Свернешь к той, дальней гряде пальм. — Он указал куда-то в сторону. — В гостиницу не возвращайся. Садись на автобус в Манцанильо или Валларту. Поезжай домой. — До него уже доносилось мурлыкание мотора.
Из глаз ее потекли слезы, но беззвучно. Эллисон повернулась и побежала мимо развалин, вцепившись в корзинку, спотыкаясь на разъезжающемся песке. И ни разу не обернулась.
Тернер повернулся и стал смотреть в сторону яхты. Надувная шлюпка уже прыгала по волнам прибоя. Яхта называлась «Цусима», и в последний раз он видел ее в Хиросимском заливе. Но тогда он стоял на ее палубе и смотрел на красные ворота синтоистского храма в Ицукусиме.
Зачем бинокль, если и так ясно, что пассажиром шлюпки окажется Конрой, старший над ниндзя «Хосаки». Скрестив по-турецки ноги, Тернер сел на остывающий песок и открыл свою последнюю банку мексиканского пива.
Тернер, не отрываясь, глядел вдаль на череду белых гостиниц, руки неподвижно лежали на тиковых перилах «Цусимы». За гостиницами горели три голограммы городка — «Banamex», «Aeronaves» и шестиметровая богородица местного собора.
Конрой стоял рядом.
— Срочная работа, — сказал, наконец, Конрой. — Сам знаешь, как это бывает.
Голос Конроя был плоским и безжизненным, будто смоделированным в дешевом голосовом чипе. Лицо у него было широкое и белое, мертвенно-белое.
Черные круги, мешки под глазами и грива выбеленных, зачесанных назад волос.
На Конрое была черная рубашка-поло и черные брюки.
— Пошли внутрь, — поворачиваясь, сказал он.
Тернер безучастно последовал за ним, пригнувшись, чтобы войти в дверь каюты. Белые экраны, светлая сосновая обшивка — строгий шик токийских корпораций.
Конрой уселся на низкую прямоугольную подушку из синевато-серой искусственной замши. Тернер остался стоять, руки расслабленно висят по бокам, между ним и Конроем — стол. Конрой достал из стола серебряный, с насечками, ингалятор.
— Дохнешь холина?
— Нет.
Вставив ингалятор в ноздрю, Конрой вдохнул.
— Хочешь суси? — он убрал ингалятор обратно в стол. — С час назад мы поймали пару окуней.
Тернер не шевельнулся, по-прежнему в упор глядя на Конроя.
— Кристофер Митчелл, — негромко произнес Конрой. — «Маас Биолабс».
Руководитель их «гибридного» проекта. Он переходит в «Хосаку».
— Никогда о нем не слышал.
— Ну и хрен с ним. Хочешь выпить?
Тернер покачал головой.
— Кремний уже в пути, Тернер. Митчелл — это тот самый, кто заставил работать биочипы, а «Маас» сидит на всех базовых патентах. Это ты знаешь. Митчелл — специалист по моноклонам. Он хочет выбраться. Ты и я, Тернер, мы с тобой должны вытащить его.
— Я думал, я в отставке, Конрой. Мне неплохо отдыхалось.
— Именно это и сказала команда психиатров в Токио. Я хочу сказать: это же не первый твой побег из коробки, а? Она психолог-практик, на жаловании у «Хосаки».
На бедре у Тернера задергался мускул.
— Они говорят, ты готов, Тернер. После Нью-Дели они немного волновались, так что хотели лишний раз перепроверить. Немного терапии на стороне никогда не повредит, или я не прав?
Глава 2
МАРЛИ
Для собеседования она надела лучший свой жакет, но в Брюсселе шел дождь, а денег на такси у нее не было. От станции «Евротранса» пришлось идти пешком.
Ладонь в кармане выходного жакета — от «Салли Стэнли», но уже год как ношеный — как белый узел вокруг скомканного факса. Факс ей больше не нужен, адрес она запомнила, но, похоже, ей никак не выпустить бумажку, как не победить транс, который держит ее в своих тисках. Ну вот, она все смотрит и смотрит в витрину дорогого магазина мужской одежды. Взгляд Марли попеременно застывает то на в высшей степени солидной фланелевой рубашке, то на отражении собственных темных глаз.
