Вдруг комбриг сворачивает в кусты. Шофер мне:
– Комбриг свернул.
– Давай и мы: он же нас не отпускал.
Комбриг говорит нам:
– Ребята, заморим червячка.
– Товарищ полковник, пять километров осталось.
– Нет, нет, давайте.
Мы еще его не знали. Из специального ящика на подножке «виллиса» шофер достает колбасу, бекон, жареную курицу… – для нас немыслимые лакомства. Мы потом подсчитали: он выпил полтора литра водки и съел, как Гаргантюа, всю курицу.
Превращая в упорядоченный ряд речи Игоря Сергеевича, я не раз задумывался, не будет ли упрекать меня мой гипотетический читатель в принижении облика защитника отечества. Не слишком ли много водки, личных отношений, быта.
Гипотетически предполагаю, что Игорь Сергеевич прекрасно предвидел, что через пятьдесят-сто лет после войны быт, личные впечатления и взаимоотношения очевидцев этого великого времени станут самым интересным и недоступным материалом.
Записывая его воспоминания, мы не думали ни о каких публикациях. Очень эмоциональный и определенный в суждениях человек, Игорь Сергеевич был, допускаю, не вполне беспристрастен в своих оценках. Но поскольку дело дошло до печатного текста, я взял на себя следующие правки исходных записей: когда речи Игоря Сергеевича становились, на мой взгляд, личностно небезобидными, я опускал имена затрагиваемых персон.
Раз под Ново-Марковичами я развернул весь дивизион для стрельбы. Открытое место, мы не закапывались.
Вдруг вижу – на нас идет штук тридцать Ю-87 – «лаптежников». За ними показывается еще такая же группа. Они могли удивительно точно бомбить почти с вертикального пикирования. А тут – голое плато километра на полтора. Абсолютно ясное небо, под вечер, легкий морозец. Уже лег снег.
У меня в голове: «Вот они дадут нам прикурить. Сейчас будет!» Но рядом стояла наша 88-миллиметровая зенитная батарея. Она дает залп. В небе – черные разрывы. И вдруг ведущий взорвался на собственных бомбах. Громадный клуб дыма, из него летят мелкие ошметочки. Остальные самолеты раскидало волной. Они развернулись, высыпали бомбы в болото и ушли.
Подходит вторая группа. И повторяется тот же сюжет: с первого залпа взрывается головной самолет. И опять все разворачиваются и уходят.
Мы пооткрывали рты. Неповторимо! Я просто осатанел. Если б не такое везение – из дивизиона сделали бы форшмак. От нас осталось бы мокрое место!
Затем мы, не дрогнув, дали залп и укатили.
В Ново– Марковичах жили в сарае. Холодно ужасно. Сквозь стены видно снег. Костер прямо в сарае. Дым ест глаза. Я начал чесаться. Днем не чешусь, а ночью – пропащее дело. У меня был фельдшер Райхенштейн. Поставил диагноз: «У вас чесотка». – «Давай лечиться».
Ночью в самый холод меня раздели в сарае и обмазали гипосульфитом. Я облез, как перчатка. Дивизионный врач Славка Свешников повез меня в бригаду. Там сказали: «Нейродерматит». После десятка уколов хлористого кальция все прошло.
В январе 44-го года мы пытались брать Калинковичи и Мозырь.
Ночью, когда выдвигались для наступления, пошел такой ливень! Проехали Климовичи, Коровичи… Я вышел на остановке из машины и провалился по грудь в воду. Съехал прямо в какую-то трубу. Пока привезли шубу, пока что – меня всего затрясло.
К утру, только началась артподготовка – ударил мороз. Потом пошел такой крупный, хлопьями, снег – ничего не видно. Пехота прошла метров двести-триста, залегла и отползла назад.
А я после купанья заболел. Температура – 40 градусов. Мой начштаба Макунин бежит к комбригу:
– Командир заболел, бредит.
Тот распорядился:
– Бери мою «эмку» и вези в Речицу.
Отвезли. Я звоню Славке Свешникову:
– Что делать?
– У тебя сердце здоровое. Возьми несколько таблеток аспирина и выпей стакан водки.
– Слава, я не могу пить водку: с души воротит.
– А ты выпей.
Я выпил четыре таблетки аспирина и стакан водки. Всю ночь потел ужасно. Ночью меня поднимали – был весь мокрый. Утром встаю – ноги дрожат, температура 35,6. Звоню Славке. Тот говорит:
– Надевай тулуп, иди ко мне.
