Напрасно. И только когда Ольшак уже собрался уходить, он вдруг почувствовал какое-то смутное беспокойство, словно в этой квартире не хватало чего-то действительно очень важного. Ольшак остановился посреди комнаты, в которой царила абсолютная тишина, даже с улицы не доносилось ни звука. Он взглянул на свои часы и вдруг догадался. Да, да, в квартире Сельчика не было часов! Можно, конечно, не иметь будильника, но у магистра экономики должны быть хотя бы наручные часы!
Это была первая деталь из тех, которые позднее так усложнили следствие.
Ольшак вышел на балкон. Собственно, это была узкая лоджия, идущая вдоль всего этажа и разделенная кирпичными перегородками. Трудно было предположить, что кто-то, держась за перегородку, мог перейти с одной лоджии на другую. Хотя, если в стену вбить крюк…
Размышления эти были чисто теоретические и неизвестно почему приходили в голову инспектора. Ведь Сельчик оставил записку: «Прошу никого не винить», а графологи установили, что эти слова собственноручно вывел на бумаге бывший магистр.
Лоджия была такой же чистой и прибранной, как и квартира. Может, именно поэтому Ольшак сразу заметил на блестящем каменном полу окурок. «Французская сигарета», – отметил про себя инспектор. Он поднял окурок, завернул его в бумажку и спрятал в карман. Очевидно, Сельчик стоял здесь ночью с последней сигаретой. Неужели он курил «Галуаз», которые продаются по тридцать злотых за пачку в гостиницах «Орбиса»? Нужно проверить. Итак, Сельчик выкурил эту сигарету, затоптал ее каблуком и кинулся вниз, написав предварительно записку, которая ничего не объясняет. В конце концов люди не кончают с собой без всякого повода, а если такое и случается, он, инспектор Ольшак, не может этого понять.
Допросы свидетелей он вел вместе с Куличем. Проходили они несколько хаотично, без всякого плана, ибо такового еще и не было, а мелкие, как говорится, зацепки появились гораздо позже.
Первой допрашивали Иоланту Каштель. Она только что возвратилась из морга. Девушка поставила у стены чемоданчик с вещами Сельчика и закурила.
– Почему он сделал это, пан инспектор?
Она была очень интересной, эта Иоланта Каштель. О таких говорят: «Яркая блондинка». Неизвестно почему Ольшак отметил это про себя. Похоже, у нее сильный характер.
– Я видела его, – продолжала Каштель. – Меня просили опознать. Он лежал на досках, а я смотрела на его пальцы… У него были очень длинные пальцы.
Она раздавила окурок в пепельнице, встала и подошла к окну.
– Чем я могу быть вам полезна, пан инспектор? Рассказывала она быстро и охотно. Ольшаку было знакомо такое состояние: она еще долго будет говорить о Сельчике. Каждый факт, еще вчера несущественный и пустяковый, станет теперь важным и значительным.
– Я познакомилась с ним четыре года назад, – сказала она. – Не так уж давно, а мне кажется, что прошла целая вечность. Я работала тогда еще машинисткой в управлении мастерских по ремонту электроприборов, и только три месяца назад меня перевели на должность секретарши директора. Я стала девушкой Конрада. Мы хотели пожениться. Конрад тщательно подсчитал – он всегда все тщательно подсчитывал, – что свадьба состоится в этом году. Он должен был защитить докторскую и попробовать перебраться в Варшаву. Кроме того, мы откладывали деньги на квартиру.
– Но ведь Сельчик недавно получил однокомнатную.
– Он хотел большую, – сказала Иоланта. – Я ведь снимаю комнату. Два месяца назад я выиграла по лотерее – «сирену». Сначала мы хотели продать ее, но так приятно было ездить по воскресеньям за город.
– У вас есть машина? – удивился Ольшак.
В конце концов это было единственным их развлечением.
Конрад много работал, объясняла девушка. Она даже обижалась на него, ведь нужно же время от времен): развлечься, посмотреть на людей. Однако Сельчик был тщеславен, хотел занимать высокую должность. Он принадлежал к тем людям, которые любят лезть «наверх», но в течение последних пяти лет он ни на шаг не продвинулся по службе, и это его страшно угнетало.
