он подорвет доверие нейтральных держав к победе Германии и, в частности, остановит Италию от присоединения к нам в качестве союзника.
3. Поэтому я отдаю следующие приказания по поводу предстоящих операций.
a) Приготовиться к наступлению на северном крыле западного фронта через территорию Люксембурга, Бельгии и Голландии. Наступление должно быть проведено как можно быстрее и возможно большими силами:
b) Цель этого наступления: разбить возможно большую часть полевой армии Франции и ее союзника и в то же время захватить возможно большую часть Северной Франции, Бельгии и Голландии и создать базу, необходимую для ведения дальнейших морских и воздушных операций против Англии и для обеспечения безопасности важного Рурского округа.
c) Начало наступления будет зависеть от подготовки танковых и моторизованных дивизий, число которых должно быть доведено до максимума, а также от состояния погоды – от метеорологических предсказаний.
Прошу командующих армиями представить мне в кратчайший срок свои соображения по этому поводу и держать верховного главнокомандующего вооруженными силами Германии в курсе их приготовлений.
Подписано:
Адольф Гитлер».
Это решение – начать наступление на западном фронте – вызвало жестокое столкновение между Гитлером и маршалом фон-Браухичем.
Победа над Полыней, эта блестящая 18-ти дневная кампания, не примирила Гитлера с его генералами. Или, лучше сказать, она не рассеяла предубеждения Гитлера против них.
Генерал Гудериан рассказал в Нюрнберге следующую историю:
«Вскоре после польской кампании фюрер обратился к офицерам Главного Штаба со следующим заявлением: „Я питаю полное доверие к генералам авиации: райхсмаршал Геринг – член партии и он отвечает мне за них. Я питаю доверие к адмиралам: старший адмирал Редер отвечает мне за них. Но у меня нет доверия к генералам армии“.
«Я почувствовал себя оскорбленным, – говорит Гудериан. – Вместе с маршалом фон-Манштейном, который разделял мои ощущения, я отправился к маршалу фон-Рунштедту и просил его, как старшего из генералов, обратиться к фюреру за разъяснением точного смысла его слов. Рунштедт уклонился от этого и его поведение произвело впечатление на Манштейна, который также отказался от этой идеи.
Я решил сам испросить аудиенции у фюрера. Он принял меня, выслушал спокойно и ответил мне, что я лично не должен чувствовать себя задетым его словами. Он имел в виду прежде всего главнокомандующего армией, маршала фон-Браухича.
Гитлер изложил мне причины своего нерасположения к Браухичу. Он включал его в категорию тех, кого он ненавидел – Бломберга, Фрича и Бека – ибо Браухич постоянно пытался давать ему неуместные советы и противился всем его замыслам».
Очередное столкновение Гитлера с Браухичем произошло по поводу стратегии в войне против Франции.
«Командование армии, – говорит Кайтель, – противилось наступлению на западном фронте».
«Я советовал Гитлеру, – подтверждает Браухич, – держаться на Западе оборонительной тактики и использовать зимний перерыв военных действий для попытки разрешить конфликт дипломатическим путем. Начиная с 1938 г., я обращал внимание на тот факт, что ни армия, ни народ не хотели войны.
Это миролюбивое настроение первого германского генерала, непосредственно после блестящей победы в Польше, нас поражает. Мы привыкли к иным речам этих затянутых пруссаков с моноклями. Но факт остается фактом.
На Нюрнбергском процессе Геринг, с обычной для него грубостью авантюриста, характеризовал начальников армии.
«Они были, – говорит он, – слишком боязливы, чтобы взять на себя риск войны. Они никогда не могли подавить в себе впечатления, оставленного в них поражением 1918 г. и трепетали перед французами. Если верить этим господам, то французы могли дойти до Берлина. Наш Главный Штаб, по сравнению с прошлыми, состоял сплошь из пацифистов».
