..
______________
* Вторая строка польского национального гимна "Еще Польша не погибла".
Вдруг все смолкает.
Тогда внизу старый боевой волк Штейнмец закуривает фарфоровую трубку и говорит довольным тоном:
- Им только это заиграй! Дошли молодцы!
Через несколько минут одно из гордо развевавшихся трехцветных знамен подпрыгивает кверху, потом склоняется и падает...
- Эти не шутят! - говорит Штейнмец. Трубы снова играют тот же самый гимн. Второй познанский полк идет на подмогу первому.
В виноградниках - штыковой бой.
А теперь, Муза, воспой моего Бартека, чтоб узнали потомки о его подвигах. Страх, нетерпение, отчаяние слились в его сердце в одно чувство бешенства, а когда он услышал гимн, каждая жилка в нем напряглась, как железная проволока. Волосы у него стали дыбом, перед глазами замелькали искры. Он забыл обо всем на свете, забыл даже, что "двум смертям не бывать", и, сжав ружье могучими ручищами, бросился вместе с другими вперед. На бегу он раз десять спотыкался, разбил себе нос измазался весь землей и кровью, которая текла у него из носу, и, взбешенный, снова побежал вперед, ловя воздух раскрытым ртом. Он таращил глаза, чтоб увидеть в зелени хоть одного француза, как вдруг увидел сразу троих возле знамени. Это были тюркосы. Вы думаете, Бартек отступил? Нет! Теперь он бы и самого сатану схватил за рога! Он ринулся к ним; турки с воем бросились на него; два штыка, как два жала, вот-вот вонзятся ему в грудь, но тут мой Бартек как схватит ружье за ствол, словно шкворень, да как махнет раз, да еще раз... Только страшный крик раздался в ответ - и два черных тела в судорогах упали на землю.
Тогда к третьему, что держал знамя, подбежало на помощь с десяток тюркосов. Бартек, как фурия, бросился сразу на всех. Они выстрелили - что-то блеснуло, грохнуло, и в ту же минуту в клубах дыма заревел хриплый голос Бартека:
- Дали маху!
И опять его ружье описало страшный круг, и опять в ответ послышались вопли. Тюркосы в ужасе попятились при виде этого ошалевшего от бешенства великана, и, то ли это послышалось Бартеку, то ли они что-то кричали по-арабски, только ему показалось, что из их широких ртов вылетал крик:
- Магда! Магда!
- А, Магды вам захотелось! - завыл Бартек и одним прыжком очутился среди врагов.
К счастью, в эту минуту подоспели к нему на помощь Матеки, Войтеки и другие Бартеки. В винограднике завязался рукопашный бой, которому вторили треск ружей в свистящее дыхание сражающихся. Бартек бушевал, как ураган. Закопченный дымом, залитый кровью, похожий скорее на зверя, чем на человека, он, не помня себя, каждым ударом валил людей, ломал ружья, проламывал головы. Руки его двигались со страшной быстротой машины, сеющей гибель. Добравшись до знаменосца, он схватил его своими железными пальцами за горло. У знаменосца глаза вылезли на лоб, побагровело лицо, он захрипел и выпустил из рук древко.
- Ура! - крикнул Бартек и, подняв знамя, замахал им в воздухе.
Вот это-то подымающееся и опускающееся знамя видел снизу генерал Штейнмец.
Но мог он его видеть лишь одно мгновение, потому что уже в следующее Бартек этим самым знаменем раскроил чью-то голову в кепи с золотым шнурком.
Тем временем его товарищи бросились вперед.
Бартек на минуту остался один. Он сорвал знамя, спрятал его за пазуху и, схватив обеими руками древко, побежал вслед за своими.
Толпы тюркосов с диким воем бросились к орудиям, стоявшим на вершине холма, а за ними с криком бежали Матеки и, догнав, били их прикладами и штыками.
Зуавы, стоявшие у орудий, встретили тех и других ружейным огнем.
- Ура! - крикнул Бартек.
Мужики добежали до пушек. Возле них снова завязался рукопашный бой. В эту минуту на помощь первому подоспел второй познанский полк. Древко знамени в могучих ручищах Бартека превратилось в какой-то адский цеп. Каждый удар его расчищал широкую дорогу в сомкнутых рядах врага. Ужас охватил тюркосов и зуавов. Там, где дрался Бартек, они отступали. Через минуту Бартек сидел на пушке, как на гнетовской кобыле.
Но не успели солдаты заметить, что он взобрался на нее, как он уже оседлал вторую и свалил возле нее другого знаменосца.