– У него никого не было, кроме меня, – продолжала она. – Родители Конрада погибли во время войны, воспитала его тетка, старая дева, единственная его родственница. – Каштель приоткрыла сумочку и украдкой взглянула в зеркальце. – Вы не поверите, но за все это время мы с ним только трижды были в ресторане: в самом начале, потом как-то на мои именины и еще раз случайно, так как оказалось, что у него дома ничего нет на ужин.
Девушка вытерла платком глаза, сухие, без следов слез. Замечала ли она что-нибудь необычное в последнее время? Пожалуй. Даже наверняка. Сельчик стал таким раздражительным, хотя и старался это скрыть. Конрад всегда был очень скрытным, не любил говорить о себе.
Иоланта немного оживилась, потом опять угасла и рассказывала монотонно, как бы повторяя заученный урок.
– Даже рубашки себе стирал сам. У него были две нейлоновые, но ходил он в них редко, берег. Чаще всего он носил шерстяной свитер, который я привезла ему из Закопане. Даже летом… В этом свитере…
– Когда вы его видели в последний раз?
– Это было так… – Иоланта на секунду подняла на инспектора глаза. – Конрад всегда обедал в столовой, а потом приходил ко мне, если, конечно, не собирался работать.
– И надолго у вас оставался?
– Иногда до утра, – ответила она просто, – а иногда я приходила к нему. В тот день он явился сразу после обеда. Ко мне как раз приехала подруга из Недзи-цы. Конраду это не понравилось, он держался не слишком приветливо, даже резко… Мы вместе посмотрели телевизор, потом я собрала ужин. Конрад лег на тахту, я думала, что он заснул. Чеся, моя подруга, хотела поискать место в гостинице, но было ясно, что из этого ничего не получится… Около девяти Конрад вдруг сорвался и объявил, что ему нужно уладить кое-какие дела. Он взял ключи от машины, я хотела поехать с ним, однако он пробурчал, что в этом нет необходимости, и обещал через час вернуться. – Иоланта замолчала и снова посмотрела на инспектора. – Прошло два или три часа, по телевизору еще шел какой-то фильм, но я ничего не помню… Позднее, по-моему, около двенадцати ночи, я решила, что, очевидно, что-то случилось. Набрала номер его телефона: никто не отвечал… Потом еще раз…
– В котором часу это было?
– Я уже сказала – в начале первого. Мне не сиделось дома. Конрад часто выключал телефон, на ночь почти всегда, так как его номер был похож на справочную вокзала. Я решила поехать к нему. Чеся вышла вместе со мной… Во дворе на обычном месте стояла моя «сирена».
– А ключ?
– Он был внутри. Представляете, он пригнал машину, оставил ее открытой и не зашел ко мне. Этого с ним никогда не случалось. Я села за руль. Чеся – рядом, мы поехали… Когда мы вышли из машины, я сразу увидела свет в его окне. Впрочем, сейчас даже не знаю, что я увидела сначала… Этот свет или белый свитер на асфальте…
Удивительное совпадение! Она приехала в тот самый момент, когда он выбросился из окна.
– Значит, он был жив, когда вы ему звонили.
– Он был бы жив, – сказала она, – если бы мы выехали на пятнадцать минут раньше, если бы…
Инспектор спросил о часах. Иоланта удивилась. Да, конечно, у Конрада были часы. Правда, она не помнит, какой марки. Когда можно будет войти в его квартиру? Ей бы хотелось забрать фотографии, письма…
– Их там не слишком много, – сухо ответил инспектор.
Потом Ольшак допросил дворника. Тогда он еще считал, что все дело займет у него три или четыре дня и он напишет постановление о его прекращении: «Самоубийство по неустановленной причине». Он не любил этой формулировки – «неустановленной». То есть такой, которой он не сумел установить.
Дворник рассказал немного. Пан Сельчик поселился здесь недавно. Впрочем, здесь все живут недавно, дом-то новый. Солидный, спокойный человек. Дворник помнил, что к Сельчику время от времени приходила девушка, и, пожалуй, больше он никого не видел. Той ночью он спал и сам не знает, что его разбудило. Окно его комнаты, выходящее во двор, было открыто, а живет он на первом этаже… Какой-то грохот, словно мешок ударился о мостовую, а потом крик девушки… Он выскочил из постели и еще из окна увидел белый свитер пана Сель-чика. По этому свитеру он его сразу узнал. Потом позвонил в милицию. А невеста покойного была уже у тела.
Жена дворника, худая женщина с плоским невыразительным лицом, говорила охотнее своего мужа.