Действительно, германские генералы не чувствовали себя в силах разбить Францию. Хотя они были и выше своих противников, но они не проделали той внутренней интеллектуальной революции, которой требовало создание и развитие новой стальной кавалерии – танков и новой летающей артиллерии – авиации. Они по-прежнему склонялись к тактике обороны и укреплений, с которой проиграли уже в 1918 году, не были уверены в новой, наспех созданной армии, которою командовали и, в сравнении с революционным стратегом, каким был Гитлер, они были боязливыми военачальниками.
«В октябре, – рассказывает генерал Гальдер, – Гитлер вызвал к себе ночью Браухича и меня. Он принял нас в салоне своей канцелярии и попросил изложить положение на западном фронте. Я начал с описания местности, но с первых же слов он прервал меня и резко с нами попрощался.
Это было только прелюдией к сцене, происшедшей 5 ноября между Гитлером и Браухичем.
Эта сцена происходила без свидетелей, но все, кто находился по близости кабинета фюрера, слышали рычание разъяренного зверя. «Когда Браухич появился, – говорит Гальдер, – он дрожал и был так потрясен, что не мог мне рассказать о том, что произошло. Он тотчас же ушел и только позднее я узнал от него некоторые детали. Браухич пытался добиться отсрочки наступления на западе. Гитлер закричал, вырвал у него бумаги, которые тот держал в руке, изорвал их на мелкие клочки и с ревом топтал их ногами. Потом отшвырнул маршала к двери своего кабинета».
«Сцена, – признался Браухич, – была безобразная. Гитлер вспылил, когда я ему заявил, что у меня нет достаточно артиллерии, чтобы овладеть французскими укреплениями. После этого он не хотел меня видеть целых шесть недель. Я предложил свою отставку, но он приказал мне сохранить мои функции».
В тот же день – 5 ноября – Гитлер назначил наступление против Франции на 12 ноября. «Это было, – говорит Гальдер, – вызовом. Приказ был отменен два дня спустя». Мы увидим, как и почему.
Гитлер решил дать предостережение высшему командованию армии, которое не верило в его гений. 23 ноября в полдень, он собрал в Канцелярии всех командующих армиями. Перед этими победителями Польши он предстал с лицом разъяренного тигра.
«Он облаял генералов, – рассказывает Гальдер, – я не могу иначе выразиться. Он упрекал нас в том, что мы являемся представителями того духа, который доказал свою неспособность в течении последней войны. Понятие о рыцарской чести, которое еще было живо в нас, не имело для него никакого значения. Мы, по его словам, дали доказательства этой ложной идеологии в течении польской кампании. Высшее командование, – продолжал он, – всегда противоречило ему во всех его начинаниях, закончившихся успешно: в Рейнской области, в Австрии, в Чехословакии, в Польше. Он, он один, создал новую армию, вопреки мнению высшего командования, и только ему одному Германия обязана победой над Польшей. Теперь находят новые доводы, чтобы помешать его планам наступления на Запад, но он не позволит сбить себя с пути и теперь собрал нас для того, чтобы преподать нам основные принципы ведения войны».
В протоколе этой речи (документ 789 P.S.) это вступление отсутствует, и все грубые и оскорбительные выражения Гитлера смягчены. И тем не менее это значительный документ. Я уже пользовался им, чтобы обрисовать фюрера. Но и политическая часть этого длинного, едкого монолога заслуживает внимания. Она позволяет предвидеть развитие дальнейших событий, в частности тех, которые касаются России.
«Россия, – сказал Гитлер, – в действительности не опасна. Она ослаблена многими факторами. Кроме того, у нас с ней заключен пакт; впрочем, пакт этот имеет силу лишь до тех пор, пока он выгоден русским. Россия имеет более далекие виды, чем только укрепление своего положения в Прибалтике. Она хочет проникнуть на Балканы и продвинуться к Персидскому Заливу. Это же является целью и нашей политики, но мы можем противостоять России лишь после того, как мы будем свободны на Западе. В настоящее время Россия не вмешивается в международную политику; если она ею займется, то она может разбудить панславизм. Никто не может предвидеть будущего».
Кажется, что генералы, зная Гитлера, могли, наоборот, хорошо предвидеть свое будущее. «Борьба, – сказал фюрер в начале своей речи, – является судьбой всех живых существ». Германские генералы после 23 ноября 1939 г. знали, что их борьба не будет иметь близкого конца.
