Ту музыку, под которую мы танцевали, я бы назвал постсимфонической; она строилась на плавном перетекании лейтмотивов с рядом неритмичных «скачков» звука, режущих эту симфоническую макаронину на части. Впрочем, это мое личное и непрофессиональное впечатление.
В разгар танцев – было уже около одиннадцати вечера – появился сам хозяин, который пригласил всех нас к огромному – метр на метр – телевизору, по которому должны были вот-вот показать казнь масонов. А пока что с экрана звучала бетховенская музыка (та самая, что в «600 секундах»), и время от времени голос диктора объявлял:
– Германцы, приготовьтесь к важному официальному сообщению.
К нам присоединились слуги и уже довольно почтенная бабушка Ганса: всем полагалось присутствовать при таких мероприятиях, все должны были демонстрировать единство при любых событиях и сообщениях.
Наконец на экране появилось изображение Александер-плац, окруженной со всех сторон солдатами СС. В центре ее возвышался помост с гильотиной. Стража вела восьмерых приговоренных. А диктор пояснял:
– Смотрите, германцы. Эти люди отказались от права первородства самой высшей в мире нации. Они променяли нашу священную арийскую кровь, наше безоблачное тевтонское небо, нашу твердую германскую почву на бредовые идеи подлой свободы, губительного равенства и кровосмесительного братства. Продавшись врагам рейха, они готовили нам участь порабощенной державы, вырождение нашей расы и гибель нашей культуры. Да будут они казнены и прокляты германским народом!
– Будьте прокляты! – неожиданно для меня воскликнули все зрители вокруг.
Когда осужденные один за другим восходили на эшафот и укладывались на смертный одр гильотины, стало заметно замешательство где-то слева от места казни. Солдаты отгоняли какого-то человека, который лез напролом (читатель, должно быть, догадался, что это был не кто иной, как мой попутчик Сванидзе, который по возвращении в СССР раз тридцать пересказывал захватывающую историю, как он рвался в первые ряды зрителей, а потом и к самому помосту, и как его побили, и какой начался после этого международный скандал, и как наш посол в Рейхе Белоногов приносил извинения…)
Сцена казни сменилась заставкой Большого Зала Рейха, и миллионы телезрителей запели государственный гимн: Германия превыше всего, превыше всего на свете! И я тоже подпевал.
После просмотра казни возобновились танцы, и германцы перешли от одного к другому так же запросто, как средневековые бюргеры в свое время от помоста казни к шутовскому балагану. Лишь моя любопытная партнерша не упустила случая поинтересоваться:
– А у вас в России тоже так казнят государственных преступников?
– Нет, – ответил я, и, как потом выяснилось, не ошибся (хотя публичные казни практиковались в Советском Союзе с 1948 по 1971 год, «как зримое воплощение неизбежности наказания за содеянное» – так писали в газетах тех лет).
А в соседней зале несколько курсантов и среди них Зигфрид играли в порнографические карты (что, впрочем, не вызывало никакого возмущения у замечающих это девушек: им были неведомы вывихи заатлантического феминизма) и обсуждали казнь масонов. Я присоединился к ним.
– Предателями становятся, – доказывал курсант с одной нашивкой за ранение (он год назад попал в засаду, устроенную басконскими сепаратистами в окрестностях Памплоны), – либо неудачники, либо люди, с жиру бесящиеся. Если человек находится на своем месте, он гармонирует с социальной средой, и он далек от желания изменить окружающий его социальный строй.
– Нет, – возразил Зигфрид, – предатели подобны верблюдам, которых манят миражи. Некто однажды сказал: «Хорошо там, где нас нет». Вы заметили, что всем революциям и социальным переворотам сопутствуют горькие разочарования в их результатах. Революционер подобен алхимику, который вместо искомого золота получает в конце своих трудов какую-то полурыжую смесь с запахом собачьего дерьма. Этим дерьмом оказывается масонская свобода. Наисвободнейший человек – это человек, падающий с самолета, его падение СВОБОДНО!
Все отреагировали на это дружным гоготом, а Зигфрид продолжал:
– Сколь мудр Гегель, считавший свободу осознанной необходимостью! Здесь истинная свобода предполагает сознание и закономерность, чем можем похвастаться мы – континентальные германцы, и чего явно не хватает нашим морским собратьям, строящим свое мировоззрение на не правильной интерпретации некоторых кантианских максим. А у вас, сударь, – кивнул он мне, – у вас в стране свободу считают вороватой вседозволенностью, уж не обижайся, но ведь это так?