– Эта Иоланта очень красивая. – рассказывала она. – Иногда я отпирала ей лифт, так как она забывала ключ. Случалось, что они с паном Сельчиком выходили вместе только утром на работу. Я даже удивлялась, почему они не поженятся. У пана Сельчика я убирала раз в неделю… Работы там было немного, редкий мужчина поддерживает такой порядок, как он. Только пол натереть, вымыть окно, ванную и лоджию. В тот вечер я мыла пол в лифте, когда пан Сельчик пришел домой.
– В котором часу это было?
– Да уже после девяти, потому что в девять тридцать по телевизору показывали фильм. Я как раз окончила уборку и успела его посмотреть. А пан Сельчик и мужчина поехали наверх.
– Сельчик был не один?
– Я ж и говорю. Даже пропустил того вперед.
– А как выглядел спутник Сельчика? Женщина пожала плечами.
– Я вытирала пол и не обратила внимания. Мужчина как мужчина, в сером плаще, в таких смешных ботинках.
– А вы не видели, как он выходил?
– Нет, мы с мужем посмотрели фильм и легли спать. Итак, около девяти Сельчик покинул дом невесты и поехал на машине в город. Спустя полчаса он вернулся домой в сопровождении какого-то мужчины. Потом пригнал машину к дому Иоланты. А может, машину он доставил раньше и уже не покидал своей квартиры? Кем был мужчина, которого видела дворничиха?
Затем Ольшак и Кулич допрашивали сослуживцев магистра, соседей и знакомых. Однако не нашли никого, кто бы в тот вечер видел Сельчика. Впрочем…
Результаты дактилоскопического анализа Ольшак получил сравнительно быстро. Отпечатков пальцев покойного в квартире было довольно много. Не оказалось их только на двух предметах, на которых, по мнению инспектора, их должны были обнаружить обязательно: на барьере лоджии и на вырванном из блокнота листке бумаги, оставленном самоубийцей. Зачем Сельчик стер отпечатки пальцев со своего последнего письма? Или он старался писать так, чтобы их не оставить? Почему? Случайность? А барьер лоджии? Прыгнул вниз, не касаясь его руками? В квартире нашли также отпечатки пальцев Иоланты и, наконец, отпечатки, несомненно, принадлежавшие мужчине. Было их много… В коридоре, на шкафчике с посудой, даже в ванной. Значит, кто-то, довольно долго находился в квартире Сельчика в последний вечер… Ольшак направил отпечатки в центральную картотеку, но, как он и предполагал, это ничего не дало. Не принадлежали они также ни одному из знакомых Сельчика: ни старшему ревизору Роваку из ГТИ, ни соседям Сельчика по лестничной площадке – профессору Гурену и Кральским. В общем, никому из тех, кого допрашивали в течение этих дней.
Естественно, этот незнакомый мог и не иметь ничего общего со смертью Сельчика. К примеру, это был случайно встреченный на улице старый друг. Но, когда скапливается слишком много странных фактов, нельзя отказываться от их выяснения. В этом Ольшак был уверен, Итак, кем был мужчина, которого видела дворничиха и который оставил столько отпечатков в квартире? О нем ничего не известно, кроме того, что он, как утверждает дворничиха, носил «смешные» ботинки. Что случилось с часами? Почему на последнем письме самоубийцы нет отпечатков пальцев? Результаты вскрытия: подробнейшее описание полученных телесных повреждений, вызвавших смерть, и больше ничего. Но при осмотре тела выяснилась одна удивительная деталь: самоубийца брился непосредственно перед смертью. На правой щеке оказался внушительный порез. Не очень новое лезвие «жиллет» – именно такое нашел Ольшак в квартире Сельчика – было старательно очищено. Магистр побрился, вымыл бритвенный прибор и только потом… Может, это даже соответствовало тому образу Конрада Сельчика, который нарисовал себе инспектор Ольшак?
Однако этот уже сложившийся образ во многом дополнил Тадеуш Ровак, старший ревизор ГТИ, коллега покойного, с которым они работали в одной комнате.