Но нужно было сперва победить Запад.
Гитлер сразу признал, что нейтралитет Бельгии не является препятствием. «В действительности, – сказал он, – никакого нейтралитета нет. Бельгия укреплена только против Германии, и у меня есть доказательства, что она находится в тайном соглашении с англо-французами».
Голландия больше смущала Гитлера. Расовая теория признавала голландцев за приморских немцев, и поэтому идеальным решением была бы мирная оккупация страны. «Во время предварительных совещаний, – говорит Браухич, – Гитлер заявил, что он будет считать территорию Голландии неприкосновенной, за исключением южного отростка у Маастрихта, о котором он надеялся договориться с правительством королевы. В октябре он простер свои аппетиты до линии Гебра. Наконец он включил в свой план нападения понятие „крепость Голландия“, иными словами, всю страну».
После того, как территория была определена, предстояло определить план действий. Гитлер отказался от услуг Браухича и Главного Штаба и потребовал план от ОКВ.
«Иодль и я, – рассказывает Кайтель, – приготовили план к концу октября. Мы предполагали вести наступление левым крылом и дать решительную битву в Бельгии. Гитлер выслушал нас молча и потом заметил: „Вы пошли по стопам Шлиффена“. Затем он отпустил нас, добавив, что он подумает над планом.
Через несколько дней он нам объявил свое решение»:
С военной точки зрения, решение Гитлера было гениальным. Это был план нового Седана.
Личности, обновляющие методы войны, родятся редко. ОКВ поступили в этом случае как большинство Генеральных Штабов: оно мыслило по готовым образцам, главным образом, придерживаясь германской кампании 1914 г. Образцом послужил, быть может бессознательно, грандиозный фланговый маневр, который чуть было не доставил победу армии Вильгельма. Но теперь ситуация была совершенно иная. Наступление через Бельгию уже не могло быть неожиданностью. Французы сосредотачивали свое внимание не на востоке, а на севере. Лучшие англо-французские части были расположены между морем и крепостью Мобеж. Повторение маневра Шлиффена приводило к фронтальной битве, а не к окружению.
Наоборот, план Гитлера – внезапный прорыв фронта в центре при посредстве наступления через Люксембург – имел все шансы захватить врасплох Французский штаб, который был еще консервативнее, чем германский.
«Иодль и я, – говорит Кайтель, – были поражены и пленены оригинальностью и смелостью стратегического замысла фюрера».
Ни один из германских генералов, – ни в Нюрнберге, ни в другом случае, – не заявил о своем участии в составлении этого плана. Все признавали, что он целиком принадлежал одному Гитлеру.
«Фюрер, – сказал Геринг, – вел войну следующим образом: он давал общие директивы, а потом, когда он получал предложения от главнокомандующих, он их координировал, составлял общий план и комментировал его перед главными исполнителями.
«План кампании на Западе принадлежит исключительно ему. Он советовался с другими, но я должен сказать, что основная стратегическая идея была всецело его. Ему одному пришла в голову мысль прорыва в центре выигрыша всей кампании одной битвой. Он был очень одарен в стратегии.»
«Главный Штаб армии приготовил гораздо более посредственный план фронтальной битвы на Маасе.»
«Гитлеру также принадлежит идея применения парашютистов и воздушного десанта. – впервые в битве у Гента, потом у мостов на Маасе, у Мордрайка, Дортрехта и Роттердама. Он сам разработал операции внезапного захвата канала Альберта и форта Эбен Эмаель».
С самой юности он прилежно и даже страстно изучал великих классиков военного искусства: Мольтке, Шлиффена и, в особенности, Клаузевица. Он проштудировал все знаменитые кампании, в частности походы Фридриха II. Способность к схематизации и ориентации, которою он был наделен в высшей степени, помогла ему из множества деталей схватывать подлинный, простой и вечный смысл битв и кампаний. Он обладал интуицией, этим основным даром стратега. Он, единственный из германских военачальников, имел правильное представление о слабости противников и об упадке военной доктрины. И, наконец, его мощное воображение рисовало ему конкретно, живо и красочно возможности новейшей техники – танков и самолетов.