Будучи вынужден согласиться, я сказал:
– Вам куда легче клеймить предателей, апеллируя к национальному самосознанию. У нас это гораздо сложнее, наша империя полиэтнична, главная наша идея – это идея социального строя. Россия может быть только советской, иначе все полетит к чертям. И именно в это идею бьют диссиденты…
– Диссидентами в России именуют евреев, – пояснил Зигфрид. – Кстати, все хотел спросить, наказан ли тот… диссидент… который оскорбил память Пушкина?
– Не знаю.
– А что, что? – залюбопытствовали все остальные.
– Пушкин, – начал свой рассказ Зигфрид, – хотя и неарийского происхождения, однако внес огромный вклад в формирование русской литературы. Тут уж, как говорится, культура выручила расу. В России существует своего рода культ Пушкина, подобно культу Гете в Германии (Гете был старшим современником Пушкина). И вот лет двадцать назад появился труд, с позволения сказать, некого Синявского-Израэля, диссидента, естественно, под названием «Прогулки с Пушкиным». Большее издевательство над писателем, чем эта книга, трудно представить. И что вы думаете? Он был казнен, подобно Грему Грину, ненавидевшему Германию? Арестован? Получил публичное порицание со стороны официальных лиц? Нет, нет и еще раз нет! Он по-прежнему благоденствует в Москве и смеет в глаза смотреть пушкиноведам. Нет, Вальдемар, поплатитесь вы за свою мягкотелость! У нас бы эту пархатую тварь как собаку на двери его же дома повесили!
Наша беседа была прервана несколькими декламантами, которые в ярких кафтанах гетеанской эпохи шагали на анфиладе залов, громко декламируя:
Скоро, скоро обниму.
Песня вновь, плясать готова,
Вторя сердцу самому.
Ах, как песня та звучала
Из ее желанных уст!..
Столь же разодетые служанки разнесли по гостям маленькие бокальчики с каким-то напитком типа глинтвейна на основе вишневого сока. Вечер близился к концу.
На этом заканчиваются мои германские воспоминания. Помню еще только разглагольствования Харальда по пути домой:
– Европе очень повезло, камрад (это словечко и манеру его произносить он явно позаимствовал у отца), что мы взяли ее под свою опеку. Двадцать лет – от Версаля до Мюнхена – она катилась в никуда. Если бы не германский гений, Европа сейчас была бы пустыней, по которой разъезжали бы цыганские кибитки. Но мы положили конец этому безумию, и сейчас все народы Европы могут продолжать свое национальное бытие: французы могут фарбовать духи и снимать кинокомедии, испанцы – травить быков и возделывать оливковые рощи, польки – показывать стриптиз, а итальянцы – жрать свои похожие на дождевых червей спагетти. А надо всем этим возвышается Германец Непобедимый – хранитель родовой чести, воинской доблести и европейского порядка. А ведь это и есть счастье, Вальдемар! Быть самим собой! Этого никогда не понять тем либеральным кликушам, которые желают превратить весь мир в винегрет. Вальдемар, ты любишь винегрет?
– Терпеть не могу, – отвечал я, и это была правда.
Двадцать девятого февраля этого високосного года я уже выезжал тем же самым поездом в Россию. Мама подарила мне отличный кожаный плащ, вроде того, который был у Мюллера в «Семнадцати мгновений весны» (этот фильм здесь тоже существует, правда, весна эта не 45-го, – эта дата здесь ни у кого не вызывает никаких эмоций – а 41-го), что довершило мою германизацию.
Судьба в образе Виолы встречала меня в первый день весны на перроне Варшавского вокзала.
АВЕНТЮРА ПЯТАЯ,
из которой читатель узнает, что защита чести и достоинства граничит с преступлением против человечности
Евреи, как и всякий кочевой народ, были нечистоплотны, и это вызывало отвращение у оседлого населения.
С.Я.Лурье.
Виола ничуть не изменилась, однако по ее обеспокоенному лицу я понял, что что-то произошло.
– Мой двойник снова защищал свою библиотеку? – сразу же спросил я после сдержанных приветствий.