- Ура, Бартек! - крикнули солдаты.
Победа была полная. Мужики захватили все орудия. Французская пехота бежала, но по другую сторону холма снова наткнулась на прусский отряд и сложила оружие.
Однако Бартек, преследуя противника, захватил и третье знамя. Надо было его видеть, когда он, усталый, облитый потом и кровью, пыхтя, как кузнечный мех, спускался вместе с другими с холма, неся на плечах три французских знамени. Французы! Тьфу! Плевать ему на них! Рядом с Бартеком шел исцарапанный, весь в ссадинах Войтек. Бартек сказал ему:
- Что ж ты болтал? Да это же дрянь просто: у них и силы-то никакой нет. Поцарапали нас с тобой, как котята, - вот и все. А их - чуть кого хватишь, глядь - из него уж и дух вон.
- Кто ж тебя знал, что ты такой вояка, - ответил Войтек, которого подвиги Бартека заставили смотреть на него другими глазами.
Но кто же не замечал этих подвигов! История, весь полк и большая часть офицеров с удивлен нем смотрели на этого огромного мужика с жидкими рыжими усами и вытаращенными глазами. "Ach Sie verfluchter Polacke!"* - сказал ему сам майор и дернул его за ухо, а Бартек от радости осклабился во весь рот. Когда полк снова выстроился у подошвы холма, майор показал его полковнику, а полковник - самому Штейнмецу.
______________
* Ах ты проклятый поляк! (нем.).
Тот осмотрел знамена и велел их спрятать, а потом принялся разглядывать Бартека. Наш Бартек снова стоит, вытянувшись в струнку, и держит ружье на-караул, а старый генерал смотрит на него и с удовольствием качает головой. Наконец, он что-то говорит полковнику. Отчетливо слышно слово: "унтер-офицер".
- Zu dumm, Excellenz!* - отвечает майор.
______________
* Слишком глуп, ваше превосходительство! (нем.).
- А вот увидим, - говорит его превосходительство и, повернув коня, подъезжает к Бартеку.
Бартек уже и сам не знает, что с ним делается. Вещь неслыханная в прусской армии: генерал разговаривает с рядовым! Его превосходительству это тем легче, что он умеет говорить по-польски. К тому же этот рядовой захватил три знамени и две пушки. - Ты откуда? - спрашивает генерал.
- Из Гнетова, - отвечает Бартек.
- Хорошо. Как тебя зовут?
- Бартек Словик.
- Менш, - переводит майор.
- Менс! - повторяет Бартек.
- А ты знаешь, за что бьешь французов?
- Знаю, вашство...
- Скажи!
Бартек, заикаясь, бормочет: "За... за..." - и замолкает. К счастью, ему вдруг приходят на память слова Войтека, и он, чтобы не сбиться, быстро выпаливает:
- За то, что они такие же немцы, только еще похуже, и стервы!
Старое лицо его превосходительства начинает подергиваться, словно его превосходительство сейчас изволит расхохотаться. Однако через минуту ею превосходительство обращается к майору и говорит:
- Вы были правы.
Мой Бартек, довольный собою, браво стоит навытяжку.
- Кто выиграл сегодня сражение? - снова спрашивает генерал.
- Я, вашство, - без малейшего колебания отвечает Бартек.
Лицо генерала снова подергивается.
- Правильно, правильно, ты! Ну, вот тебе награда...
Тут старый воин откалывает железный крест со своей груди, затем нагибается и прикалывает его к груди Бартека. Веселое настроение генерала передается по рангу полковнику, майорам, капитанам и так вплоть до унтер-офицеров. После отъезда генерала полковник со своей стороны дает Бартеку десять талеров, майор - пять и так далее. Все, смеясь, повторяют, что это он выиграл битву, вследствие чего Бартек чувствует себя на седьмом небе.
Странное дело. Один только Войтек не особенно доволен нашим героем.
Вечером, когда они оба сидят у костра и рот Бартека так же плотно набит колбасой, как сама колбаса горохом, Войтек говорит с укором:
- И глуп же ты, Бартек. Ох, как глуп!..
- А что? - прожевывая колбасу, мычит Бартек.
- Что ж ты, голова, наболтал генералу про французов, что они немцы?
- Да ведь ты сам говорил...
- Должен ведь ты понимать, что генерал и офицеры тоже немцы.
- Ну так что ж?
Войтек пришел в замешательство.
- А то, что раз они немцы, то не нужно им этого говорить, все-таки это нехорошо...
- Да ведь я про французов сказал, а не про них.
- Эх, да ведь когда...