План Седана, – этот шедевр военного искусства, созданный штатским человеком, – явился зрелым плодом изучения, размышлений и дарования.
Кайтель, Иодль и Геринг дают несколько деталей того плана, который явился развитием идеи Гитлера. Главные силы германской армии были перемещены от Льежа по направлению к Седану. Единственная танковая дивизия, расположенная против Люксембурга, была усилена группой Гудериана и другими соединениями, что вместе составило три с половиной дивизии. Главный удар авиации был перемещен с севера Бельгии на равнину среднего течения Мааса. Несколько раз в течении зимы диспозиция была пересмотрена и переделана, но общий характер изменений был всегда один и от же: усиление центра, района Люксембурга и Седана.
«Мы достигли того, – говорит Иодль, – что к югу от линии Льеж-Намюр располагали в пять раз большими силами, чем к северу от нее». В мае девять танковых дивизий прорвались к Седану и только одна была в Голландии»
Гитлер сам установил конечную цель наступления: Аббевиль. Германские танки, сопровождаемые четырьмя единственными моторизованными пехотными дивизиями, должны были сделать этот пробег без остановки, не заботясь о тех частях, которые следовали за ними.
«Была, – говорит Иодль, – и возможность неудачи. Если б французская армия, не ввязываясь в бои в Бельгии, оставалась на месте и обернулась для контратаки к югу, то вся операция могла бы рухнуть». Гитлер пошел на риск, т. к. находил французскую армию неспособною к маневрам, необходимым для перемены фронта и выигрыша битвы.
Сверх того, он подготовил операцию, которая для своей эпохи явилась революционной. Седьмая дивизия, отборная часть, составленная из фанатиков гитлеровцев, должна была при начале наступления, быть высажена в качестве воздушного десанта у Гента, в центре расположения франко-англо-бельгийских войск. Она должна была овладеть городом, образовать там центр сопротивления и вызвать расстройство и дезорганизацию вражеских сил. До той поры парашютисты были использованы только в Польше и притом только малыми группами. Гитлер рассчитывал на неожиданный эффект, произведенный появлением целой дивизии, падающей с неба. Расчет был правилен. Французское командование никогда еще не стояло перед подобным явлением и в таких размерах.
Но план Гитлера устрашил в первую очередь германских генералов.
«Пришлось, – говорит Иодль, – в несколько приемов укреплять доверие участников». «Один за другим, – рассказывает Геринг, – генералы, вплоть до начальников дивизий, приходили ко мне и просили моего ходатайства перед фюрером об отмене этого плана. Они предсказывали катастрофу, считая французскую армию очень сильной, а генерала Гамелена очень искусным. Я не разделял этого взгляда. Я находил французскую армию чрезвычайно слабой».
Генералы были особенно устрашены быстротой передвижения, предписанной им при переходе равнины северной Франции. Идея пустить танковые дивизии вперед полной скоростью, без поддержки пехотой и артиллерией, казалась им безумной. Странная вещь: подобно своим французским противникам, они не извлекли уроков из Польской кампании, которую сами же выиграли. Их опасения привели к тем же заключениям, что и самонадеянность французского Генерального Штаба. «То, что удалось на востоке, – думали они, – не может повториться на Западе». Им уже представлялось, что они отрезаны от тыла, окружены и погибают.
Несмотря на все неблагоприятные прецеденты, Главный Штаб армии осмелился подать фюреру меморандум. Он просил, по крайней мере, остановку для наступающей армии после перехода ею Мааса, чтобы дать время пехоте присоединиться. Гитлер отверг меморандум.
Он был нетерпелив и нервничал. Он хотел начать наступление, как только армия закончит свои передвижения, чтобы завершить войну еще до Рождества. Великолепная сеть германских автострад позволяла переброску войск с Вислы на Рейн в невероятно короткое время. В начале ноября наступление на Францию должно было начаться, 5 ноября Гитлер подписал приказ, назначающий наступление на 12 ноября.