Медпункт был метрах в двухстах. Прихожу – лежат на топчанах двое: Славка – ему осколком отрубило палец на ноге, командир дивизиона Митя Мартынкин – ему осколок прошел по ребрам. Под столиком четверть водки. Записка командира бригады: «Ребята, извините, я из вашей четверти уже начал». Санинструктор водку не дает, пока не сдадим пистолеты. Сдали. Целый день втроем пили эту четверть. Потом я почувствовал, что температуры нет, и поехал к себе в дивизион.
Слава умер несколько лет назад. Когда виделись последний раз, я ему говорю:
– Славка, у тебя ни одного седого волоса.
Он отвечает:
– Зато морда, как печеное яблоко.
Мы его звали «Подсвешников», а то – «Сын хора». Нарочно, как выпивать – ставим пластинку хора Свешникова. Он отмахивался:
– Во, отец хреновиной занимается, а я должен слушать.
Он до нас служил в десантных войсках, забрасывался в тыл к немцам. Был большой, как комод, бывший боксер. Встретится – раз, правой тебе в плечо, как кувалдой. Так и летишь…
26
Недели через полторы мы опять стали наступать на Калинковичи и уже успешно. Взяли Калинковичи вместе с Мозырем. Мозырь более известен, хотя тогда оба города были – одинаковые деревни. Севернее их тянется Варшавское шоссе, хотя оно такое же шоссе, как я – турок. Там, на шоссе, стоял Пропойск, его потом назвали Славгородом. Город брала 3-я армия Горбатова. Один командир дивизии из его армии сказал Горбатову, что будет брать Пропойск только при том условии, что дивизии не присвоят потом имя города. Мне об этом рассказывал Горбатов, когда уже после войны я был у него дома, на Спиридоньевке. Мы хотели переиздать, расширив, его «Воспоминания». Не вышло: он был по тем временам шибко самостоятельный.
Нашей дивизии присвоили наименование «Калинковичской» как раз 20 января, когда праздновали годовщину ее формирования. Была легальная пьянка. Сначала обед с трех дня до двенадцати ночи у командира дивизии, а потом – по бригадам.
Взяли мы Калинковичи где-то… Постойте, можем проверить. У меня есть «Приказы Верховного Главнокомандующего». Книга в продаже не была, но мне ее подарил Паша Шкарубский. Он ее выпускал.
Игорь Сергеевич листает, приговаривая: «Маленький, злой… Юра Плотников про него говорил: „Злой потому, что маленький: сердце от дерьма близко“… А! Вот: „Кузовков… сотая бригада большой мощности – мой приятель…“
Да я ж неправильно смотрю! Надо в 44-й! Сейчас глянем. Во! Пожалуйста! Нашел: «В боях за освобождение городов Мозыря и Калинковичи отличились… и генерал-майора Игнатова…», – наш корпус! И дата – четырнадцатое января 1944 года.
Ба! Еще знакомый. Генерал-майор Гусаров – так это ж мой преподаватель тактики из училища. На гауптвахту меня сажал. Вот еще один – наш капитан Цесарь. В «Приказах» масса знакомых фамилий среди артиллеристов, много преподавателей ЛАУ-3, у которых учился.
Под Речицей мы провели с полгода. Выдвинемся из города, постреляем-повоюем с неделю, и опять в Речицу. Шли бои за высоты. На две-три высотки уходит две-три недели боев. На улучшение позиций уходит много времени. Надо было захватывать плацдармы для будущего наступления – операции «Багратион». Болота, лес…
До мая постоянно велись небольшие операции. В мелких боях не откладываются подробности. Обычно в операции участвует одна бригада. Ее дивизионы раздают по пехотным дивизиям, и там им ставит задачу командующий артиллерией дивизии. Чаще всего, это огонь по узлам сопротивления. Стреляешь очень аккуратно, чтобы не попасть по своим. Все-таки в реактивной артиллерии большое рассеяние. Это нас мучило. Любопытно, что на больших дальностях эллипс рассеяния у реактивных снарядов ложится поперек линии огня. В этом преимущество реактивной артиллерии против ствольной: не нужен косоприцельный огонь. Если действовали в паре два дивизиона, получалась такая плотность огня, что ни единого выстрела в ответ.
Жили в землянках. За каких-нибудь три дня сооружали великолепные апартаменты. В 41-42 годах мы жили просто в норах, не умели устраиваться как следует. А здесь – у меня были землянки на несколько комнат, стены отделаны плахами. Печки делали какие угодно. Искали железо в железнодорожных депо, на заводах, а технические летучки были свои.