Войтек вдруг оборвал свою речь. По-видимому, он хотел сказать что-то совсем другое: хотел объяснить Бартеку, что нельзя плохо отзываться о немцах при немцах, но у него запутался язык.
V
Немного времени спустя королевская прусская почта привезла в Гнетово следующее письмо:
"Да славится имя господа нашего Христа и его пречистой матери! Дражайшая Магда! Что у тебя слышно? Тебе-то хорошо в хате под периной, а я тут вовсю воюю. Стояли мы у большой крепости Мец, и была тут битва, и тут я так этих французов разделал, что вся инфантерия и артиллерия удивлялись. И сам генерал удивлялся и сказал, что я выиграл эту баталию, и дал мне крест. А теперь меня все офицеры и унтер-офицеры очень уважают и мало бьют по морде. Потом мы помаршировали дальше, и была другая баталия - забыл только, как это место называется - и я опять их разделал и взял четвертое знамя, а одного, самого главного, кирасирского полковника, повалил и забрал в плен. А когда наши полки будут отсылать домой, так мне унтер-офицер советовал, чтоб я написал "рекламацию" и остался в солдатах, потому что на войне только спать негде, зато жрешь сколько влезет и вино в этой стороне везде есть, потому что народ богатый. А потом мы жгли одну деревню, так ни детям, ни бабам спуску не давали, и я тоже. А костел сгорел дотла - они тоже католики, - и людей тоже сгорело немало. Теперь мы идем на самого ихнего царя, и война скоро кончится, а ты поглядывай за хатой и за Франеком, а в случае не доглядишь, я тебе бока наломаю, чтоб ты знала, что я за человек. Благослави тебя бог.
Бартоломей Словик".
Бартеку, очевидно, война пришлась по вкусу, и он теперь смотрел на нее как на подходящее для себя ремесло. Он стал самоуверен и шел теперь в бой, как прежде на какую-нибудь работу в Гнетове. На грудь его после каждого сражения сыпались медали и кресты, и, хоть в унтер-офицеры его и не произвели, однако все считали его первым солдатом в полку. Он был дисциплинирован и обладал слепой храбростью человека, который не сознает угрожающей ему опасности. Эта храбрость не вызывалась, как на первых порах, бешенством. Теперь ее источником были опыт и вера в себя. К тому же его могучее здоровье выдерживало любые трудности, походы и лишения. Люди вокруг него болели, тощали, ему одному все было нипочем; он только все более дичал и становился свирепым прусским солдатом. Теперь он не только бил французов, но и стал их ненавидеть. Изменились также и другие его понятия. Он превратился в солдата-патриота и слепо боготворил своих начальников. В следующем письме он писал Магде:
"Войтека разорвало пополам, но на то и война, понятно? А был он дурак, потому что говорил, что французы - те же немцы, а французы - это французы, а немцы - наши".
Магда в ответ на оба письма изругала его на чем свет стоит.
"Дражайший Бартек, пред алтарем со мной венчанный, - писала она. Накажи тебя бог! Сам ты дурак, басурман, если вместе с колбасниками народ католический губишь. А того не понимаешь, что колбасники-то лютеранской веры, а ты, католик, им помогаешь. Понравилось тебе воевать, бродяга, потому что можно бездельничать да драться, пьянствовать и других обижать, постов не блюсти и костелы жечь. Чтоб тебя на том свете в аду хорошенько поджарили за то, что ты этим бахвалишься и не разбираешь ни старых, ни малых. Вспомни, баран ты этакий, что в святой вере нашей золотыми буквами написано про польский народ от сотворения мира и до страшного суда: в тот день господь всемогущий не будет милостив к таким скотам, как ты, а потому и опомнись, турка ты этакий, пока я тебе башку не проломила. Посылаю тебе пять талеров, хоть мне тут трудно и помочь некому, а хозяйство идет плохо. Обнимаю тебя, дражайший Бартек.
Магда".
Мораль, заключавшаяся в этом письме, произвела на Бартека весьма слабое впечатление. "Ничего баба в службе не смыслит, - думал он, - а туда же суется". И воевал по-старому. Отличался он чуть ли не в каждом сражении, так что в конце концов на него обратили внимание люди поважнее Штейнмеца. Когда же потрепанные познанские полки были отправлены в глубь Германии, он по совету унтер-офицера подал "рекламацию" и остался в строю. Таким образом он очутился под Парижем.