– На этот раз похуже.
– Что же случилось?
– А вот что. Позавчера на лекции по диалектическому материализму, сразу после каникул, наш лектор Моисей Давидович Доберман-Пинскер – фамилия довольно смешная, правда? – рассердился за опоздание нескольких студенток, стал читать им мораль и дошел до того, что сказал, мол, слишком много русские девушки рожают… Ты ведь сам студент и знаешь студенческое кредо всех времен и народов: собака лает, караван идет. Так нет! ему понадобилось встревать, и требовать от профессора извинений перед русскими девушками, будто тот когда-нибудь извинится. Что за человек! Он постоянно попадает в какие-нибудь дурацкие истории, а иногда и меня впутывает…
– Это просто поразительно, – усмехнулся я. Мы шли через вокзальную площадь, где к нам приставали цыганки, – ты жалуешься мне на меня самого.
– Ой! Никак не могу привыкнуть… Но ты какой-то другой.
– Что ж было дальше?
– Тот, естественно, не извинился, а Вальдемар тогда пожелал ему всех чертей и вышел.
– А ведь он правильно поступил, – произнес я, проходя через контроль. – Всякий человек на его месте, я думаю, поступил бы так же, вне зависимости от национальной принадлежности.
– М-да, все вы одинаковы, – с легкой мечтательностью протянула Виола (именно эта мечтательность сводила меня с ума) и тут же рассмеялась сказанному.
– А поскольку, – продолжала Виола, – он слишком самодоволен, чтобы иметь лишь одних друзей, началось разбирательство… И тут он вспомнил о тебе.
– В каком смысле?..
– Рассказал следователю о твоем существовании. Следователь сошел с ума – я не шучу. И дело передали в Горуправление МГБ – это их компетенция.
– Так-так. Мой кузен, уж позволь мне его так называть, живет за счет моей вящей славы. Я не удивлюсь, если он скоро будет показывать меня на ярмарках.
– Дело, конечно, секретное, но если кому рассказать – никто не поверит, так что подписку о неразглашении с нас пока что не взяли. А вообще учти: мы сейчас под наблюдением.
Это окончательно меня обескуражило. Я огляделся – мы стояли на перроне метро – но никого подозрительного не заметил.
– Ну, как там, в Германии? – поинтересовалась она.
– Мама тебе тут подарки передала, – кивнул я на свой чемодан. – Это ведь вы теперь станете невыездными?..
– Не знаю, а мой супруг полон мрачного оптимизма.
Вальдемар был дома и в отличном настроении:
– Приветствую берлинского паломника! Нас ждут великие дела, герр Вальдемар!
– В чем же они будут заключаться?
– Твоим появлением заинтересовались многие люди, до членов правительства включительно. Ты можешь стать своего рола серым кардиналом нашей системы.
– Неужели мои познания столь важны, что ими интересуются даже члены правительства? – с большой долей иронии спросил я.
– Как?! Неужели ты сомневаешься в колоссальной важности твоего появления здесь?! Да ведь это событие сравнимо по масштабам разве что с изобретением радио! Если бы ты мог быть рассекречен, ты был бы знаменитее Гагарина.
– Первым космонавтом, – поправил я его, – был барон Германарих фон Остгейм.
– Не придирайся к словам! Ты даже не представляешь, в каком диком восторге десять НИИ, которые будут нас изучать!
– И Виолу тоже? – продолжал я иронизировать.
– Да нет же! Нас с тобой! – он был неистов, как Луи де Фюнес, – Наука прикасается к самому неизведанному – к проблеме времени и пространства!
– Умерь свои восторги, Вальдемар. Мы во всей этой истории исполняем роли морских свинок, а не все морские свинки доживают до конца эксперимента. И потом я вижу разницу интереса ко мне со стороны науки и со стороны госбезопасности. Последним я нужен, грубо говоря, лишь затем, чтобы назвать явки, пароли и клички. А как только они все это выяснят, свидетели будут им в тягость.
– Ну что за демократический пароксизм! Ты хоть сам понимаешь, что ты говоришь? Да, забили вам там демагоги голову! Я нашел там у тебя в сумке книжку «Пособие по истории СССР для поступающих в ВУЗы».
– Да, я брал ее в тот вечер у Алешки почитать – до чего дошла историческая наука.