Глушили на Соже рыбу. Там были затопленные плоты, под ними всегда стоит рыба. Семидесятипятиграммовая шашка тола точно входит в противотанковую мину. Бросил – и пожалуйста. Под Речицей в июне мой начальник разведки поехал глушить рыбу на Днепр. Их лодку нанесло на собственный заряд. Лодку разнесло, но сами остались живы. Они боялись показаться мне на глаза. Я приказываю:
– Найти этого мерзавца!
Приводят. Ему всю морду побило досками. Морду разнесло. Объясняет:
– Это мы с трудом выбирались из воды.
Из под Речицы окончательно мы ушли летом 44-го, незадолго до белорусского наступления.
К осени 43-го года перелом хода войны стал несомненным. Последний этап военной биографии Игоря Косова связан с победным стремлением Красной Армии на запад. Виктор Лапаев двинулся на запад годом раньше. Вот как это было.
ГЛАВА V
В ПРОКЛЯТОЙ СТОРОНЕ
В. П. Лапаев
1
В ноябре 1942 года меня, полуживого, перевезли на телеге из Виленской политической тюрьмы Лукишки в распределительный лагерь, шталаг. Я там немного пришел в себя.
Спустя неделю среди пленных пошли разговоры, что в Германию собираются отправлять очередную партию.
Я стал подбивать ребят бежать из эшелона. Уговорил пять человек, я – шестой.
Настал день, когда нас, тысячи две народу, повели на погрузку. Перед выходом немцы обыскивали группами пленных. Мы перебросили через проволоку ножи тем, кто уже прошел обыск.
Все шестеро попали в один вагон. Грузили по двадцать человек в вагон – обычный товарняк, на окошке решетки. Эшелон тронулся. Перед Каунасом начали резать ножами стенку, в углу вагона, поперек досок. Я спешил: надо было бежать, когда поезд еще идет по Литве. Нас повезли часов в одиннадцать утра, и ночью мы были бы в Пруссии. Решили оставить чуть недорезанную стенку, выбить ее, как стемнеет, и прыгать на ходу. Работали, прикрываясь шинелью. Прорезали так, что стало просвечивать.
Все, кто ехал с нами, решили бежать тоже. Но в нашем вагоне ехал старик лет пятидесяти. Он боялся: «Вы, молодые, попрыгаете. Я останусь, и немцы меня расстреляют». Отговаривал нас от побега, умолял не оставлять его.
Эшелон остановился в Каунасе. Снаружи открыли дверь, чтобы дать в вагон воды и сменить парашу.
Нам, дуракам, надо было держать старика, а он сразу выскочил в открывшуюся дверь и упал на перрон. Немец ногой пихает его обратно в вагон, а тот валяется, не встает, визжит, показывает жестами, как ножом режут стенку, а его – жест поперек горла.
Немец подозвал переводчика. Тот выслушал старика, кликнул еще двух немцев, и все немцы вошли в вагон. Ничего не увидели: место было закрыто шинелью. Вызвали старика, он указал на шинель. Немец сорвал ее, схватился за голову: «Ферфлюхт!»
Поднялся переполох. Вызвали еще человек десять охраны. Появился гауптман, начальник эшелона. Пленных выгнали на перрон, стали проверять все вагоны. Обнаружилось еще два порезанных вагона. Людей из них согнали вместе, приказали раздеться догола. Женщины проходят по перрону, отворачиваются.
Старик указал на меня: «Вот зачинщик».
Солдат выдернул меня из шеренги. Гауптман направился ко мне, вынимая из кобуры пистолет. Я подумал:
– Все. Сейчас застрелит…
Тот подошел и ударил меня рукояткой пистолета по затылку. Шрам – до сих пор. Я на мгновенье потерял сознание и упал. Гауптман стал бить меня ногами. Бил без остервенения, больше по ляжкам. Попался «сознательный».Я уворачивался, чтобы не попало по легким.
Всех шестьдесят голых людей из трех порезанных вагонов загнали в один вагон. Повезли. Ни сесть, ни лечь. Душно. Для меня очистили место в углу вагона, положили. Я был залит кровью, сильно болели ноги. Ребята из нашей шестерки обмыли меня водой.
2
Через двое суток ночью эшелон пришел в Белефельд. Нам, голым, дали команду одеваться. Мы на шарап кинулись к куче одежды. Мне достался один сапог и один деревянный клумпес, здоровенные немецкие солдатские штаны и немецкий китель. Сфотографировать бы – умрешь со смеху.