Письма его теперь были полны презрения к французам. "В каждой битве они улепетывают, как зайцы", - писал он Магде. И писал правду. Но осада пришлась ему не по вкусу. Под Парижем приходилось по целым дням лежать в траншеях, слушать орудийную пальбу, частенько рыть окопы и мокнуть. А главное, было жаль прежнего полка. В том, куда его перевели в качестве добровольца, его окружали по большей части немцы. По-немецки он немного болтал и раньше, когда работал на фабрике, но, как говорится, с пятого на десятое. Теперь он стал делать быстрые успехи. Тем не менее в полку его звали ein polnischer Ochs, и только кресты и страшные кулаки защищали его от обидных шуток. Но после нескольких сражений он приобрел уважение новых товарищей и мало-помалу начал сживаться с ними. В конце концов его стали считать своим, так как он прославил весь полк. Бартек счел бы себя оскорбленным, если б кто-нибудь назвал его немцем, но сам он себя звал, в отличие от французов, "ein Deutscher"*. Ему казалось, что это совсем разные понятия, к тому же он не хотел, чтобы его считали хуже других. Но вот произошел случай, который мог бы заставить Бартека сильно призадуматься, если бы это не было так трудно для его геройского ума. Однажды несколько команд из его полка было послано против вольных стрелков: устроили засаду - и стрелки в нее попались. На этот раз Бартек не увидел красных шапок, бросавшихся врассыпную при первых же выстрелах; отряд состоял из старых солдат, остатков какого-то иностранного легиона. Оказавшись окруженными со всех сторон, они отчаянно защищались и, наконец, ринулись на пруссаков, чтобы штыками расчистить себе путь через кольцо врагов Дрались они с таким ожесточением, что часть их пробилась сквозь вражеские ряды. Остальные не сдавались живыми, зная, какая участь ожидает вольных стрелков. Отряд, в котором был Бартек, взял в плен только двоих. Вечером их поместили в сторожке лесника. Поутру их должны были расстрелять. Несколько солдат поставили у дверей, а Бартек должен был находиться внутри сторожки у разбитого окна, вместе со связанными пленниками.
______________
* Немец (нем.).
Один из них был уже немолодой человек, с седеющими усами и безучастным выражением лица; другому на вид было лет двадцать с небольшим: светлые усики чуть пробивались на его нежном, почти девичьем лице.
- Вот и конец, - сказал младший, - пуля в лоб - и конец.
Бартек вздрогнул так, что даже ружье звякнуло у него в руке: юноша говорил по-польски.
- Мне-то все равно, - равнодушно сказал старший, - клянусь богом... все равно. Я уже столько натерпелся, что с меня довольно.
У Бартека под мундиром сердце билось все сильней.
- Пойми, - продолжал старший, - нам уже спасения нет. Если тебе страшно, думай о чем-нибудь другом либо ложись спать. Жизнь - подлая штука! А мне, как бог свят, все равно.
- Мне матери жаль! - глухо ответил младший.
И, очевидно, желая заглушить волнение или обмануть самого себя, он принялся насвистывать, но вдруг перестал и воскликнул с глубоким отчаянием:
- Черт бы меня побрал! Я даже не простился с нею!
- Ты, что же, убежал из дому?
- Да. Я думал: немцев побьют, познанцам легче будет.
- И я так думал. А теперь...
Старший махнул рукой и что-то тихо прибавил, но его последние слова заглушило завывание ветра. Ночь была холодная. Время от времени налетал порывами мелкий дождик. Кругом стоял лес, черный, как траурный креп. По углам сторожки свистел ветер и, словно пес, завывал в трубе. Лампу, чтоб не задуло, повесили высоко над окном, и мигающий огонек освещал почти всю сторожку, но Бартек, стоявший у самого окна, оставался в тени.
И, может быть, лучше, что пленные не видели его лица. С мужиком творилось что-то странное. Сначала его охватило удивление, и он вытаращил глаза на пленников, стараясь понять, что они говорят. Значит, они пришли бить немцев, чтобы познанцам стало легче, а он бил французов, чтобы познанцам стало легче. И этих вот обоих утром расстреляют! Что же это? Как же в этом разобраться? А что, если заговорить с ними? Если им сказать, что он их земляк, что ему их жалко? Вдруг что-то сдавило ему горло. Но что он им скажет? Спасет их, что ли? Тогда и его расстреляют! Беда! Что же это с ним делается? Жалость душит его так, что он не может устоять на месте.
Страшная тоска нападает на него, откуда-то издалека, из Гнетова. Неведомый гость в солдатском сердце - сострадание - кричит ему прямо в душу: "Бартек! спасай своих, ведь это свои!", а сердце рвется домой, к Магде, в Гнетово, и так рвется, как никогда.