– До идиотизма – вот до чего! Извини меня, может, я оскорбляю твою демократическую щепетильность, но эта история СССР смахивает на историю Рима, написанную галерными рабами.
– Да какой из меня демократ? Я ж не еврей, не сутенер и не журналист… Ладно, черт с ним! А как они посмотрели на мою берлинскую экскурсию?
– Здесь и меня ждало удивление. Я ведь хотел дождаться твоего возвращения… но так получилось… Они, впрочем, отнеслись к этому весьма беспечно. Хотя, если поразмыслить: какие «тайны» ты мог выдать немцам?! Это все равно, что докладывать Кромвелю о валенном исходе битвы при Гастингсе.
– Да нет, я был архиосторожен. Хотя однажды я чуть не попался, из-за джинсов. Ты должен был меня предупредить.
– Ну, знаешь! Я не женщина, и за модой следить не обязан. Однако, я вижу, – кивнул он за окно, – машину. Это приехали ученые…
Я думаю, читатель вряд ли найдет интересным описание многочисленных медицинских процедур, которые мне и моему двойнику пришлось вынести в течение следующего месяца. Ни я, ни Вальдемар терпеть не можем медицинских обследований, а особенно в таких количествах. Врачи же дошли до какого-то исступления. Они определили и сравнили наш состав крови, ритм сердцебиения, биологический возраст, психические реакции и эротические фантазии. Мы заполнили никак не меньше двенадцати тысяч страниц всяческих тестов, в том числе и придурковатый тест Роршаха, будто мы были какими-то детсадиковскими недорослями. Группа крови у нас была одинаковой, состав тоже, генетический код идентичен, реакции – в норме, наш биологический возраст заметно отставал от календарного, так что врач-геронтолог, как гадалка, посулила нам долгую жизнь, а в пятне Роршаха я приметил двух тощих котов, а он – гриб ядерного взрыва. Несчастная Виола, должно быть, боялась, что ее заставят родить от каждого из нас по ребенку, чтобы изучать и их, но до этого не дошло, и только однажды ее попросили опознать своего мужа из нас двоих: мы стояли плечом к плечу в одинаковых трусах и с одинаковыми стрижками – она не смогла этого сделать. Потом уже я узнал, что три медика обязаны мне своими докторскими диссертациями, а один даже стал академиком.
В кубическом белом здании на Трамвайном проспекте (для удобства меня приглашали в Кировский райотдел МГБ) все было иначе. Трое суток по восемь часов в день меня допрашивали (виноват, расспрашивали). Я не скрывал ничего. Меня сдали на попечение полковника – меланхолика и буквоеда. Пока я рассказывал, он часами сидел в одном положении, обхватив лысеющую голову руками. На четвертый день он сказал мне:
– Мы вам, конечно, сначала не поверили. Но проверка показала, что названные вами люди действительно существуют, и маловероятно, чтобы вы смогли установить предварительный контакт с частью их.
– А кто они… здесь, если не секрет? – меня так и затопило любопытство. Он нехотя раскрыл папку:
– Ельцин Борис Николаевич, работал начальником Свердловского домостроительного комбината, в девяносто третьем году вышел на пенсию по состоянию здоровья… Горбачев Михаил Сергеевич, работал начальником управления юстиции по Ставропольскому краю, в девяносто первом вышел на пенсию по выслуге лет… Жириновский Владимир Вольфович, работает с 1991 года в нашем посольстве в Анкаре, пресс-атташе, и, кстати, дважды задерживался турецкой дорожной полицией за нарушение правил уличного движения. Гайдар Егор Тимурович – он действительно внук писателя Аркадия Гайдара – директор Института экономической политики АХН РСФСР… Лебедь Александр Иванович, командир воинской части 55599…
– Это Тульская воздушно-десантная дивизия?
– Не знаю. А вот Шеварднадзе, сами знаете, в Политбюро… Задали вы нам работы… А все же мне слабо верится в несанкционированность вашего появления.
– Да нет же! – горячился я. – Наша наука столь же далека от секретов перехода в параллельный мир, как и ваша.
– То, что вы рассказали, ужасно. Мой шеф плакал, когда читал ваши показания. Я имел в виду события последних лет.
– Многие люди у нас, в том числе и я, не в восторге от этих событий, но…
– И что, действительно, в вашем мире живут копии нас?