Когда Ровак сел за стол, вынул из кармана футляр, и чистой фланелькой стал протирать очки, Ольшак улыбнулся про себя: до того показался ему типичным представителем категории служащих его собеседник. Типичной была каждая мелочь: обыкновенное, несколько сонное лицо, небрежно выбритые щеки, недорогой серый костюмчик и плохо завязанный галстук. Человек лет пятидесяти, не очень заботящийся о своей внешности. Только чистый белый платочек в кармашке, который не вязался ни с воротничком, ни с галстуком, придавал старшему ревизору несколько импозантный вид. Инспектор даже хотел спросить, зачем он носит этот платок, но не успел, так как Ровак объяснил это сам:
– Люблю белые платки. Когда стоишь перед зеркалом, это так красиво выглядит. – И потом спросил: – Вы осматривали стол Сельчика?
Ольшак ответил утвердительно.
– Я тоже, еще до вашего приезда, – сказал Ровак. – Ничего интересного.
– А что вам там понадобилось?
– Видите ли, – улыбнулся старший ревизор, – я по натуре любопытен и поэтому, прежде чем отдать ключ шефу… Вы все равно бы об этом узнали. Если говорить откровенно, – добавил он, – меня интересовало не то, что там было, а лишь то, чего там не хватает.
– Чего не хватает?
– Так, мелочи, миниатюрных шахмат, которые Сельчик купил когда-то в комиссионном и очень любил. Должен признаться, я хотел похитить их. Но, очевидно, Сельчик забрал шахматы домой. Не понимаю, зачем это ему понадобилось.
Ольшак уже почти на память знал все вещи в квартире бывшего магистра и мог дать голову на отсечение, что шахмат там не было.
– Играли мы с ним на работе, – продолжал Ровак. – Шахматы были очень удобными. Если входил начальник, достаточно было положить на них папку с документами… Я привык к ним. – Глаза старшего ревизора невинно глянули сквозь очки. – Вы не знаете, кто будет наследником? Я бы их охотно купил.
В голосе Ровака было что-то такое, что не нравилось инспектору. Какая-то еле заметная ироническая нотка, когда Ровак говорил о Сельчике, и одновременно какая-то нахальная до неприятности искренность.
– Вы играли в рабочее время? – переспросил инспектор.
– Вас это удивляет? Я здесь пятнадцать лет, – сказал Ровак, – и все эти годы – старший ревизор. Сначала мы сражались с Козицким, но он умер от инфаркта, да и играл он неважно. Потом пришел Сельчик. С ним мы разыгрывали довольно трудные партии. Некоторые из них продолжались два-три дня. Но это, конечно, между нами.
– Разумеется, – подтвердил инспектор и, помолчав, добавил: – Должен признаться, я несколько удивлен. Мне казалось, что Сельчик был весь в работе. И если появлялось свободное время, он мог, к примеру, писать свою диссертацию.
– Многие пишут диссертацию, но лишь немногие защищают ее. Обычная история: служба, потом жена, позднее дети.
– А Сельчик?
– Сельчик не женился.
– Он был тщеславен?
– Такие не бывают тщеславны напоказ. На людях они чистенькие.
– Не понимаю.
Ровак расстегнул пуговицу пиджака и из кармана жилета достал сигару. Это было так неожиданно, что Ольшак даже не смог скрыть удивления.
– Люблю сигары, – сказал старший ревизор. – Может быть, вы считаете, что я беру взятки? Нет? Это хорошо. Я старый холостяк и могу себе позволить время от времени что-нибудь такое, чего не могут мои коллеги.
– Сельчик тоже любил выделяться?
– Да, но только совсем по-другому.
– Поэтому, – спросил инспектор, – вы с ним дружили?
Ровак взглянул на него стеклянными глазами.
– Я терпеть не мог Сельчика, – сказал он. – И в шахматы с ним играл только потому, что получал удовольствие, когда он проигрывал и бледнел.
– И вы говорите об этом так спокойно?
– А почему нет? Если бы даже Сельчика убили, я бы сказал то же самое. Мне не нравятся честолюбивые практики. Судите сами: нормальному человеку приходит в голову идея, он долго ее развивает, носится с ней, лелеет ее, а практик тут же принимается подсчитывать, удастся ли это реализовать и отвечает ли она его взглядам.
– Какая идея?
– Все равно, – заколебался Ровак. – Это не из области торговых ревизий. Вообще о работе мы говорили мало, чаще о статистике, о которой Сельчик писал докторскую. Ну и о какой-нибудь чепухе. Например, сколько офицеров милиции знает, что такое скарификация.
– Я, например, не знаю. А что это?
– Небольшое кожное раздражение.
– К примеру, после бритья? – Не совсем, но, впрочем…
– Почему это пришло вам в голову?