Это был 326-й шталаг, крупнейший в Германии пересыльный пункт. Бараков штук пятьсот, человек по сто в каждом. Бараки стоят рядами. Посмотришь вдоль ряда – конца не видно. Вокруг – колючая проволока, вышки. Как везде, внешняя охрана – немцы, внутреннее управление – свои. Если бы внутреннюю службу пришлось держать немцам – им понадобилось бы еще пол-армии. Полицейские из пленных жили в отдельном бараке, их кормили лучше. Чуть что – в морду кулаком, и палка не нужна.
Полицейские были, в основном, украинцы. Немцы им больше доверяли, по-видимому, из-за их национализма.
В украинцах и в националистах ли дело? – всплывают смутные мысли.
Недавно мне попали в руки воспоминания человека родом из Белорусской деревни Сомовичи, на Гомельщине. Автору в 41-м году было девять лет, звали его Василек.
С неторопливой, деревенской, обстоятельностью разворачиваются в рукописи судьбы десятков родов его односельчан.
С подробностями, донесенными памятью трех поколений, рассказывается о вражде деда с барскими, из своей деревни, лесниками…
О раскулачивании, которое проводил отец…
О расколе деревни в 41-м после прихода немцев. «Кулаки» стали полицейскими. Отец с товарищами ушел в партизаны. Беспощадная борьба соседа с соседом на тропах и в урочищах, истоптанных вместе с детства. Тупая, пьяная, победительная жестокость полицаев. Имена, характеры, смерти…
Извечные игры детей в войну. Дети партизан были – «красные», дети полицаев – «немцы». «Немцев» в этих играх было больше. «Красных» били.
В 42– м Василька вместе с сестрой немцы взяли в заложники – за отца. Полгода они провели в Гомельском киндерлагере – на баланде и съедаемые вшами, точь-в-точь как Виктор Лапаев. Отец Василька пригрозил старосте Сомовичей истребить всю его родню «до шестого колена». Какой ценой и как – неизвестно, но староста добыл документ, по которому детей выпустили.
Записки останавливаются на гибели деда Василька, бабки и дяди-горбуна, которых прямо в родной избе замучили односельчане-полицейские.
Сквозь бесстрастность повествования слышен скрип зубов. Как мне сказали, автор на этом месте надломился и продолжать дальше не смог.
Я интересовался, что в Сомовичах случилось потом.
Перед приходом Красной Армии часть полицейских, пытаясь реабилитироваться, стала сговариваться с партизанами против немцев. Немцы, прознав, отреагировали просто и четко: они окружили Сомовичи и сожгли деревню вместе со всеми стариками-старухами, бабами, детьми – и «красными», и «немцами».
Дети из Гомельского детского лагеря поумирали: немцы забирали у них кровь для своего военного госпиталя.
Отсидев положенные сроки, бывшие полицейские вернулись в родные места мужиками еще в силе к своим выросшим детям. И опять установили жесткую неформальную власть над краем, населенным солдатскими и партизанскими вдовами. Мне в другое время и другие люди рассказывали, что и на Брянщине – как раз там, где шумел сурово Брянский лес, – история советского коллаборационизма имела такие же продолжения.
Кайшядорские, лагерные, гомельские, брянские полицаи… Их числом и рвением держался «новый порядок» на оккупированных территориях. Сколько их было общим числом? Что побуждало их служить чужой, беспощадной, злой силе? Как разложить для них по долям родовое предопределение и свободу выбора?
Ответы на эти вопросы еще долго будут обжигать руки.
Проблема свободы воли проста для девятнадцатилетнего солдата. Право распоряжаться своей и чужими жизнями для него – в нехитрой формуле: «Либо ты – его, либо он – тебя». Эта проблема становится неразрешимой для теологов, историков, юристов-международников. Думается, что человечеству здесь не заповедано ничего, кроме библейского закона: «За грехи отцов Господь карает до седьмого колена». И если класть на каждое поколение по тридцать лет, то время последействия человеческих дел растягивается на пару столетий. Не расхлебываем ли мы сейчас горечь от закрепощения Малороссии Екатериной и от указа о вольности дворянства, распустившего служивое сословие по родовым гнездам.
В последние, смутные годы я с беспомощной горечью вижу, как моих друзей разделила незримая трещина по признаку их родового происхождения.
Мои друзья – это нравственная и интеллектуальная элита России, в большинстве своем – доктора наук и профессура, трудяги и умницы, люди, на которых можно положиться. В шестидесятых они были «шестидесятниками». В 70-80-х многие пошли в партию, «чтобы самим решать, что делать». В девяностые – раскололись примерно поровну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
– Комбриг свернул.