– Не всегда. Разумеется, там нет тех, кто погиб в войну с Германией и их потомков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
В разгар танцев – было уже около одиннадцати вечера – появился сам хозяин, который пригласил всех нас к огромному – метр на метр – телевизору, по которому должны были вот-вот показать казнь масонов. А пока что с экрана звучала бетховенская музыка (та самая, что в «600 секундах»), и время от времени голос диктора объявлял:
– Германцы, приготовьтесь к важному официальному сообщению.
К нам присоединились слуги и уже довольно почтенная бабушка Ганса: всем полагалось присутствовать при таких мероприятиях, все должны были демонстрировать единство при любых событиях и сообщениях.
Наконец на экране появилось изображение Александер-плац, окруженной со всех сторон солдатами СС. В центре ее возвышался помост с гильотиной. Стража вела восьмерых приговоренных. А диктор пояснял:
– Смотрите, германцы. Эти люди отказались от права первородства самой высшей в мире нации. Они променяли нашу священную арийскую кровь, наше безоблачное тевтонское небо, нашу твердую германскую почву на бредовые идеи подлой свободы, губительного равенства и кровосмесительного братства. Продавшись врагам рейха, они готовили нам участь порабощенной державы, вырождение нашей расы и гибель нашей культуры. Да будут они казнены и прокляты германским народом!
– Будьте прокляты! – неожиданно для меня воскликнули все зрители вокруг.
Когда осужденные один за другим восходили на эшафот и укладывались на смертный одр гильотины, стало заметно замешательство где-то слева от места казни. Солдаты отгоняли какого-то человека, который лез напролом (читатель, должно быть, догадался, что это был не кто иной, как мой попутчик Сванидзе, который по возвращении в СССР раз тридцать пересказывал захватывающую историю, как он рвался в первые ряды зрителей, а потом и к самому помосту, и как его побили, и какой начался после этого международный скандал, и как наш посол в Рейхе Белоногов приносил извинения…)
Сцена казни сменилась заставкой Большого Зала Рейха, и миллионы телезрителей запели государственный гимн: Германия превыше всего, превыше всего на свете! И я тоже подпевал.
После просмотра казни возобновились танцы, и германцы перешли от одного к другому так же запросто, как средневековые бюргеры в свое время от помоста казни к шутовскому балагану. Лишь моя любопытная партнерша не упустила случая поинтересоваться:
– А у вас в России тоже так казнят государственных преступников?
– Нет, – ответил я, и, как потом выяснилось, не ошибся (хотя публичные казни практиковались в Советском Союзе с 1948 по 1971 год, «как зримое воплощение неизбежности наказания за содеянное» – так писали в газетах тех лет).
А в соседней зале несколько курсантов и среди них Зигфрид играли в порнографические карты (что, впрочем, не вызывало никакого возмущения у замечающих это девушек: им были неведомы вывихи заатлантического феминизма) и обсуждали казнь масонов. Я присоединился к ним.
– Предателями становятся, – доказывал курсант с одной нашивкой за ранение (он год назад попал в засаду, устроенную басконскими сепаратистами в окрестностях Памплоны), – либо неудачники, либо люди, с жиру бесящиеся. Если человек находится на своем месте, он гармонирует с социальной средой, и он далек от желания изменить окружающий его социальный строй.
– Нет, – возразил Зигфрид, – предатели подобны верблюдам, которых манят миражи. Некто однажды сказал: «Хорошо там, где нас нет». Вы заметили, что всем революциям и социальным переворотам сопутствуют горькие разочарования в их результатах. Революционер подобен алхимику, который вместо искомого золота получает в конце своих трудов какую-то полурыжую смесь с запахом собачьего дерьма. Этим дерьмом оказывается масонская свобода. Наисвободнейший человек – это человек, падающий с самолета, его падение СВОБОДНО!
Все отреагировали на это дружным гоготом, а Зигфрид продолжал:
– Сколь мудр Гегель, считавший свободу осознанной необходимостью! Здесь истинная свобода предполагает сознание и закономерность, чем можем похвастаться мы – континентальные германцы, и чего явно не хватает нашим морским собратьям, строящим свое мировоззрение на не правильной интерпретации некоторых кантианских максим. А у вас, сударь, – кивнул он мне, – у вас в стране свободу считают вороватой вседозволенностью, уж не обижайся, но ведь это так?