– Как-то мы говорили с Сельчиком на эту тему. Речь шла о выявлении нетипичных ситуаций. Сельчик во время ревизий буквально изводил людей, цеплялся к мелочам, на которые я бы не обратил внимания. Он гордился тем, что его ревизии нетипичны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Это была первая деталь из тех, которые позднее так усложнили следствие.
Ольшак вышел на балкон. Собственно, это была узкая лоджия, идущая вдоль всего этажа и разделенная кирпичными перегородками. Трудно было предположить, что кто-то, держась за перегородку, мог перейти с одной лоджии на другую. Хотя, если в стену вбить крюк…
Размышления эти были чисто теоретические и неизвестно почему приходили в голову инспектора. Ведь Сельчик оставил записку: «Прошу никого не винить», а графологи установили, что эти слова собственноручно вывел на бумаге бывший магистр.
Лоджия была такой же чистой и прибранной, как и квартира. Может, именно поэтому Ольшак сразу заметил на блестящем каменном полу окурок. «Французская сигарета», – отметил про себя инспектор. Он поднял окурок, завернул его в бумажку и спрятал в карман. Очевидно, Сельчик стоял здесь ночью с последней сигаретой. Неужели он курил «Галуаз», которые продаются по тридцать злотых за пачку в гостиницах «Орбиса»? Нужно проверить. Итак, Сельчик выкурил эту сигарету, затоптал ее каблуком и кинулся вниз, написав предварительно записку, которая ничего не объясняет. В конце концов люди не кончают с собой без всякого повода, а если такое и случается, он, инспектор Ольшак, не может этого понять.
Допросы свидетелей он вел вместе с Куличем. Проходили они несколько хаотично, без всякого плана, ибо такового еще и не было, а мелкие, как говорится, зацепки появились гораздо позже.
Первой допрашивали Иоланту Каштель. Она только что возвратилась из морга. Девушка поставила у стены чемоданчик с вещами Сельчика и закурила.
– Почему он сделал это, пан инспектор?
Она была очень интересной, эта Иоланта Каштель. О таких говорят: «Яркая блондинка». Неизвестно почему Ольшак отметил это про себя. Похоже, у нее сильный характер.
– Я видела его, – продолжала Каштель. – Меня просили опознать. Он лежал на досках, а я смотрела на его пальцы… У него были очень длинные пальцы.
Она раздавила окурок в пепельнице, встала и подошла к окну.
– Чем я могу быть вам полезна, пан инспектор? Рассказывала она быстро и охотно. Ольшаку было знакомо такое состояние: она еще долго будет говорить о Сельчике. Каждый факт, еще вчера несущественный и пустяковый, станет теперь важным и значительным.
– Я познакомилась с ним четыре года назад, – сказала она. – Не так уж давно, а мне кажется, что прошла целая вечность. Я работала тогда еще машинисткой в управлении мастерских по ремонту электроприборов, и только три месяца назад меня перевели на должность секретарши директора. Я стала девушкой Конрада. Мы хотели пожениться. Конрад тщательно подсчитал – он всегда все тщательно подсчитывал, – что свадьба состоится в этом году. Он должен был защитить докторскую и попробовать перебраться в Варшаву. Кроме того, мы откладывали деньги на квартиру.
– Но ведь Сельчик недавно получил однокомнатную.
– Он хотел большую, – сказала Иоланта. – Я ведь снимаю комнату. Два месяца назад я выиграла по лотерее – «сирену». Сначала мы хотели продать ее, но так приятно было ездить по воскресеньям за город.
– У вас есть машина? – удивился Ольшак.
В конце концов это было единственным их развлечением.
Конрад много работал, объясняла девушка. Она даже обижалась на него, ведь нужно же время от времен): развлечься, посмотреть на людей. Однако Сельчик был тщеславен, хотел занимать высокую должность. Он принадлежал к тем людям, которые любят лезть «наверх», но в течение последних пяти лет он ни на шаг не продвинулся по службе, и это его страшно угнетало.
– У него никого не было, кроме меня, – продолжала она. – Родители Конрада погибли во время войны, воспитала его тетка, старая дева, единственная его родственница. – Каштель приоткрыла сумочку и украдкой взглянула в зеркальце. – Вы не поверите, но за все это время мы с ним только трижды были в ресторане: в самом начале, потом как-то на мои именины и еще раз случайно, так как оказалось, что у него дома ничего нет на ужин.