– Давай и мы: он же нас не отпускал.
Комбриг говорит нам:
– Ребята, заморим червячка.
– Товарищ полковник, пять километров осталось.
– Нет, нет, давайте.
Мы еще его не знали. Из специального ящика на подножке «виллиса» шофер достает колбасу, бекон, жареную курицу… – для нас немыслимые лакомства. Мы потом подсчитали: он выпил полтора литра водки и съел, как Гаргантюа, всю курицу.
Превращая в упорядоченный ряд речи Игоря Сергеевича, я не раз задумывался, не будет ли упрекать меня мой гипотетический читатель в принижении облика защитника отечества. Не слишком ли много водки, личных отношений, быта.
Гипотетически предполагаю, что Игорь Сергеевич прекрасно предвидел, что через пятьдесят-сто лет после войны быт, личные впечатления и взаимоотношения очевидцев этого великого времени станут самым интересным и недоступным материалом.
Записывая его воспоминания, мы не думали ни о каких публикациях. Очень эмоциональный и определенный в суждениях человек, Игорь Сергеевич был, допускаю, не вполне беспристрастен в своих оценках. Но поскольку дело дошло до печатного текста, я взял на себя следующие правки исходных записей: когда речи Игоря Сергеевича становились, на мой взгляд, личностно небезобидными, я опускал имена затрагиваемых персон.
Раз под Ново-Марковичами я развернул весь дивизион для стрельбы. Открытое место, мы не закапывались.
Вдруг вижу – на нас идет штук тридцать Ю-87 – «лаптежников». За ними показывается еще такая же группа. Они могли удивительно точно бомбить почти с вертикального пикирования. А тут – голое плато километра на полтора. Абсолютно ясное небо, под вечер, легкий морозец. Уже лег снег.
У меня в голове: «Вот они дадут нам прикурить. Сейчас будет!» Но рядом стояла наша 88-миллиметровая зенитная батарея. Она дает залп. В небе – черные разрывы. И вдруг ведущий взорвался на собственных бомбах. Громадный клуб дыма, из него летят мелкие ошметочки. Остальные самолеты раскидало волной. Они развернулись, высыпали бомбы в болото и ушли.
Подходит вторая группа. И повторяется тот же сюжет: с первого залпа взрывается головной самолет. И опять все разворачиваются и уходят.
Мы пооткрывали рты. Неповторимо! Я просто осатанел. Если б не такое везение – из дивизиона сделали бы форшмак. От нас осталось бы мокрое место!
Затем мы, не дрогнув, дали залп и укатили.
В Ново– Марковичах жили в сарае. Холодно ужасно. Сквозь стены видно снег. Костер прямо в сарае. Дым ест глаза. Я начал чесаться. Днем не чешусь, а ночью – пропащее дело. У меня был фельдшер Райхенштейн. Поставил диагноз: «У вас чесотка». – «Давай лечиться».
Ночью в самый холод меня раздели в сарае и обмазали гипосульфитом. Я облез, как перчатка. Дивизионный врач Славка Свешников повез меня в бригаду. Там сказали: «Нейродерматит». После десятка уколов хлористого кальция все прошло.
В январе 44-го года мы пытались брать Калинковичи и Мозырь.
Ночью, когда выдвигались для наступления, пошел такой ливень! Проехали Климовичи, Коровичи… Я вышел на остановке из машины и провалился по грудь в воду. Съехал прямо в какую-то трубу. Пока привезли шубу, пока что – меня всего затрясло.
К утру, только началась артподготовка – ударил мороз. Потом пошел такой крупный, хлопьями, снег – ничего не видно. Пехота прошла метров двести-триста, залегла и отползла назад.
А я после купанья заболел. Температура – 40 градусов. Мой начштаба Макунин бежит к комбригу:
– Командир заболел, бредит.
Тот распорядился:
– Бери мою «эмку» и вези в Речицу.
Отвезли. Я звоню Славке Свешникову:
– Что делать?
– У тебя сердце здоровое. Возьми несколько таблеток аспирина и выпей стакан водки.
– Слава, я не могу пить водку: с души воротит.
– А ты выпей.
Я выпил четыре таблетки аспирина и стакан водки. Всю ночь потел ужасно. Ночью меня поднимали – был весь мокрый. Утром встаю – ноги дрожат, температура 35,6. Звоню Славке. Тот говорит:
– Надевай тулуп, иди ко мне.