Этот приказ, так же как и те, о которых будет речь впереди, находится в архивах Нюрнберга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
3. Поэтому я отдаю следующие приказания по поводу предстоящих операций.
a) Приготовиться к наступлению на северном крыле западного фронта через территорию Люксембурга, Бельгии и Голландии. Наступление должно быть проведено как можно быстрее и возможно большими силами:
b) Цель этого наступления: разбить возможно большую часть полевой армии Франции и ее союзника и в то же время захватить возможно большую часть Северной Франции, Бельгии и Голландии и создать базу, необходимую для ведения дальнейших морских и воздушных операций против Англии и для обеспечения безопасности важного Рурского округа.
c) Начало наступления будет зависеть от подготовки танковых и моторизованных дивизий, число которых должно быть доведено до максимума, а также от состояния погоды – от метеорологических предсказаний.
Прошу командующих армиями представить мне в кратчайший срок свои соображения по этому поводу и держать верховного главнокомандующего вооруженными силами Германии в курсе их приготовлений.
Подписано:
Адольф Гитлер».
Это решение – начать наступление на западном фронте – вызвало жестокое столкновение между Гитлером и маршалом фон-Браухичем.
Победа над Полыней, эта блестящая 18-ти дневная кампания, не примирила Гитлера с его генералами. Или, лучше сказать, она не рассеяла предубеждения Гитлера против них.
Генерал Гудериан рассказал в Нюрнберге следующую историю:
«Вскоре после польской кампании фюрер обратился к офицерам Главного Штаба со следующим заявлением: „Я питаю полное доверие к генералам авиации: райхсмаршал Геринг – член партии и он отвечает мне за них. Я питаю доверие к адмиралам: старший адмирал Редер отвечает мне за них. Но у меня нет доверия к генералам армии“.
«Я почувствовал себя оскорбленным, – говорит Гудериан. – Вместе с маршалом фон-Манштейном, который разделял мои ощущения, я отправился к маршалу фон-Рунштедту и просил его, как старшего из генералов, обратиться к фюреру за разъяснением точного смысла его слов. Рунштедт уклонился от этого и его поведение произвело впечатление на Манштейна, который также отказался от этой идеи.
Я решил сам испросить аудиенции у фюрера. Он принял меня, выслушал спокойно и ответил мне, что я лично не должен чувствовать себя задетым его словами. Он имел в виду прежде всего главнокомандующего армией, маршала фон-Браухича.
Гитлер изложил мне причины своего нерасположения к Браухичу. Он включал его в категорию тех, кого он ненавидел – Бломберга, Фрича и Бека – ибо Браухич постоянно пытался давать ему неуместные советы и противился всем его замыслам».
Очередное столкновение Гитлера с Браухичем произошло по поводу стратегии в войне против Франции.
«Командование армии, – говорит Кайтель, – противилось наступлению на западном фронте».
«Я советовал Гитлеру, – подтверждает Браухич, – держаться на Западе оборонительной тактики и использовать зимний перерыв военных действий для попытки разрешить конфликт дипломатическим путем. Начиная с 1938 г., я обращал внимание на тот факт, что ни армия, ни народ не хотели войны.
Это миролюбивое настроение первого германского генерала, непосредственно после блестящей победы в Польше, нас поражает. Мы привыкли к иным речам этих затянутых пруссаков с моноклями. Но факт остается фактом.
На Нюрнбергском процессе Геринг, с обычной для него грубостью авантюриста, характеризовал начальников армии.
«Они были, – говорит он, – слишком боязливы, чтобы взять на себя риск войны. Они никогда не могли подавить в себе впечатления, оставленного в них поражением 1918 г. и трепетали перед французами. Если верить этим господам, то французы могли дойти до Берлина. Наш Главный Штаб, по сравнению с прошлыми, состоял сплошь из пацифистов».
Действительно, германские генералы не чувствовали себя в силах разбить Францию. Хотя они были и выше своих противников, но они не проделали той внутренней интеллектуальной революции, которой требовало создание и развитие новой стальной кавалерии – танков и новой летающей артиллерии – авиации. Они по-прежнему склонялись к тактике обороны и укреплений, с которой проиграли уже в 1918 году, не были уверены в новой, наспех созданной армии, которою командовали и, в сравнении с революционным стратегом, каким был Гитлер, они были боязливыми военачальниками.