Девушка вытерла платком глаза, сухие, без следов слез. Замечала ли она что-нибудь необычное в последнее время? Пожалуй. Даже наверняка. Сельчик стал таким раздражительным, хотя и старался это скрыть. Конрад всегда был очень скрытным, не любил говорить о себе.
Иоланта немного оживилась, потом опять угасла и рассказывала монотонно, как бы повторяя заученный урок.
– Даже рубашки себе стирал сам. У него были две нейлоновые, но ходил он в них редко, берег. Чаще всего он носил шерстяной свитер, который я привезла ему из Закопане. Даже летом… В этом свитере…
– Когда вы его видели в последний раз?
– Это было так… – Иоланта на секунду подняла на инспектора глаза. – Конрад всегда обедал в столовой, а потом приходил ко мне, если, конечно, не собирался работать.
– И надолго у вас оставался?
– Иногда до утра, – ответила она просто, – а иногда я приходила к нему. В тот день он явился сразу после обеда. Ко мне как раз приехала подруга из Недзи-цы. Конраду это не понравилось, он держался не слишком приветливо, даже резко… Мы вместе посмотрели телевизор, потом я собрала ужин. Конрад лег на тахту, я думала, что он заснул. Чеся, моя подруга, хотела поискать место в гостинице, но было ясно, что из этого ничего не получится… Около девяти Конрад вдруг сорвался и объявил, что ему нужно уладить кое-какие дела. Он взял ключи от машины, я хотела поехать с ним, однако он пробурчал, что в этом нет необходимости, и обещал через час вернуться. – Иоланта замолчала и снова посмотрела на инспектора. – Прошло два или три часа, по телевизору еще шел какой-то фильм, но я ничего не помню… Позднее, по-моему, около двенадцати ночи, я решила, что, очевидно, что-то случилось. Набрала номер его телефона: никто не отвечал… Потом еще раз…
– В котором часу это было?
– Я уже сказала – в начале первого. Мне не сиделось дома. Конрад часто выключал телефон, на ночь почти всегда, так как его номер был похож на справочную вокзала. Я решила поехать к нему. Чеся вышла вместе со мной… Во дворе на обычном месте стояла моя «сирена».
– А ключ?
– Он был внутри. Представляете, он пригнал машину, оставил ее открытой и не зашел ко мне. Этого с ним никогда не случалось. Я села за руль. Чеся – рядом, мы поехали… Когда мы вышли из машины, я сразу увидела свет в его окне. Впрочем, сейчас даже не знаю, что я увидела сначала… Этот свет или белый свитер на асфальте…
Удивительное совпадение! Она приехала в тот самый момент, когда он выбросился из окна.
– Значит, он был жив, когда вы ему звонили.
– Он был бы жив, – сказала она, – если бы мы выехали на пятнадцать минут раньше, если бы…
Инспектор спросил о часах. Иоланта удивилась. Да, конечно, у Конрада были часы. Правда, она не помнит, какой марки. Когда можно будет войти в его квартиру? Ей бы хотелось забрать фотографии, письма…
– Их там не слишком много, – сухо ответил инспектор.
Потом Ольшак допросил дворника. Тогда он еще считал, что все дело займет у него три или четыре дня и он напишет постановление о его прекращении: «Самоубийство по неустановленной причине». Он не любил этой формулировки – «неустановленной». То есть такой, которой он не сумел установить.
Дворник рассказал немного. Пан Сельчик поселился здесь недавно. Впрочем, здесь все живут недавно, дом-то новый. Солидный, спокойный человек. Дворник помнил, что к Сельчику время от времени приходила девушка, и, пожалуй, больше он никого не видел. Той ночью он спал и сам не знает, что его разбудило. Окно его комнаты, выходящее во двор, было открыто, а живет он на первом этаже… Какой-то грохот, словно мешок ударился о мостовую, а потом крик девушки… Он выскочил из постели и еще из окна увидел белый свитер пана Сель-чика. По этому свитеру он его сразу узнал. Потом позвонил в милицию. А невеста покойного была уже у тела.
Жена дворника, худая женщина с плоским невыразительным лицом, говорила охотнее своего мужа.
– Эта Иоланта очень красивая. – рассказывала она. – Иногда я отпирала ей лифт, так как она забывала ключ. Случалось, что они с паном Сельчиком выходили вместе только утром на работу. Я даже удивлялась, почему они не поженятся. У пана Сельчика я убирала раз в неделю… Работы там было немного, редкий мужчина поддерживает такой порядок, как он. Только пол натереть, вымыть окно, ванную и лоджию. В тот вечер я мыла пол в лифте, когда пан Сельчик пришел домой.