Нет сомнений, одни лишь эти глаза будут стоить ей работы. Даже мокрые волосы не в счет — теперь она жалела, что не позволила Андреа их подстричь.
Ведь глаза выставляли напоказ всем, кто потрудится в них заглянуть, боль и вялость, и уж это точно не укроется от герра Йозефа Вирека, наименее вероятного из возможных нанимателей.
Когда доставили факс, Марли настаивала на том, чтобы отнестись к нему как к дурной шутке — мол, просто еще один докучливый звонок. А докучали ей предостаточно, спасибо масс-медиа. Звонков было столько, что Андреа пришлось заказать специальную программу для телефона в своей квартире. Программа не пропускала входящие звонки с номеров, которые не были занесены в ее постоянную директорию. Но именно это, возражала Андреа, и могло, наверное, послужить причиной для факса. Как еще с ней могли связаться?
Но Марли лишь качала головой, глубже закутываясь в старый махровый халат Андреа. С чего это вдруг Вирек, невероятно богатый коллекционер и меценат, пожелал бы нанять опозоренную бывшую управляющую крохотной парижской галереей.
Тогда приходил черед Андреа качать головой в раздражении на эту новую, «опозоренную» Марли Крушкову, которая целыми днями теперь не выходила из квартиры и иногда не находила в себе сил даже чтобы одеться. Попытка продать в Париже одну-единственную подделку едва ли кому-то в новинку, что бы там ни воображала себе Марли, говорила Андреа. Не будь пресса так озабочена тем, чтобы выставить мерзкого Гнасса старым дураком, каковым он, в сущности, и является, продолжала она, эта история не попала бы даже в сводки новостей.
Просто Гнасс оказался достаточно богатым и набуянил достаточно, чтобы сойти за скандал недели. Андреа улыбнулась:
— Не будь ты так привлекательна, о тебе бы вообще никто не вспомнил.
Марли покачала головой.
— И подделка-то принадлежала Алену. Ты сама ни в чем не виновна. Об этом ты забыла?
Ничего не ответив, Марли ушла в ванную, все так же кутаясь в потертый халат. За желанием подруги утешить, хоть как-то помочь, Марли уже начинала чувствовать раздражение человека, вынужденного делить очень небольшое помещение с несчастным и не вносящим своей лепты в хозяйство гостем.
И Андреа еще пришлось одолжить ей денег на билет «Евротранса».
Сознательным мучительным усилием воли Марли вырвалась из замкнутого круга невеселых мыслей и слилась с плотным, но степенным потоком серьезных бельгийских покупателей.
Девушка в ярких брючках в обтяжку и огромной дубленой куртке, явно с плеча своего приятеля, слегка задела ее на бегу и, шаркнув ножкой, улыбнулась вместо извинения. У следующего перекрестка Марли заметила витрину с одеждой того стиля, который сама предпочитала в студенческие годы. Одежда выглядела невероятно новой.
В белом спрятанном кулачке — факс. Галерея Дюпре, 14, рю о'Бер, Брюссель.
Йозеф Вирек.
Секретарша в холодной серой приемной галереи Дюпре вполне могла вырасти здесь — очаровательное и, скорее всего, ядовитое растение, пустившее корни за плитой из полированного мрамора с утопленной в него эмалированной клавиатурой. Она подняла на подходящую Марли лучистые глаза. И Марли тут же вообразила: щелчок, вращение затворов — и вот портрет замарашки уже несется прочь в какой-нибудь дальний закоулок империи Йозефа Вирека.
— Марли Крушкова, — сказала она, борясь с желанием извлечь плотный комок факса и жалко разгладить его по холодному, безупречному мрамору. — К герру Виреку.
— Герр Вирек, к сожалению, не сможет быть сегодня в Брюсселе, фройляйн Крушкова.
Марли смотрела, как шевелятся идеально очерченные губы, и испытывала одновременно причиняемую ответом боль и острый укол удовлетворения, с которым она научилась принимать разочарование.
— Понимаю.
— Однако он решил провести собеседование посредством сенсорной связи. Будьте добры пройти в третью дверь налево…
Комната была белой и голой. Справа и слева по стенам висели картины без рам: листы чего-то похожего на залитый дождем картон в дырках и ссадинах.