Медпункт был метрах в двухстах. Прихожу – лежат на топчанах двое: Славка – ему осколком отрубило палец на ноге, командир дивизиона Митя Мартынкин – ему осколок прошел по ребрам. Под столиком четверть водки. Записка командира бригады: «Ребята, извините, я из вашей четверти уже начал». Санинструктор водку не дает, пока не сдадим пистолеты. Сдали. Целый день втроем пили эту четверть. Потом я почувствовал, что температуры нет, и поехал к себе в дивизион.
Слава умер несколько лет назад. Когда виделись последний раз, я ему говорю:
– Славка, у тебя ни одного седого волоса.
Он отвечает:
– Зато морда, как печеное яблоко.
Мы его звали «Подсвешников», а то – «Сын хора». Нарочно, как выпивать – ставим пластинку хора Свешникова. Он отмахивался:
– Во, отец хреновиной занимается, а я должен слушать.
Он до нас служил в десантных войсках, забрасывался в тыл к немцам. Был большой, как комод, бывший боксер. Встретится – раз, правой тебе в плечо, как кувалдой. Так и летишь…
26
Недели через полторы мы опять стали наступать на Калинковичи и уже успешно. Взяли Калинковичи вместе с Мозырем. Мозырь более известен, хотя тогда оба города были – одинаковые деревни. Севернее их тянется Варшавское шоссе, хотя оно такое же шоссе, как я – турок. Там, на шоссе, стоял Пропойск, его потом назвали Славгородом. Город брала 3-я армия Горбатова. Один командир дивизии из его армии сказал Горбатову, что будет брать Пропойск только при том условии, что дивизии не присвоят потом имя города. Мне об этом рассказывал Горбатов, когда уже после войны я был у него дома, на Спиридоньевке. Мы хотели переиздать, расширив, его «Воспоминания». Не вышло: он был по тем временам шибко самостоятельный.
Нашей дивизии присвоили наименование «Калинковичской» как раз 20 января, когда праздновали годовщину ее формирования. Была легальная пьянка. Сначала обед с трех дня до двенадцати ночи у командира дивизии, а потом – по бригадам.
Взяли мы Калинковичи где-то… Постойте, можем проверить. У меня есть «Приказы Верховного Главнокомандующего». Книга в продаже не была, но мне ее подарил Паша Шкарубский. Он ее выпускал.
Игорь Сергеевич листает, приговаривая: «Маленький, злой… Юра Плотников про него говорил: „Злой потому, что маленький: сердце от дерьма близко“… А! Вот: „Кузовков… сотая бригада большой мощности – мой приятель…“
Да я ж неправильно смотрю! Надо в 44-й! Сейчас глянем. Во! Пожалуйста! Нашел: «В боях за освобождение городов Мозыря и Калинковичи отличились… и генерал-майора Игнатова…», – наш корпус! И дата – четырнадцатое января 1944 года.
Ба! Еще знакомый. Генерал-майор Гусаров – так это ж мой преподаватель тактики из училища. На гауптвахту меня сажал. Вот еще один – наш капитан Цесарь. В «Приказах» масса знакомых фамилий среди артиллеристов, много преподавателей ЛАУ-3, у которых учился.
Под Речицей мы провели с полгода. Выдвинемся из города, постреляем-повоюем с неделю, и опять в Речицу. Шли бои за высоты. На две-три высотки уходит две-три недели боев. На улучшение позиций уходит много времени. Надо было захватывать плацдармы для будущего наступления – операции «Багратион». Болота, лес…
До мая постоянно велись небольшие операции. В мелких боях не откладываются подробности. Обычно в операции участвует одна бригада. Ее дивизионы раздают по пехотным дивизиям, и там им ставит задачу командующий артиллерией дивизии. Чаще всего, это огонь по узлам сопротивления. Стреляешь очень аккуратно, чтобы не попасть по своим. Все-таки в реактивной артиллерии большое рассеяние. Это нас мучило. Любопытно, что на больших дальностях эллипс рассеяния у реактивных снарядов ложится поперек линии огня. В этом преимущество реактивной артиллерии против ствольной: не нужен косоприцельный огонь. Если действовали в паре два дивизиона, получалась такая плотность огня, что ни единого выстрела в ответ.
Жили в землянках. За каких-нибудь три дня сооружали великолепные апартаменты. В 41-42 годах мы жили просто в норах, не умели устраиваться как следует. А здесь – у меня были землянки на несколько комнат, стены отделаны плахами. Печки делали какие угодно. Искали железо в железнодорожных депо, на заводах, а технические летучки были свои.