– В котором часу это было?
– Да уже после девяти, потому что в девять тридцать по телевизору показывали фильм. Я как раз окончила уборку и успела его посмотреть. А пан Сельчик и мужчина поехали наверх.
– Сельчик был не один?
– Я ж и говорю. Даже пропустил того вперед.
– А как выглядел спутник Сельчика? Женщина пожала плечами.
– Я вытирала пол и не обратила внимания. Мужчина как мужчина, в сером плаще, в таких смешных ботинках.
– А вы не видели, как он выходил?
– Нет, мы с мужем посмотрели фильм и легли спать. Итак, около девяти Сельчик покинул дом невесты и поехал на машине в город. Спустя полчаса он вернулся домой в сопровождении какого-то мужчины. Потом пригнал машину к дому Иоланты. А может, машину он доставил раньше и уже не покидал своей квартиры? Кем был мужчина, которого видела дворничиха?
Затем Ольшак и Кулич допрашивали сослуживцев магистра, соседей и знакомых. Однако не нашли никого, кто бы в тот вечер видел Сельчика. Впрочем…
Результаты дактилоскопического анализа Ольшак получил сравнительно быстро. Отпечатков пальцев покойного в квартире было довольно много. Не оказалось их только на двух предметах, на которых, по мнению инспектора, их должны были обнаружить обязательно: на барьере лоджии и на вырванном из блокнота листке бумаги, оставленном самоубийцей. Зачем Сельчик стер отпечатки пальцев со своего последнего письма? Или он старался писать так, чтобы их не оставить? Почему? Случайность? А барьер лоджии? Прыгнул вниз, не касаясь его руками? В квартире нашли также отпечатки пальцев Иоланты и, наконец, отпечатки, несомненно, принадлежавшие мужчине. Было их много… В коридоре, на шкафчике с посудой, даже в ванной. Значит, кто-то, довольно долго находился в квартире Сельчика в последний вечер… Ольшак направил отпечатки в центральную картотеку, но, как он и предполагал, это ничего не дало. Не принадлежали они также ни одному из знакомых Сельчика: ни старшему ревизору Роваку из ГТИ, ни соседям Сельчика по лестничной площадке – профессору Гурену и Кральским. В общем, никому из тех, кого допрашивали в течение этих дней.
Естественно, этот незнакомый мог и не иметь ничего общего со смертью Сельчика. К примеру, это был случайно встреченный на улице старый друг. Но, когда скапливается слишком много странных фактов, нельзя отказываться от их выяснения. В этом Ольшак был уверен, Итак, кем был мужчина, которого видела дворничиха и который оставил столько отпечатков в квартире? О нем ничего не известно, кроме того, что он, как утверждает дворничиха, носил «смешные» ботинки. Что случилось с часами? Почему на последнем письме самоубийцы нет отпечатков пальцев? Результаты вскрытия: подробнейшее описание полученных телесных повреждений, вызвавших смерть, и больше ничего. Но при осмотре тела выяснилась одна удивительная деталь: самоубийца брился непосредственно перед смертью. На правой щеке оказался внушительный порез. Не очень новое лезвие «жиллет» – именно такое нашел Ольшак в квартире Сельчика – было старательно очищено. Магистр побрился, вымыл бритвенный прибор и только потом… Может, это даже соответствовало тому образу Конрада Сельчика, который нарисовал себе инспектор Ольшак?
Однако этот уже сложившийся образ во многом дополнил Тадеуш Ровак, старший ревизор ГТИ, коллега покойного, с которым они работали в одной комнате.
Когда Ровак сел за стол, вынул из кармана футляр, и чистой фланелькой стал протирать очки, Ольшак улыбнулся про себя: до того показался ему типичным представителем категории служащих его собеседник. Типичной была каждая мелочь: обыкновенное, несколько сонное лицо, небрежно выбритые щеки, недорогой серый костюмчик и плохо завязанный галстук. Человек лет пятидесяти, не очень заботящийся о своей внешности. Только чистый белый платочек в кармашке, который не вязался ни с воротничком, ни с галстуком, придавал старшему ревизору несколько импозантный вид. Инспектор даже хотел спросить, зачем он носит этот платок, но не успел, так как Ровак объяснил это сам:
– Люблю белые платки. Когда стоишь перед зеркалом, это так красиво выглядит. – И потом спросил: – Вы осматривали стол Сельчика?
