахе виски за стойкой, когда в баре сидят богатые молодые девицы. В голове у меня нарастал шум, во мне вспыхивали ожидания, две округлые полные груди благословенной тяжестью прижались к моим глазам, а затем нежным движением заскользили по кривой вниз, обвили шею, потерлись о грудь, вздыбили шерсть на животе и, как две собаки, набросились на мой корень. Поцелуй плоти, удар бича нежно хлестнул меня, наполняя жизнью склеп моих чресел. Нечто яростно алчущее наслаждения пробудилось во мне. И я выскользнул из двери и помчался вниз по лестнице, все еще подгоняемый силой, вышвырнувшей меня из Дебориной спальни. Остановившись на нижнем этаже ее двухэтажной квартиры, я вдохнул запах букета тропических бархатных цветов на стене и почувствовал себя словно на краю трясины, над которой порхали бабочки и тропические птицы – над головами хищников, алчущих плоти, – и поплыл на ветру, поднятом вегетативным ростом болота и прозябанием в сырости. У лифта я помедлил, развернулся на сто восемьдесят градусов и, влекомый силой, державшей меня в своих крепких объятиях, пересек холл, открыл дверь в комнату, где обычно спала служанка, и вошел.
Возле постели горела лампа. Окна были закрыты, воздух сперт, комнатка казалась воплощением мещанского уюта – и, о приятный сюрприз! – здесь была Рута, фройляйн Рута из Берлина, она лежала на неразобранной постели в пижаме со спущенными штанами, держа в одной руке иллюстрированный журнал (цветное изображение обнаженной натуры на обложке), а другую запустив всей пятерней, всеми пятью пальчиками, похожими на червячков, в свои жаркие недра. Она пребывала в чертогах своего либидо, где была воистину королевой, а пять ее пальчиков были лордами, наперебой спешащими услужить ей.
Мы не произнесли ни слова. Ее лицо, казалось, было готово распасться на два: лицо королевы, уверенной и всевластной в своих прихотях, и лицо девочки, застигнутой за непристойным занятием. Я раздевался спокойно и методично, стараясь не мять одежду. И атмосфера в комнате, такая удушающая в момент моего появления, стала понемногу разрежаться. Служанка положила журнал и протянула мне руку ладонью вниз, пальцы у нее были длинные и тонкие с легкой кривизной, подобной двойному луку; кривизна ее пальцев, ее губ, изгиб ее бедер были как бы частью того косого, яркого и горячечного излучения, которое от нее исходило, и в порыве неожиданной дерзости, словно именно дерзость была ее профессиональным качеством, ведь именно дерзость и привела меня к ней, она протянула и вторую руку (всех своих лордов) и поднесла ее к моему лицу, требуя поцелуя. Я повиновался, вдохнув весь набор разгоряченной секреции, полный цветов, полный запахов земли и некоего намека на хитрую мышь, крадущуюся по саду с кусочком рыбы в зубах. Моя босая нога сошла с ковра, и все мои пять пальцев оказались там, где только что была ее рука, выдавливая из нее влажную пряную премудрость всевозможных хитростей и уловок земной жизни. Она издала громкий носовой вопль кошки, которую отрывают от игры, я что-то похитил у нее, и она готова была дать мне отпор, но выражение моего лица – был способен сейчас убить ее, не моргнув глазом, мысль о том, что я сейчас способен убить кого угодно, вселяла в меня некое душевное равновесие – и мой взгляд погасили сопротивление в ее глазах. Она покачала головой и предалась моим пальцам, шевелящимся во влажной тьме с радостью змей, пересекших безводную пустыню. Мною двигало новое чувство, некая мудрость рук: я ощущал, где ее плоть оживает под моими пальцами, а где остается мертвой, мои пальцы играли на грани между жизнью и смертью, своими прикосновениями пробуждая ее. Впервые в жизни я почувствовал себя здоровенным котярой и припал к ней с нежной ненавистью, разгоравшейся небольшим костерком на хворосте моих вожделений. Прошло не менее пяти минут прежде, чем я решился поцеловать ее, но потом схватил губами ее губы, царапая их зубами, и наши лица столкнулись тем движением, каким вратарь рукой в перчатке ловит мяч. У нее был рот подлинной виртуозки, губы тонкие и живые, чуть кусачие и лихорадочные, легкий лесной ветерок, который вдохнул в меня обещания, да, эти губы говорили о том, в какие странствия им случалось пускаться и в какие они готовы пуститься сейчас, нечто жаркое и подлое, и жаждущее вступить на нижнюю тропу исходило от ее плоского живота и обманчивых грудок, которые вырывались из моих пальцев, пока мне не удалось совладать с ними, и в обоих уголках ее рта было по крошечной ямочке, в которые хотелось вцепиться зубами. Да, она была лакомым кусочком. И видения перетекали из ее мозга в мой: розовато-золотистые фотографии из журнала, и ее тонкие губы трепетали теперь на моих, тепло ее тела было розовым, и ее рот стремился соскользнуть вниз. Я откинулся на спину и предоставил ей делать то, что она хотела. У нее был настоящий талант. Я очутился в сладчайшем сне ночных клубов Берлина с их телефончиками и сумасшедшими шоу, их надувательствами и выкрутасами, она прочла мне своим язычком небольшую лекцию о сексуальных нравах немцев, французов, англичан (последнее – довольно болезненно), итальянцев, испанцев, наверняка у нее был один, а то и парочка арабов. Все привкусы и ароматы слились в единый мощный запах, победительно приказывающий нам приступить. Я был близок к тому, чтобы разгрузить трюмы, но не хотел, чтобы это кончалось, только не это, только не сейчас, ее жадность заражала меня, мне хотелось продолжать и продолжать, и я отпрянул и опрокинул ее на спину.
Но тут внезапно, как арест на улице, у нее вырвался тонкий пронзительный запах (запах, который говорил о скалах и об испарине на камнях в жалких европейских аллеях). Она была голодна, голодна, как одинокая крыса, и это могло бы польстить мне, не будь в тесном колодце ее запаха чего-то ядовитого, сильного, упрямого и сугубо интимного, это был запах, который можно извести, лишь даря меха и драгоценности, она стоила денег, эта девица, она умела зарабатывать деньги, она была воплощением денег, нечто столь же неприлично роскошное, как банкетное блюдо черной икры, поставленное на стодолларовые банкноты, требовалось для того, чтобы облагородить этот запах и превратить его в аромат зимних садов из Дебориного мира и Дебориного окружения. Мне захотелось вынырнуть из моря и вкопаться в землю, врыться в нее, как экскаватор, в этом бочонке томилось лукавое, хорошо припрятанное зло, и я знал, где оно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30