Глушили на Соже рыбу. Там были затопленные плоты, под ними всегда стоит рыба. Семидесятипятиграммовая шашка тола точно входит в противотанковую мину. Бросил – и пожалуйста. Под Речицей в июне мой начальник разведки поехал глушить рыбу на Днепр. Их лодку нанесло на собственный заряд. Лодку разнесло, но сами остались живы. Они боялись показаться мне на глаза. Я приказываю:
– Найти этого мерзавца!
Приводят. Ему всю морду побило досками. Морду разнесло. Объясняет:
– Это мы с трудом выбирались из воды.
Из под Речицы окончательно мы ушли летом 44-го, незадолго до белорусского наступления.
К осени 43-го года перелом хода войны стал несомненным. Последний этап военной биографии Игоря Косова связан с победным стремлением Красной Армии на запад. Виктор Лапаев двинулся на запад годом раньше. Вот как это было.
ГЛАВА V
В ПРОКЛЯТОЙ СТОРОНЕ
В. П. Лапаев
1
В ноябре 1942 года меня, полуживого, перевезли на телеге из Виленской политической тюрьмы Лукишки в распределительный лагерь, шталаг. Я там немного пришел в себя.
Спустя неделю среди пленных пошли разговоры, что в Германию собираются отправлять очередную партию.
Я стал подбивать ребят бежать из эшелона. Уговорил пять человек, я – шестой.
Настал день, когда нас, тысячи две народу, повели на погрузку. Перед выходом немцы обыскивали группами пленных. Мы перебросили через проволоку ножи тем, кто уже прошел обыск.
Все шестеро попали в один вагон. Грузили по двадцать человек в вагон – обычный товарняк, на окошке решетки. Эшелон тронулся. Перед Каунасом начали резать ножами стенку, в углу вагона, поперек досок. Я спешил: надо было бежать, когда поезд еще идет по Литве. Нас повезли часов в одиннадцать утра, и ночью мы были бы в Пруссии. Решили оставить чуть недорезанную стенку, выбить ее, как стемнеет, и прыгать на ходу. Работали, прикрываясь шинелью. Прорезали так, что стало просвечивать.
Все, кто ехал с нами, решили бежать тоже. Но в нашем вагоне ехал старик лет пятидесяти. Он боялся: «Вы, молодые, попрыгаете. Я останусь, и немцы меня расстреляют». Отговаривал нас от побега, умолял не оставлять его.
Эшелон остановился в Каунасе. Снаружи открыли дверь, чтобы дать в вагон воды и сменить парашу.
Нам, дуракам, надо было держать старика, а он сразу выскочил в открывшуюся дверь и упал на перрон. Немец ногой пихает его обратно в вагон, а тот валяется, не встает, визжит, показывает жестами, как ножом режут стенку, а его – жест поперек горла.
Немец подозвал переводчика. Тот выслушал старика, кликнул еще двух немцев, и все немцы вошли в вагон. Ничего не увидели: место было закрыто шинелью. Вызвали старика, он указал на шинель. Немец сорвал ее, схватился за голову: «Ферфлюхт!»
Поднялся переполох. Вызвали еще человек десять охраны. Появился гауптман, начальник эшелона. Пленных выгнали на перрон, стали проверять все вагоны. Обнаружилось еще два порезанных вагона. Людей из них согнали вместе, приказали раздеться догола. Женщины проходят по перрону, отворачиваются.
Старик указал на меня: «Вот зачинщик».
Солдат выдернул меня из шеренги. Гауптман направился ко мне, вынимая из кобуры пистолет. Я подумал:
– Все. Сейчас застрелит…
Тот подошел и ударил меня рукояткой пистолета по затылку. Шрам – до сих пор. Я на мгновенье потерял сознание и упал. Гауптман стал бить меня ногами. Бил без остервенения, больше по ляжкам. Попался «сознательный».Я уворачивался, чтобы не попало по легким.
Всех шестьдесят голых людей из трех порезанных вагонов загнали в один вагон. Повезли. Ни сесть, ни лечь. Душно. Для меня очистили место в углу вагона, положили. Я был залит кровью, сильно болели ноги. Ребята из нашей шестерки обмыли меня водой.
2
Через двое суток ночью эшелон пришел в Белефельд. Нам, голым, дали команду одеваться. Мы на шарап кинулись к куче одежды. Мне достался один сапог и один деревянный клумпес, здоровенные немецкие солдатские штаны и немецкий китель. Сфотографировать бы – умрешь со смеху.