1 2 3 4 5 6
______________
* Вторая строка польского национального гимна "Еще Польша не погибла".
Вдруг все смолкает.
Тогда внизу старый боевой волк Штейнмец закуривает фарфоровую трубку и говорит довольным тоном:
- Им только это заиграй! Дошли молодцы!
Через несколько минут одно из гордо развевавшихся трехцветных знамен подпрыгивает кверху, потом склоняется и падает...
- Эти не шутят! - говорит Штейнмец. Трубы снова играют тот же самый гимн. Второй познанский полк идет на подмогу первому.
В виноградниках - штыковой бой.
А теперь, Муза, воспой моего Бартека, чтоб узнали потомки о его подвигах. Страх, нетерпение, отчаяние слились в его сердце в одно чувство бешенства, а когда он услышал гимн, каждая жилка в нем напряглась, как железная проволока. Волосы у него стали дыбом, перед глазами замелькали искры. Он забыл обо всем на свете, забыл даже, что "двум смертям не бывать", и, сжав ружье могучими ручищами, бросился вместе с другими вперед. На бегу он раз десять спотыкался, разбил себе нос измазался весь землей и кровью, которая текла у него из носу, и, взбешенный, снова побежал вперед, ловя воздух раскрытым ртом. Он таращил глаза, чтоб увидеть в зелени хоть одного француза, как вдруг увидел сразу троих возле знамени. Это были тюркосы. Вы думаете, Бартек отступил? Нет! Теперь он бы и самого сатану схватил за рога! Он ринулся к ним; турки с воем бросились на него; два штыка, как два жала, вот-вот вонзятся ему в грудь, но тут мой Бартек как схватит ружье за ствол, словно шкворень, да как махнет раз, да еще раз... Только страшный крик раздался в ответ - и два черных тела в судорогах упали на землю.
Тогда к третьему, что держал знамя, подбежало на помощь с десяток тюркосов. Бартек, как фурия, бросился сразу на всех. Они выстрелили - что-то блеснуло, грохнуло, и в ту же минуту в клубах дыма заревел хриплый голос Бартека:
- Дали маху!
И опять его ружье описало страшный круг, и опять в ответ послышались вопли. Тюркосы в ужасе попятились при виде этого ошалевшего от бешенства великана, и, то ли это послышалось Бартеку, то ли они что-то кричали по-арабски, только ему показалось, что из их широких ртов вылетал крик:
- Магда! Магда!
- А, Магды вам захотелось! - завыл Бартек и одним прыжком очутился среди врагов.
К счастью, в эту минуту подоспели к нему на помощь Матеки, Войтеки и другие Бартеки. В винограднике завязался рукопашный бой, которому вторили треск ружей в свистящее дыхание сражающихся. Бартек бушевал, как ураган. Закопченный дымом, залитый кровью, похожий скорее на зверя, чем на человека, он, не помня себя, каждым ударом валил людей, ломал ружья, проламывал головы. Руки его двигались со страшной быстротой машины, сеющей гибель. Добравшись до знаменосца, он схватил его своими железными пальцами за горло. У знаменосца глаза вылезли на лоб, побагровело лицо, он захрипел и выпустил из рук древко.
- Ура! - крикнул Бартек и, подняв знамя, замахал им в воздухе.
Вот это-то подымающееся и опускающееся знамя видел снизу генерал Штейнмец.
Но мог он его видеть лишь одно мгновение, потому что уже в следующее Бартек этим самым знаменем раскроил чью-то голову в кепи с золотым шнурком.
Тем временем его товарищи бросились вперед.
Бартек на минуту остался один. Он сорвал знамя, спрятал его за пазуху и, схватив обеими руками древко, побежал вслед за своими.
Толпы тюркосов с диким воем бросились к орудиям, стоявшим на вершине холма, а за ними с криком бежали Матеки и, догнав, били их прикладами и штыками.
Зуавы, стоявшие у орудий, встретили тех и других ружейным огнем.
- Ура! - крикнул Бартек.
Мужики добежали до пушек. Возле них снова завязался рукопашный бой. В эту минуту на помощь первому подоспел второй познанский полк. Древко знамени в могучих ручищах Бартека превратилось в какой-то адский цеп. Каждый удар его расчищал широкую дорогу в сомкнутых рядах врага. Ужас охватил тюркосов и зуавов. Там, где дрался Бартек, они отступали. Через минуту Бартек сидел на пушке, как на гнетовской кобыле.
Но не успели солдаты заметить, что он взобрался на нее, как он уже оседлал вторую и свалил возле нее другого знаменосца.