Ольшак ответил утвердительно.
– Я тоже, еще до вашего приезда, – сказал Ровак. – Ничего интересного.
– А что вам там понадобилось?
– Видите ли, – улыбнулся старший ревизор, – я по натуре любопытен и поэтому, прежде чем отдать ключ шефу… Вы все равно бы об этом узнали. Если говорить откровенно, – добавил он, – меня интересовало не то, что там было, а лишь то, чего там не хватает.
– Чего не хватает?
– Так, мелочи, миниатюрных шахмат, которые Сельчик купил когда-то в комиссионном и очень любил. Должен признаться, я хотел похитить их. Но, очевидно, Сельчик забрал шахматы домой. Не понимаю, зачем это ему понадобилось.
Ольшак уже почти на память знал все вещи в квартире бывшего магистра и мог дать голову на отсечение, что шахмат там не было.
– Играли мы с ним на работе, – продолжал Ровак. – Шахматы были очень удобными. Если входил начальник, достаточно было положить на них папку с документами… Я привык к ним. – Глаза старшего ревизора невинно глянули сквозь очки. – Вы не знаете, кто будет наследником? Я бы их охотно купил.
В голосе Ровака было что-то такое, что не нравилось инспектору. Какая-то еле заметная ироническая нотка, когда Ровак говорил о Сельчике, и одновременно какая-то нахальная до неприятности искренность.
– Вы играли в рабочее время? – переспросил инспектор.
– Вас это удивляет? Я здесь пятнадцать лет, – сказал Ровак, – и все эти годы – старший ревизор. Сначала мы сражались с Козицким, но он умер от инфаркта, да и играл он неважно. Потом пришел Сельчик. С ним мы разыгрывали довольно трудные партии. Некоторые из них продолжались два-три дня. Но это, конечно, между нами.
– Разумеется, – подтвердил инспектор и, помолчав, добавил: – Должен признаться, я несколько удивлен. Мне казалось, что Сельчик был весь в работе. И если появлялось свободное время, он мог, к примеру, писать свою диссертацию.
– Многие пишут диссертацию, но лишь немногие защищают ее. Обычная история: служба, потом жена, позднее дети.
– А Сельчик?
– Сельчик не женился.
– Он был тщеславен?
– Такие не бывают тщеславны напоказ. На людях они чистенькие.
– Не понимаю.
Ровак расстегнул пуговицу пиджака и из кармана жилета достал сигару. Это было так неожиданно, что Ольшак даже не смог скрыть удивления.
– Люблю сигары, – сказал старший ревизор. – Может быть, вы считаете, что я беру взятки? Нет? Это хорошо. Я старый холостяк и могу себе позволить время от времени что-нибудь такое, чего не могут мои коллеги.
– Сельчик тоже любил выделяться?
– Да, но только совсем по-другому.
– Поэтому, – спросил инспектор, – вы с ним дружили?
Ровак взглянул на него стеклянными глазами.
– Я терпеть не мог Сельчика, – сказал он. – И в шахматы с ним играл только потому, что получал удовольствие, когда он проигрывал и бледнел.
– И вы говорите об этом так спокойно?
– А почему нет? Если бы даже Сельчика убили, я бы сказал то же самое. Мне не нравятся честолюбивые практики. Судите сами: нормальному человеку приходит в голову идея, он долго ее развивает, носится с ней, лелеет ее, а практик тут же принимается подсчитывать, удастся ли это реализовать и отвечает ли она его взглядам.
– Какая идея?
– Все равно, – заколебался Ровак. – Это не из области торговых ревизий. Вообще о работе мы говорили мало, чаще о статистике, о которой Сельчик писал докторскую. Ну и о какой-нибудь чепухе. Например, сколько офицеров милиции знает, что такое скарификация.
– Я, например, не знаю. А что это?
– Небольшое кожное раздражение.
– К примеру, после бритья? – Не совсем, но, впрочем…
– Почему это пришло вам в голову?
– Как-то мы говорили с Сельчиком на эту тему. Речь шла о выявлении нетипичных ситуаций. Сельчик во время ревизий буквально изводил людей, цеплялся к мелочам, на которые я бы не обратил внимания. Он гордился тем, что его ревизии нетипичны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15