Это был 326-й шталаг, крупнейший в Германии пересыльный пункт. Бараков штук пятьсот, человек по сто в каждом. Бараки стоят рядами. Посмотришь вдоль ряда – конца не видно. Вокруг – колючая проволока, вышки. Как везде, внешняя охрана – немцы, внутреннее управление – свои. Если бы внутреннюю службу пришлось держать немцам – им понадобилось бы еще пол-армии. Полицейские из пленных жили в отдельном бараке, их кормили лучше. Чуть что – в морду кулаком, и палка не нужна.
Полицейские были, в основном, украинцы. Немцы им больше доверяли, по-видимому, из-за их национализма.
В украинцах и в националистах ли дело? – всплывают смутные мысли.
Недавно мне попали в руки воспоминания человека родом из Белорусской деревни Сомовичи, на Гомельщине. Автору в 41-м году было девять лет, звали его Василек.
С неторопливой, деревенской, обстоятельностью разворачиваются в рукописи судьбы десятков родов его односельчан.
С подробностями, донесенными памятью трех поколений, рассказывается о вражде деда с барскими, из своей деревни, лесниками…
О раскулачивании, которое проводил отец…
О расколе деревни в 41-м после прихода немцев. «Кулаки» стали полицейскими. Отец с товарищами ушел в партизаны. Беспощадная борьба соседа с соседом на тропах и в урочищах, истоптанных вместе с детства. Тупая, пьяная, победительная жестокость полицаев. Имена, характеры, смерти…
Извечные игры детей в войну. Дети партизан были – «красные», дети полицаев – «немцы». «Немцев» в этих играх было больше. «Красных» били.
В 42– м Василька вместе с сестрой немцы взяли в заложники – за отца. Полгода они провели в Гомельском киндерлагере – на баланде и съедаемые вшами, точь-в-точь как Виктор Лапаев. Отец Василька пригрозил старосте Сомовичей истребить всю его родню «до шестого колена». Какой ценой и как – неизвестно, но староста добыл документ, по которому детей выпустили.
Записки останавливаются на гибели деда Василька, бабки и дяди-горбуна, которых прямо в родной избе замучили односельчане-полицейские.
Сквозь бесстрастность повествования слышен скрип зубов. Как мне сказали, автор на этом месте надломился и продолжать дальше не смог.
Я интересовался, что в Сомовичах случилось потом.
Перед приходом Красной Армии часть полицейских, пытаясь реабилитироваться, стала сговариваться с партизанами против немцев. Немцы, прознав, отреагировали просто и четко: они окружили Сомовичи и сожгли деревню вместе со всеми стариками-старухами, бабами, детьми – и «красными», и «немцами».
Дети из Гомельского детского лагеря поумирали: немцы забирали у них кровь для своего военного госпиталя.
Отсидев положенные сроки, бывшие полицейские вернулись в родные места мужиками еще в силе к своим выросшим детям. И опять установили жесткую неформальную власть над краем, населенным солдатскими и партизанскими вдовами. Мне в другое время и другие люди рассказывали, что и на Брянщине – как раз там, где шумел сурово Брянский лес, – история советского коллаборационизма имела такие же продолжения.
Кайшядорские, лагерные, гомельские, брянские полицаи… Их числом и рвением держался «новый порядок» на оккупированных территориях. Сколько их было общим числом? Что побуждало их служить чужой, беспощадной, злой силе? Как разложить для них по долям родовое предопределение и свободу выбора?
Ответы на эти вопросы еще долго будут обжигать руки.
Проблема свободы воли проста для девятнадцатилетнего солдата. Право распоряжаться своей и чужими жизнями для него – в нехитрой формуле: «Либо ты – его, либо он – тебя». Эта проблема становится неразрешимой для теологов, историков, юристов-международников. Думается, что человечеству здесь не заповедано ничего, кроме библейского закона: «За грехи отцов Господь карает до седьмого колена». И если класть на каждое поколение по тридцать лет, то время последействия человеческих дел растягивается на пару столетий. Не расхлебываем ли мы сейчас горечь от закрепощения Малороссии Екатериной и от указа о вольности дворянства, распустившего служивое сословие по родовым гнездам.
В последние, смутные годы я с беспомощной горечью вижу, как моих друзей разделила незримая трещина по признаку их родового происхождения.
Мои друзья – это нравственная и интеллектуальная элита России, в большинстве своем – доктора наук и профессура, трудяги и умницы, люди, на которых можно положиться. В шестидесятых они были «шестидесятниками». В 70-80-х многие пошли в партию, «чтобы самим решать, что делать». В девяностые – раскололись примерно поровну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27