Katatonenkunst. Консервативно. Такие работы продают обычно канцелярским крысам, которых прислал совет директоров какого-нибудь голландского коммерческого банка.
Она села на низкую, обитую кожей банкетку и, наконец, позволила себе выпустить из руки факс. Она была одна в комнате, но предположила, что за ней каким-то образом наблюдают.
— Фройляйн Крушкова. — Молодой человек в темно-зеленом рабочем халате техника стоял в дверном проеме напротив той двери, через которую вошла она.
— Через минуту, пожалуйста, пересеките комнату и войдите в эту дверь. Прошу вас взяться за ручку плотно и не спеша, чтобы обеспечить максимальный контакт металла с кожей вашей ладони. Затем осторожно переступите через порог. Пространственная дезориентация должна быть минимальной.
— Прошу проще… — Марли моргнула.
— Сенсорная связь, — сказал техник и удалился. Дверь за ним бесшумно закрылась.
Марли встала, подергала размокшие лацканы жакета в надежде придать им форму, коснулась волос, но передумала и, глубоко вздохнув, шагнула к двери.
Фраза секретаря подготовила ее только к тому виду сенсорной связи, о котором она знала, — симстим-сигналу, переправляемому через «Белл-Европу». Она думала, ей придется надеть шлем с впаянными дерматродами, а Вирек воспользуется пассивным зрителем как человеческой видеокамерой.
Но размеры состояния Вирека определялись совершенно иными величинами.
Когда ее пальцы сомкнулись на медной дверной ручке, та, казалось, конвульсивно выгнулась, скользя в первую секунду контакта по тактильному спектру текстуры и температуры тканей.
Потом ручка вновь стала металлической… выкрашенной зеленой краской железякой… чугуном, уходящим вниз и вдаль, к линии горизонта… превратилась в старые перила, за которые Марли теперь ошарашенно цеплялась.
В лицо ей бросило несколько капель дождя.
Запах дождя и влажной земли.
Калейдоскоп мелких деталей, собственные воспоминания о пьяном пикнике студентов факультета искусств отчаянно пытаются разрушить совершенную иллюзию Вирека.
Ни с чем не спутаешь эту раскинувшуюся сейчас под ней панораму Барселоны с ее окутанными странной дымкой вычурными шпилями церкви Святого Семейства. Борясь с головокружением, Марли схватилась за перила и второй рукой. Она же знает это место. Она — в парке Гюль, пряной сказочной стране, созданной архитектором Антонио Гауди на голом склоне сразу за центром города. Слева от нее, так и не соскользнув по скату расколовшегося валуна, застыла гигантская ящерица. Безумный узор прожилок на обливной керамике кожи. Струйки воды из улыбки-фонтана орошали клумбу поникших цветов. — Вы растеряны. Прошу прощения.
Йозеф Вирек расположился на одной из змеившихся парковых скамеек террасой ниже Марли, его широкие плечи прятались под мягкой крылаткой. Черты этого лица были смутно знакомы Марли всю ее жизнь. Теперь по какой-то ей самой неясной причине она вспомнила фотографию, на которой коллекционер позировал рядом с английским королем. Вирек улыбнулся. Крупная голова великолепной формы, высокий лоб под щеткой жестких темно-седых волос. Ноздри неизменно раздуты, как будто он вечно принюхивается к неведомым ветрам искусства и коммерции. Взгляд бледно-голубых глаз, очень больших за стеклами круглых, без оправы, очков, за прошедшие десятилетия ставших как бы визитной карточкой его империи, оказался неожиданно мягким.
— Пожалуйста. — Узкая рука похлопала по беспорядочной мозаике из глиняных черепков. — Вы должны простить меня за то, что я так полагаюсь на технологию. Вот уже более десяти лет я пребываю в резервуаре жизнеобеспечения в каком-то кошмарном промышленном пригороде Стокгольма. А может, и преисподней. Я не слишком здоровый человек, Марли. Присаживайтесь рядом.
Сделав глубокий вдох, Марли спустилась по каменным ступеням и зашагала по булыжнику.