Будучи вынужден согласиться, я сказал:
– Вам куда легче клеймить предателей, апеллируя к национальному самосознанию. У нас это гораздо сложнее, наша империя полиэтнична, главная наша идея – это идея социального строя. Россия может быть только советской, иначе все полетит к чертям. И именно в это идею бьют диссиденты…
– Диссидентами в России именуют евреев, – пояснил Зигфрид. – Кстати, все хотел спросить, наказан ли тот… диссидент… который оскорбил память Пушкина?
– Не знаю.
– А что, что? – залюбопытствовали все остальные.
– Пушкин, – начал свой рассказ Зигфрид, – хотя и неарийского происхождения, однако внес огромный вклад в формирование русской литературы. Тут уж, как говорится, культура выручила расу. В России существует своего рода культ Пушкина, подобно культу Гете в Германии (Гете был старшим современником Пушкина). И вот лет двадцать назад появился труд, с позволения сказать, некого Синявского-Израэля, диссидента, естественно, под названием «Прогулки с Пушкиным». Большее издевательство над писателем, чем эта книга, трудно представить. И что вы думаете? Он был казнен, подобно Грему Грину, ненавидевшему Германию? Арестован? Получил публичное порицание со стороны официальных лиц? Нет, нет и еще раз нет! Он по-прежнему благоденствует в Москве и смеет в глаза смотреть пушкиноведам. Нет, Вальдемар, поплатитесь вы за свою мягкотелость! У нас бы эту пархатую тварь как собаку на двери его же дома повесили!
Наша беседа была прервана несколькими декламантами, которые в ярких кафтанах гетеанской эпохи шагали на анфиладе залов, громко декламируя:
Скоро, скоро обниму.
Песня вновь, плясать готова,
Вторя сердцу самому.
Ах, как песня та звучала
Из ее желанных уст!..
Столь же разодетые служанки разнесли по гостям маленькие бокальчики с каким-то напитком типа глинтвейна на основе вишневого сока. Вечер близился к концу.
На этом заканчиваются мои германские воспоминания. Помню еще только разглагольствования Харальда по пути домой:
– Европе очень повезло, камрад (это словечко и манеру его произносить он явно позаимствовал у отца), что мы взяли ее под свою опеку. Двадцать лет – от Версаля до Мюнхена – она катилась в никуда. Если бы не германский гений, Европа сейчас была бы пустыней, по которой разъезжали бы цыганские кибитки. Но мы положили конец этому безумию, и сейчас все народы Европы могут продолжать свое национальное бытие: французы могут фарбовать духи и снимать кинокомедии, испанцы – травить быков и возделывать оливковые рощи, польки – показывать стриптиз, а итальянцы – жрать свои похожие на дождевых червей спагетти. А надо всем этим возвышается Германец Непобедимый – хранитель родовой чести, воинской доблести и европейского порядка. А ведь это и есть счастье, Вальдемар! Быть самим собой! Этого никогда не понять тем либеральным кликушам, которые желают превратить весь мир в винегрет. Вальдемар, ты любишь винегрет?
– Терпеть не могу, – отвечал я, и это была правда.
Двадцать девятого февраля этого високосного года я уже выезжал тем же самым поездом в Россию. Мама подарила мне отличный кожаный плащ, вроде того, который был у Мюллера в «Семнадцати мгновений весны» (этот фильм здесь тоже существует, правда, весна эта не 45-го, – эта дата здесь ни у кого не вызывает никаких эмоций – а 41-го), что довершило мою германизацию.
Судьба в образе Виолы встречала меня в первый день весны на перроне Варшавского вокзала.
АВЕНТЮРА ПЯТАЯ,
из которой читатель узнает, что защита чести и достоинства граничит с преступлением против человечности
Евреи, как и всякий кочевой народ, были нечистоплотны, и это вызывало отвращение у оседлого населения.
С.Я.Лурье.
Виола ничуть не изменилась, однако по ее обеспокоенному лицу я понял, что что-то произошло.
– Мой двойник снова защищал свою библиотеку? – сразу же спросил я после сдержанных приветствий.
– На этот раз похуже.
– Что же случилось?