- Ура, Бартек! - крикнули солдаты.
Победа была полная. Мужики захватили все орудия. Французская пехота бежала, но по другую сторону холма снова наткнулась на прусский отряд и сложила оружие.
Однако Бартек, преследуя противника, захватил и третье знамя. Надо было его видеть, когда он, усталый, облитый потом и кровью, пыхтя, как кузнечный мех, спускался вместе с другими с холма, неся на плечах три французских знамени. Французы! Тьфу! Плевать ему на них! Рядом с Бартеком шел исцарапанный, весь в ссадинах Войтек. Бартек сказал ему:
- Что ж ты болтал? Да это же дрянь просто: у них и силы-то никакой нет. Поцарапали нас с тобой, как котята, - вот и все. А их - чуть кого хватишь, глядь - из него уж и дух вон.
- Кто ж тебя знал, что ты такой вояка, - ответил Войтек, которого подвиги Бартека заставили смотреть на него другими глазами.
Но кто же не замечал этих подвигов! История, весь полк и большая часть офицеров с удивлен нем смотрели на этого огромного мужика с жидкими рыжими усами и вытаращенными глазами. "Ach Sie verfluchter Polacke!"* - сказал ему сам майор и дернул его за ухо, а Бартек от радости осклабился во весь рот. Когда полк снова выстроился у подошвы холма, майор показал его полковнику, а полковник - самому Штейнмецу.
______________
* Ах ты проклятый поляк! (нем.).
Тот осмотрел знамена и велел их спрятать, а потом принялся разглядывать Бартека. Наш Бартек снова стоит, вытянувшись в струнку, и держит ружье на-караул, а старый генерал смотрит на него и с удовольствием качает головой. Наконец, он что-то говорит полковнику. Отчетливо слышно слово: "унтер-офицер".
- Zu dumm, Excellenz!* - отвечает майор.
______________
* Слишком глуп, ваше превосходительство! (нем.).
- А вот увидим, - говорит его превосходительство и, повернув коня, подъезжает к Бартеку.
Бартек уже и сам не знает, что с ним делается. Вещь неслыханная в прусской армии: генерал разговаривает с рядовым! Его превосходительству это тем легче, что он умеет говорить по-польски. К тому же этот рядовой захватил три знамени и две пушки. - Ты откуда? - спрашивает генерал.
- Из Гнетова, - отвечает Бартек.
- Хорошо. Как тебя зовут?
- Бартек Словик.
- Менш, - переводит майор.
- Менс! - повторяет Бартек.
- А ты знаешь, за что бьешь французов?
- Знаю, вашство...
- Скажи!
Бартек, заикаясь, бормочет: "За... за..." - и замолкает. К счастью, ему вдруг приходят на память слова Войтека, и он, чтобы не сбиться, быстро выпаливает:
- За то, что они такие же немцы, только еще похуже, и стервы!
Старое лицо его превосходительства начинает подергиваться, словно его превосходительство сейчас изволит расхохотаться. Однако через минуту ею превосходительство обращается к майору и говорит:
- Вы были правы.
Мой Бартек, довольный собою, браво стоит навытяжку.
- Кто выиграл сегодня сражение? - снова спрашивает генерал.
- Я, вашство, - без малейшего колебания отвечает Бартек.
Лицо генерала снова подергивается.
- Правильно, правильно, ты! Ну, вот тебе награда...
Тут старый воин откалывает железный крест со своей груди, затем нагибается и прикалывает его к груди Бартека. Веселое настроение генерала передается по рангу полковнику, майорам, капитанам и так вплоть до унтер-офицеров. После отъезда генерала полковник со своей стороны дает Бартеку десять талеров, майор - пять и так далее. Все, смеясь, повторяют, что это он выиграл битву, вследствие чего Бартек чувствует себя на седьмом небе.
Странное дело. Один только Войтек не особенно доволен нашим героем.
Вечером, когда они оба сидят у костра и рот Бартека так же плотно набит колбасой, как сама колбаса горохом, Войтек говорит с укором:
- И глуп же ты, Бартек. Ох, как глуп!..
- А что? - прожевывая колбасу, мычит Бартек.
- Что ж ты, голова, наболтал генералу про французов, что они немцы?
- Да ведь ты сам говорил...
- Должен ведь ты понимать, что генерал и офицеры тоже немцы.
- Ну так что ж?
Войтек пришел в замешательство.
- А то, что раз они немцы, то не нужно им этого говорить, все-таки это нехорошо...
- Да ведь я про французов сказал, а не про них.
- Эх, да ведь когда...