«В октябре, – рассказывает генерал Гальдер, – Гитлер вызвал к себе ночью Браухича и меня. Он принял нас в салоне своей канцелярии и попросил изложить положение на западном фронте. Я начал с описания местности, но с первых же слов он прервал меня и резко с нами попрощался.
Это было только прелюдией к сцене, происшедшей 5 ноября между Гитлером и Браухичем.
Эта сцена происходила без свидетелей, но все, кто находился по близости кабинета фюрера, слышали рычание разъяренного зверя. «Когда Браухич появился, – говорит Гальдер, – он дрожал и был так потрясен, что не мог мне рассказать о том, что произошло. Он тотчас же ушел и только позднее я узнал от него некоторые детали. Браухич пытался добиться отсрочки наступления на западе. Гитлер закричал, вырвал у него бумаги, которые тот держал в руке, изорвал их на мелкие клочки и с ревом топтал их ногами. Потом отшвырнул маршала к двери своего кабинета».
«Сцена, – признался Браухич, – была безобразная. Гитлер вспылил, когда я ему заявил, что у меня нет достаточно артиллерии, чтобы овладеть французскими укреплениями. После этого он не хотел меня видеть целых шесть недель. Я предложил свою отставку, но он приказал мне сохранить мои функции».
В тот же день – 5 ноября – Гитлер назначил наступление против Франции на 12 ноября. «Это было, – говорит Гальдер, – вызовом. Приказ был отменен два дня спустя». Мы увидим, как и почему.
Гитлер решил дать предостережение высшему командованию армии, которое не верило в его гений. 23 ноября в полдень, он собрал в Канцелярии всех командующих армиями. Перед этими победителями Польши он предстал с лицом разъяренного тигра.
«Он облаял генералов, – рассказывает Гальдер, – я не могу иначе выразиться. Он упрекал нас в том, что мы являемся представителями того духа, который доказал свою неспособность в течении последней войны. Понятие о рыцарской чести, которое еще было живо в нас, не имело для него никакого значения. Мы, по его словам, дали доказательства этой ложной идеологии в течении польской кампании. Высшее командование, – продолжал он, – всегда противоречило ему во всех его начинаниях, закончившихся успешно: в Рейнской области, в Австрии, в Чехословакии, в Польше. Он, он один, создал новую армию, вопреки мнению высшего командования, и только ему одному Германия обязана победой над Польшей. Теперь находят новые доводы, чтобы помешать его планам наступления на Запад, но он не позволит сбить себя с пути и теперь собрал нас для того, чтобы преподать нам основные принципы ведения войны».
В протоколе этой речи (документ 789 P.S.) это вступление отсутствует, и все грубые и оскорбительные выражения Гитлера смягчены. И тем не менее это значительный документ. Я уже пользовался им, чтобы обрисовать фюрера. Но и политическая часть этого длинного, едкого монолога заслуживает внимания. Она позволяет предвидеть развитие дальнейших событий, в частности тех, которые касаются России.
«Россия, – сказал Гитлер, – в действительности не опасна. Она ослаблена многими факторами. Кроме того, у нас с ней заключен пакт; впрочем, пакт этот имеет силу лишь до тех пор, пока он выгоден русским. Россия имеет более далекие виды, чем только укрепление своего положения в Прибалтике. Она хочет проникнуть на Балканы и продвинуться к Персидскому Заливу. Это же является целью и нашей политики, но мы можем противостоять России лишь после того, как мы будем свободны на Западе. В настоящее время Россия не вмешивается в международную политику; если она ею займется, то она может разбудить панславизм. Никто не может предвидеть будущего».
Кажется, что генералы, зная Гитлера, могли, наоборот, хорошо предвидеть свое будущее. «Борьба, – сказал фюрер в начале своей речи, – является судьбой всех живых существ». Германские генералы после 23 ноября 1939 г. знали, что их борьба не будет иметь близкого конца.