– А вот что. Позавчера на лекции по диалектическому материализму, сразу после каникул, наш лектор Моисей Давидович Доберман-Пинскер – фамилия довольно смешная, правда? – рассердился за опоздание нескольких студенток, стал читать им мораль и дошел до того, что сказал, мол, слишком много русские девушки рожают… Ты ведь сам студент и знаешь студенческое кредо всех времен и народов: собака лает, караван идет. Так нет! ему понадобилось встревать, и требовать от профессора извинений перед русскими девушками, будто тот когда-нибудь извинится. Что за человек! Он постоянно попадает в какие-нибудь дурацкие истории, а иногда и меня впутывает…
– Это просто поразительно, – усмехнулся я. Мы шли через вокзальную площадь, где к нам приставали цыганки, – ты жалуешься мне на меня самого.
– Ой! Никак не могу привыкнуть… Но ты какой-то другой.
– Что ж было дальше?
– Тот, естественно, не извинился, а Вальдемар тогда пожелал ему всех чертей и вышел.
– А ведь он правильно поступил, – произнес я, проходя через контроль. – Всякий человек на его месте, я думаю, поступил бы так же, вне зависимости от национальной принадлежности.
– М-да, все вы одинаковы, – с легкой мечтательностью протянула Виола (именно эта мечтательность сводила меня с ума) и тут же рассмеялась сказанному.
– А поскольку, – продолжала Виола, – он слишком самодоволен, чтобы иметь лишь одних друзей, началось разбирательство… И тут он вспомнил о тебе.
– В каком смысле?..
– Рассказал следователю о твоем существовании. Следователь сошел с ума – я не шучу. И дело передали в Горуправление МГБ – это их компетенция.
– Так-так. Мой кузен, уж позволь мне его так называть, живет за счет моей вящей славы. Я не удивлюсь, если он скоро будет показывать меня на ярмарках.
– Дело, конечно, секретное, но если кому рассказать – никто не поверит, так что подписку о неразглашении с нас пока что не взяли. А вообще учти: мы сейчас под наблюдением.
Это окончательно меня обескуражило. Я огляделся – мы стояли на перроне метро – но никого подозрительного не заметил.
– Ну, как там, в Германии? – поинтересовалась она.
– Мама тебе тут подарки передала, – кивнул я на свой чемодан. – Это ведь вы теперь станете невыездными?..
– Не знаю, а мой супруг полон мрачного оптимизма.
Вальдемар был дома и в отличном настроении:
– Приветствую берлинского паломника! Нас ждут великие дела, герр Вальдемар!
– В чем же они будут заключаться?
– Твоим появлением заинтересовались многие люди, до членов правительства включительно. Ты можешь стать своего рола серым кардиналом нашей системы.
– Неужели мои познания столь важны, что ими интересуются даже члены правительства? – с большой долей иронии спросил я.
– Как?! Неужели ты сомневаешься в колоссальной важности твоего появления здесь?! Да ведь это событие сравнимо по масштабам разве что с изобретением радио! Если бы ты мог быть рассекречен, ты был бы знаменитее Гагарина.
– Первым космонавтом, – поправил я его, – был барон Германарих фон Остгейм.
– Не придирайся к словам! Ты даже не представляешь, в каком диком восторге десять НИИ, которые будут нас изучать!
– И Виолу тоже? – продолжал я иронизировать.
– Да нет же! Нас с тобой! – он был неистов, как Луи де Фюнес, – Наука прикасается к самому неизведанному – к проблеме времени и пространства!
– Умерь свои восторги, Вальдемар. Мы во всей этой истории исполняем роли морских свинок, а не все морские свинки доживают до конца эксперимента. И потом я вижу разницу интереса ко мне со стороны науки и со стороны госбезопасности. Последним я нужен, грубо говоря, лишь затем, чтобы назвать явки, пароли и клички. А как только они все это выяснят, свидетели будут им в тягость.
– Ну что за демократический пароксизм! Ты хоть сам понимаешь, что ты говоришь? Да, забили вам там демагоги голову! Я нашел там у тебя в сумке книжку «Пособие по истории СССР для поступающих в ВУЗы».
– Да, я брал ее в тот вечер у Алешки почитать – до чего дошла историческая наука.
– До идиотизма – вот до чего! Извини меня, может, я оскорбляю твою демократическую щепетильность, но эта история СССР смахивает на историю Рима, написанную галерными рабами.