Войтек вдруг оборвал свою речь. По-видимому, он хотел сказать что-то совсем другое: хотел объяснить Бартеку, что нельзя плохо отзываться о немцах при немцах, но у него запутался язык.
V
Немного времени спустя королевская прусская почта привезла в Гнетово следующее письмо:
"Да славится имя господа нашего Христа и его пречистой матери! Дражайшая Магда! Что у тебя слышно? Тебе-то хорошо в хате под периной, а я тут вовсю воюю. Стояли мы у большой крепости Мец, и была тут битва, и тут я так этих французов разделал, что вся инфантерия и артиллерия удивлялись. И сам генерал удивлялся и сказал, что я выиграл эту баталию, и дал мне крест. А теперь меня все офицеры и унтер-офицеры очень уважают и мало бьют по морде. Потом мы помаршировали дальше, и была другая баталия - забыл только, как это место называется - и я опять их разделал и взял четвертое знамя, а одного, самого главного, кирасирского полковника, повалил и забрал в плен. А когда наши полки будут отсылать домой, так мне унтер-офицер советовал, чтоб я написал "рекламацию" и остался в солдатах, потому что на войне только спать негде, зато жрешь сколько влезет и вино в этой стороне везде есть, потому что народ богатый. А потом мы жгли одну деревню, так ни детям, ни бабам спуску не давали, и я тоже. А костел сгорел дотла - они тоже католики, - и людей тоже сгорело немало. Теперь мы идем на самого ихнего царя, и война скоро кончится, а ты поглядывай за хатой и за Франеком, а в случае не доглядишь, я тебе бока наломаю, чтоб ты знала, что я за человек. Благослави тебя бог.
Бартоломей Словик".
Бартеку, очевидно, война пришлась по вкусу, и он теперь смотрел на нее как на подходящее для себя ремесло. Он стал самоуверен и шел теперь в бой, как прежде на какую-нибудь работу в Гнетове. На грудь его после каждого сражения сыпались медали и кресты, и, хоть в унтер-офицеры его и не произвели, однако все считали его первым солдатом в полку. Он был дисциплинирован и обладал слепой храбростью человека, который не сознает угрожающей ему опасности. Эта храбрость не вызывалась, как на первых порах, бешенством. Теперь ее источником были опыт и вера в себя. К тому же его могучее здоровье выдерживало любые трудности, походы и лишения. Люди вокруг него болели, тощали, ему одному все было нипочем; он только все более дичал и становился свирепым прусским солдатом. Теперь он не только бил французов, но и стал их ненавидеть. Изменились также и другие его понятия. Он превратился в солдата-патриота и слепо боготворил своих начальников. В следующем письме он писал Магде:
"Войтека разорвало пополам, но на то и война, понятно? А был он дурак, потому что говорил, что французы - те же немцы, а французы - это французы, а немцы - наши".
Магда в ответ на оба письма изругала его на чем свет стоит.
"Дражайший Бартек, пред алтарем со мной венчанный, - писала она. Накажи тебя бог! Сам ты дурак, басурман, если вместе с колбасниками народ католический губишь. А того не понимаешь, что колбасники-то лютеранской веры, а ты, католик, им помогаешь. Понравилось тебе воевать, бродяга, потому что можно бездельничать да драться, пьянствовать и других обижать, постов не блюсти и костелы жечь. Чтоб тебя на том свете в аду хорошенько поджарили за то, что ты этим бахвалишься и не разбираешь ни старых, ни малых. Вспомни, баран ты этакий, что в святой вере нашей золотыми буквами написано про польский народ от сотворения мира и до страшного суда: в тот день господь всемогущий не будет милостив к таким скотам, как ты, а потому и опомнись, турка ты этакий, пока я тебе башку не проломила. Посылаю тебе пять талеров, хоть мне тут трудно и помочь некому, а хозяйство идет плохо. Обнимаю тебя, дражайший Бартек.
Магда".
Мораль, заключавшаяся в этом письме, произвела на Бартека весьма слабое впечатление. "Ничего баба в службе не смыслит, - думал он, - а туда же суется". И воевал по-старому. Отличался он чуть ли не в каждом сражении, так что в конце концов на него обратили внимание люди поважнее Штейнмеца. Когда же потрепанные познанские полки были отправлены в глубь Германии, он по совету унтер-офицера подал "рекламацию" и остался в строю. Таким образом он очутился под Парижем.