Но нужно было сперва победить Запад.
Гитлер сразу признал, что нейтралитет Бельгии не является препятствием. «В действительности, – сказал он, – никакого нейтралитета нет. Бельгия укреплена только против Германии, и у меня есть доказательства, что она находится в тайном соглашении с англо-французами».
Голландия больше смущала Гитлера. Расовая теория признавала голландцев за приморских немцев, и поэтому идеальным решением была бы мирная оккупация страны. «Во время предварительных совещаний, – говорит Браухич, – Гитлер заявил, что он будет считать территорию Голландии неприкосновенной, за исключением южного отростка у Маастрихта, о котором он надеялся договориться с правительством королевы. В октябре он простер свои аппетиты до линии Гебра. Наконец он включил в свой план нападения понятие „крепость Голландия“, иными словами, всю страну».
После того, как территория была определена, предстояло определить план действий. Гитлер отказался от услуг Браухича и Главного Штаба и потребовал план от ОКВ.
«Иодль и я, – рассказывает Кайтель, – приготовили план к концу октября. Мы предполагали вести наступление левым крылом и дать решительную битву в Бельгии. Гитлер выслушал нас молча и потом заметил: „Вы пошли по стопам Шлиффена“. Затем он отпустил нас, добавив, что он подумает над планом.
Через несколько дней он нам объявил свое решение»:
С военной точки зрения, решение Гитлера было гениальным. Это был план нового Седана.
Личности, обновляющие методы войны, родятся редко. ОКВ поступили в этом случае как большинство Генеральных Штабов: оно мыслило по готовым образцам, главным образом, придерживаясь германской кампании 1914 г. Образцом послужил, быть может бессознательно, грандиозный фланговый маневр, который чуть было не доставил победу армии Вильгельма. Но теперь ситуация была совершенно иная. Наступление через Бельгию уже не могло быть неожиданностью. Французы сосредотачивали свое внимание не на востоке, а на севере. Лучшие англо-французские части были расположены между морем и крепостью Мобеж. Повторение маневра Шлиффена приводило к фронтальной битве, а не к окружению.
Наоборот, план Гитлера – внезапный прорыв фронта в центре при посредстве наступления через Люксембург – имел все шансы захватить врасплох Французский штаб, который был еще консервативнее, чем германский.
«Иодль и я, – говорит Кайтель, – были поражены и пленены оригинальностью и смелостью стратегического замысла фюрера».
Ни один из германских генералов, – ни в Нюрнберге, ни в другом случае, – не заявил о своем участии в составлении этого плана. Все признавали, что он целиком принадлежал одному Гитлеру.
«Фюрер, – сказал Геринг, – вел войну следующим образом: он давал общие директивы, а потом, когда он получал предложения от главнокомандующих, он их координировал, составлял общий план и комментировал его перед главными исполнителями.
«План кампании на Западе принадлежит исключительно ему. Он советовался с другими, но я должен сказать, что основная стратегическая идея была всецело его. Ему одному пришла в голову мысль прорыва в центре выигрыша всей кампании одной битвой. Он был очень одарен в стратегии.»
«Главный Штаб армии приготовил гораздо более посредственный план фронтальной битвы на Маасе.»
«Гитлеру также принадлежит идея применения парашютистов и воздушного десанта. – впервые в битве у Гента, потом у мостов на Маасе, у Мордрайка, Дортрехта и Роттердама. Он сам разработал операции внезапного захвата канала Альберта и форта Эбен Эмаель».
С самой юности он прилежно и даже страстно изучал великих классиков военного искусства: Мольтке, Шлиффена и, в особенности, Клаузевица. Он проштудировал все знаменитые кампании, в частности походы Фридриха II. Способность к схематизации и ориентации, которою он был наделен в высшей степени, помогла ему из множества деталей схватывать подлинный, простой и вечный смысл битв и кампаний. Он обладал интуицией, этим основным даром стратега. Он, единственный из германских военачальников, имел правильное представление о слабости противников и об упадке военной доктрины. И, наконец, его мощное воображение рисовало ему конкретно, живо и красочно возможности новейшей техники – танков и самолетов.