– Да какой из меня демократ? Я ж не еврей, не сутенер и не журналист… Ладно, черт с ним! А как они посмотрели на мою берлинскую экскурсию?
– Здесь и меня ждало удивление. Я ведь хотел дождаться твоего возвращения… но так получилось… Они, впрочем, отнеслись к этому весьма беспечно. Хотя, если поразмыслить: какие «тайны» ты мог выдать немцам?! Это все равно, что докладывать Кромвелю о валенном исходе битвы при Гастингсе.
– Да нет, я был архиосторожен. Хотя однажды я чуть не попался, из-за джинсов. Ты должен был меня предупредить.
– Ну, знаешь! Я не женщина, и за модой следить не обязан. Однако, я вижу, – кивнул он за окно, – машину. Это приехали ученые…
Я думаю, читатель вряд ли найдет интересным описание многочисленных медицинских процедур, которые мне и моему двойнику пришлось вынести в течение следующего месяца. Ни я, ни Вальдемар терпеть не можем медицинских обследований, а особенно в таких количествах. Врачи же дошли до какого-то исступления. Они определили и сравнили наш состав крови, ритм сердцебиения, биологический возраст, психические реакции и эротические фантазии. Мы заполнили никак не меньше двенадцати тысяч страниц всяческих тестов, в том числе и придурковатый тест Роршаха, будто мы были какими-то детсадиковскими недорослями. Группа крови у нас была одинаковой, состав тоже, генетический код идентичен, реакции – в норме, наш биологический возраст заметно отставал от календарного, так что врач-геронтолог, как гадалка, посулила нам долгую жизнь, а в пятне Роршаха я приметил двух тощих котов, а он – гриб ядерного взрыва. Несчастная Виола, должно быть, боялась, что ее заставят родить от каждого из нас по ребенку, чтобы изучать и их, но до этого не дошло, и только однажды ее попросили опознать своего мужа из нас двоих: мы стояли плечом к плечу в одинаковых трусах и с одинаковыми стрижками – она не смогла этого сделать. Потом уже я узнал, что три медика обязаны мне своими докторскими диссертациями, а один даже стал академиком.
В кубическом белом здании на Трамвайном проспекте (для удобства меня приглашали в Кировский райотдел МГБ) все было иначе. Трое суток по восемь часов в день меня допрашивали (виноват, расспрашивали). Я не скрывал ничего. Меня сдали на попечение полковника – меланхолика и буквоеда. Пока я рассказывал, он часами сидел в одном положении, обхватив лысеющую голову руками. На четвертый день он сказал мне:
– Мы вам, конечно, сначала не поверили. Но проверка показала, что названные вами люди действительно существуют, и маловероятно, чтобы вы смогли установить предварительный контакт с частью их.
– А кто они… здесь, если не секрет? – меня так и затопило любопытство. Он нехотя раскрыл папку:
– Ельцин Борис Николаевич, работал начальником Свердловского домостроительного комбината, в девяносто третьем году вышел на пенсию по состоянию здоровья… Горбачев Михаил Сергеевич, работал начальником управления юстиции по Ставропольскому краю, в девяносто первом вышел на пенсию по выслуге лет… Жириновский Владимир Вольфович, работает с 1991 года в нашем посольстве в Анкаре, пресс-атташе, и, кстати, дважды задерживался турецкой дорожной полицией за нарушение правил уличного движения. Гайдар Егор Тимурович – он действительно внук писателя Аркадия Гайдара – директор Института экономической политики АХН РСФСР… Лебедь Александр Иванович, командир воинской части 55599…
– Это Тульская воздушно-десантная дивизия?
– Не знаю. А вот Шеварднадзе, сами знаете, в Политбюро… Задали вы нам работы… А все же мне слабо верится в несанкционированность вашего появления.
– Да нет же! – горячился я. – Наша наука столь же далека от секретов перехода в параллельный мир, как и ваша.
– То, что вы рассказали, ужасно. Мой шеф плакал, когда читал ваши показания. Я имел в виду события последних лет.
– Многие люди у нас, в том числе и я, не в восторге от этих событий, но…
– И что, действительно, в вашем мире живут копии нас?
– Не всегда. Разумеется, там нет тех, кто погиб в войну с Германией и их потомков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21