Письма его теперь были полны презрения к французам. "В каждой битве они улепетывают, как зайцы", - писал он Магде. И писал правду. Но осада пришлась ему не по вкусу. Под Парижем приходилось по целым дням лежать в траншеях, слушать орудийную пальбу, частенько рыть окопы и мокнуть. А главное, было жаль прежнего полка. В том, куда его перевели в качестве добровольца, его окружали по большей части немцы. По-немецки он немного болтал и раньше, когда работал на фабрике, но, как говорится, с пятого на десятое. Теперь он стал делать быстрые успехи. Тем не менее в полку его звали ein polnischer Ochs, и только кресты и страшные кулаки защищали его от обидных шуток. Но после нескольких сражений он приобрел уважение новых товарищей и мало-помалу начал сживаться с ними. В конце концов его стали считать своим, так как он прославил весь полк. Бартек счел бы себя оскорбленным, если б кто-нибудь назвал его немцем, но сам он себя звал, в отличие от французов, "ein Deutscher"*. Ему казалось, что это совсем разные понятия, к тому же он не хотел, чтобы его считали хуже других. Но вот произошел случай, который мог бы заставить Бартека сильно призадуматься, если бы это не было так трудно для его геройского ума. Однажды несколько команд из его полка было послано против вольных стрелков: устроили засаду - и стрелки в нее попались. На этот раз Бартек не увидел красных шапок, бросавшихся врассыпную при первых же выстрелах; отряд состоял из старых солдат, остатков какого-то иностранного легиона. Оказавшись окруженными со всех сторон, они отчаянно защищались и, наконец, ринулись на пруссаков, чтобы штыками расчистить себе путь через кольцо врагов Дрались они с таким ожесточением, что часть их пробилась сквозь вражеские ряды. Остальные не сдавались живыми, зная, какая участь ожидает вольных стрелков. Отряд, в котором был Бартек, взял в плен только двоих. Вечером их поместили в сторожке лесника. Поутру их должны были расстрелять. Несколько солдат поставили у дверей, а Бартек должен был находиться внутри сторожки у разбитого окна, вместе со связанными пленниками.
______________
* Немец (нем.).
Один из них был уже немолодой человек, с седеющими усами и безучастным выражением лица; другому на вид было лет двадцать с небольшим: светлые усики чуть пробивались на его нежном, почти девичьем лице.
- Вот и конец, - сказал младший, - пуля в лоб - и конец.
Бартек вздрогнул так, что даже ружье звякнуло у него в руке: юноша говорил по-польски.
- Мне-то все равно, - равнодушно сказал старший, - клянусь богом... все равно. Я уже столько натерпелся, что с меня довольно.
У Бартека под мундиром сердце билось все сильней.
- Пойми, - продолжал старший, - нам уже спасения нет. Если тебе страшно, думай о чем-нибудь другом либо ложись спать. Жизнь - подлая штука! А мне, как бог свят, все равно.
- Мне матери жаль! - глухо ответил младший.
И, очевидно, желая заглушить волнение или обмануть самого себя, он принялся насвистывать, но вдруг перестал и воскликнул с глубоким отчаянием:
- Черт бы меня побрал! Я даже не простился с нею!
- Ты, что же, убежал из дому?
- Да. Я думал: немцев побьют, познанцам легче будет.
- И я так думал. А теперь...
Старший махнул рукой и что-то тихо прибавил, но его последние слова заглушило завывание ветра. Ночь была холодная. Время от времени налетал порывами мелкий дождик. Кругом стоял лес, черный, как траурный креп. По углам сторожки свистел ветер и, словно пес, завывал в трубе. Лампу, чтоб не задуло, повесили высоко над окном, и мигающий огонек освещал почти всю сторожку, но Бартек, стоявший у самого окна, оставался в тени.
И, может быть, лучше, что пленные не видели его лица. С мужиком творилось что-то странное. Сначала его охватило удивление, и он вытаращил глаза на пленников, стараясь понять, что они говорят. Значит, они пришли бить немцев, чтобы познанцам стало легче, а он бил французов, чтобы познанцам стало легче. И этих вот обоих утром расстреляют! Что же это? Как же в этом разобраться? А что, если заговорить с ними? Если им сказать, что он их земляк, что ему их жалко? Вдруг что-то сдавило ему горло. Но что он им скажет? Спасет их, что ли? Тогда и его расстреляют! Беда! Что же это с ним делается? Жалость душит его так, что он не может устоять на месте.
Страшная тоска нападает на него, откуда-то издалека, из Гнетова. Неведомый гость в солдатском сердце - сострадание - кричит ему прямо в душу: "Бартек! спасай своих, ведь это свои!", а сердце рвется домой, к Магде, в Гнетово, и так рвется, как никогда.
1 2 3 4 5 6