План Седана, – этот шедевр военного искусства, созданный штатским человеком, – явился зрелым плодом изучения, размышлений и дарования.
Кайтель, Иодль и Геринг дают несколько деталей того плана, который явился развитием идеи Гитлера. Главные силы германской армии были перемещены от Льежа по направлению к Седану. Единственная танковая дивизия, расположенная против Люксембурга, была усилена группой Гудериана и другими соединениями, что вместе составило три с половиной дивизии. Главный удар авиации был перемещен с севера Бельгии на равнину среднего течения Мааса. Несколько раз в течении зимы диспозиция была пересмотрена и переделана, но общий характер изменений был всегда один и от же: усиление центра, района Люксембурга и Седана.
«Мы достигли того, – говорит Иодль, – что к югу от линии Льеж-Намюр располагали в пять раз большими силами, чем к северу от нее». В мае девять танковых дивизий прорвались к Седану и только одна была в Голландии»
Гитлер сам установил конечную цель наступления: Аббевиль. Германские танки, сопровождаемые четырьмя единственными моторизованными пехотными дивизиями, должны были сделать этот пробег без остановки, не заботясь о тех частях, которые следовали за ними.
«Была, – говорит Иодль, – и возможность неудачи. Если б французская армия, не ввязываясь в бои в Бельгии, оставалась на месте и обернулась для контратаки к югу, то вся операция могла бы рухнуть». Гитлер пошел на риск, т. к. находил французскую армию неспособною к маневрам, необходимым для перемены фронта и выигрыша битвы.
Сверх того, он подготовил операцию, которая для своей эпохи явилась революционной. Седьмая дивизия, отборная часть, составленная из фанатиков гитлеровцев, должна была при начале наступления, быть высажена в качестве воздушного десанта у Гента, в центре расположения франко-англо-бельгийских войск. Она должна была овладеть городом, образовать там центр сопротивления и вызвать расстройство и дезорганизацию вражеских сил. До той поры парашютисты были использованы только в Польше и притом только малыми группами. Гитлер рассчитывал на неожиданный эффект, произведенный появлением целой дивизии, падающей с неба. Расчет был правилен. Французское командование никогда еще не стояло перед подобным явлением и в таких размерах.
Но план Гитлера устрашил в первую очередь германских генералов.
«Пришлось, – говорит Иодль, – в несколько приемов укреплять доверие участников». «Один за другим, – рассказывает Геринг, – генералы, вплоть до начальников дивизий, приходили ко мне и просили моего ходатайства перед фюрером об отмене этого плана. Они предсказывали катастрофу, считая французскую армию очень сильной, а генерала Гамелена очень искусным. Я не разделял этого взгляда. Я находил французскую армию чрезвычайно слабой».
Генералы были особенно устрашены быстротой передвижения, предписанной им при переходе равнины северной Франции. Идея пустить танковые дивизии вперед полной скоростью, без поддержки пехотой и артиллерией, казалась им безумной. Странная вещь: подобно своим французским противникам, они не извлекли уроков из Польской кампании, которую сами же выиграли. Их опасения привели к тем же заключениям, что и самонадеянность французского Генерального Штаба. «То, что удалось на востоке, – думали они, – не может повториться на Западе». Им уже представлялось, что они отрезаны от тыла, окружены и погибают.
Несмотря на все неблагоприятные прецеденты, Главный Штаб армии осмелился подать фюреру меморандум. Он просил, по крайней мере, остановку для наступающей армии после перехода ею Мааса, чтобы дать время пехоте присоединиться. Гитлер отверг меморандум.
Он был нетерпелив и нервничал. Он хотел начать наступление, как только армия закончит свои передвижения, чтобы завершить войну еще до Рождества. Великолепная сеть германских автострад позволяла переброску войск с Вислы на Рейн в невероятно короткое время. В начале ноября наступление на Францию должно было начаться, 5 ноября Гитлер подписал приказ, назначающий наступление на 12 ноября.
Этот приказ, так же как и те, о которых будет речь впереди, находится в архивах Нюрнберга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26