— Герр Вирек, — запинаясь, начала она, — я была на вашей лекции в Мюнхене, два года назад. Критика Фесслера и его autistiches Theater. Вы тогда казались здоровым…
— Фесслер? — Вирек сморщил загорелый лоб. — Вы видели двойника. А может, голограмму. От моего имени, Марли, творится многое. Различные части моего состояния со временем приобрели автономность; порой они даже противоборствуют друг с другом. Так сказать, бунт на финансовых окраинах.
Однако по ряду причин, настолько сложных, что как бы полностью из области оккультного, факт моей болезни никогда не делался достоянием гласности.
Присев рядом с ним на скамейку, Марли уставилась на грязный булыжник между стоптанных каблуков своих черных парижских ботинок. Увидела осколок бледного камешка, ржавую скрепку, пыльный трупик не то пчелы, не то трутня…
— Это… эта модель поразительно детальна…
— Да, — отозвался Вирек, — новые биочипы «Мааса». Вам следует знать, продолжал он, — что мое знание вашей частной жизни почти столь же детально. В некотором смысле я знаю о вас чуть ли не больше, чем вы сами.
— Да?
Гораздо проще, как она обнаружила, было сосредоточиться на городе, выискивая вехи, запомнившиеся за дюжину студенческих каникул. Вон там, именно там, должна быть Рамблас, цветы и попугаи, таверны с неизменным меню: темное пиво и соленая соломка.
— Да. Я знаю, что это любовник убедил вас в том, что вы отыскали потерянный оригинал Корнелла…
Марли зажмурила глаза.
— Он заказал подделку, наняв двух талантливых студентов Академии художеств и известного историка, который оказался перед определенными личными затруднениями… Он заплатил им деньгами, которые извлек из вашей же галереи, о чем вы, без сомнения, уже и сами догадались. Вы плачете…
Марли кивнула. Холодный указательный палец постучал по ее запястью.
— Я купил Гнасса. Я откупился от полиции. Пресса же не стоила того, чтобы ее покупать; она редко этого стоит. А теперь ваша, быть может, несколько скандальная репутация может сыграть вам на руку.
— Герр Вирек, я…
— Одну минуту. Пако! Подойди ко мне, дитя.
Открыв глаза, Марли увидела мальчика лет, наверное, шести, облаченного в темный пиджачок и штанишки до колен, светлые носки, высокие шнурованные ботинки. Каштановые волосы мягким крылом падали ему на лоб. Мальчик что-то держал в руках, какой-то ящичек или шкатулку.
— Гауди начал создавать этот парк в одна тысяча девятисотом году, сказал Вирек. — Пако носит костюм того периода. Подойди сюда, мой мальчик. Покажи нам свое чудо.
— Сеньор, — пролепетал Пако и с поклоном сделал шаг вперед, чтобы предъявить то, что держал в руках.
Марли могла только смотреть. Простой деревянный ящичек, стекло на месте передней стенки. Предметы…
— Корнелл, — выдохнула она, позабыв о своих слезах. — Корнелл? — она повернулась к Виреку.
— Конечно же, нет. Предмет, вставленный в обломок кости, — биомонитор фирмы «Браун». Перед вами — шедевр нашего современника.
— Так, значит, есть еще? Есть и другие шкатулки?
— Я нашел их семь. В течение последних трех лет. Видите ли, «Коллекция Вирека» — это нечто вроде черной дыры. Неестественный удельный вес моего состояния неудержимо притягивает к себе редчайшие творения человеческого духа. Процесс по сути своей автономный, причем тот, к которому я при обычных обстоятельствах не проявляю особого интереса…
Но Марли погрузилась в шкатулку, в пробуждаемое ею ощущение невероятного расстояния, потери и томления по чему-то неведомому и недостижимому. Шкатулка казалась и мрачной, и нежной, и почему-то детской.
Она заключала в себе семь предметов. Тонкая флейта из полой кости — конечно же, созданной для полета, конечно же, из крыла какой-то большой птицы. Три архаичные микросхемы — как крохотные лабиринты из золотых нитей. Гладкий белый шар обожженной глины.
Почерневший от времени фрагмент кружева. Сегмент длиной в палец из того, что Марли сочла костью из человеческого запястья, серовато-белой, с поднимающимся из нее кремниевым стержнем какого-то маленького прибора, головка которого когда-то была утоплена в кожу — но почерневшая линза теперь запаяна.
Шкатулка казалась вселенной, поэмой, застывшей в жестких рамках человеческого опыта.
— Gracias, Пако.
Шкатулка и мальчик исчезли.
Марли охнула.
— Ах да, прошу прощения. Я забыл, что подобные переходы для вас слишком резки. Теперь, однако, мы должны обсудить ваше задание…
— Герр Вирек, — прервала его вопросом Марли, — что такое Пако?
— Подпрограмма.
— Понимаю.
— Я нанял вас для того, чтобы вы нашли создателя этой шкатулки.
— Но, герр Вирек, с вашими ресурсами…
— К которым теперь относитесь и вы, дитя мое. Или вы не испытываете желания получить эту работу? Когда история о том, как Гнассу всучили поддельного Корнелла, попала в поле моего зрения, я понял, насколько вы можете быть полезны мне в этом деле. — Он пожал плечами. — Поверьте, я обладаю определенным талантом добиваться желаемого результата.
— Конечно, герр Вирек! Я хочу работать!
— Прекрасно. Вам будет выплачиваться понедельный оклад. Вам будет также предоставлен доступ к определенным кредитным линиям, хотя если вам потребуется приобрести, скажем, недвижимое имущество…
— Недвижимость?
1 2 3 4 5
Из глаз ее потекли слезы, но беззвучно. Эллисон повернулась и побежала мимо развалин, вцепившись в корзинку, спотыкаясь на разъезжающемся песке. И ни разу не обернулась.
Тернер повернулся и стал смотреть в сторону яхты. Надувная шлюпка уже прыгала по волнам прибоя. Яхта называлась «Цусима», и в последний раз он видел ее в Хиросимском заливе. Но тогда он стоял на ее палубе и смотрел на красные ворота синтоистского храма в Ицукусиме.
Зачем бинокль, если и так ясно, что пассажиром шлюпки окажется Конрой, старший над ниндзя «Хосаки». Скрестив по-турецки ноги, Тернер сел на остывающий песок и открыл свою последнюю банку мексиканского пива.
Тернер, не отрываясь, глядел вдаль на череду белых гостиниц, руки неподвижно лежали на тиковых перилах «Цусимы». За гостиницами горели три голограммы городка — «Banamex», «Aeronaves» и шестиметровая богородица местного собора.
Конрой стоял рядом.
— Срочная работа, — сказал, наконец, Конрой. — Сам знаешь, как это бывает.
Голос Конроя был плоским и безжизненным, будто смоделированным в дешевом голосовом чипе. Лицо у него было широкое и белое, мертвенно-белое.
Черные круги, мешки под глазами и грива выбеленных, зачесанных назад волос.
На Конрое была черная рубашка-поло и черные брюки.
— Пошли внутрь, — поворачиваясь, сказал он.
Тернер безучастно последовал за ним, пригнувшись, чтобы войти в дверь каюты. Белые экраны, светлая сосновая обшивка — строгий шик токийских корпораций.
Конрой уселся на низкую прямоугольную подушку из синевато-серой искусственной замши. Тернер остался стоять, руки расслабленно висят по бокам, между ним и Конроем — стол. Конрой достал из стола серебряный, с насечками, ингалятор.
— Дохнешь холина?
— Нет.
Вставив ингалятор в ноздрю, Конрой вдохнул.
— Хочешь суси? — он убрал ингалятор обратно в стол. — С час назад мы поймали пару окуней.
Тернер не шевельнулся, по-прежнему в упор глядя на Конроя.
— Кристофер Митчелл, — негромко произнес Конрой. — «Маас Биолабс».
Руководитель их «гибридного» проекта. Он переходит в «Хосаку».
— Никогда о нем не слышал.
— Ну и хрен с ним. Хочешь выпить?
Тернер покачал головой.
— Кремний уже в пути, Тернер. Митчелл — это тот самый, кто заставил работать биочипы, а «Маас» сидит на всех базовых патентах. Это ты знаешь. Митчелл — специалист по моноклонам. Он хочет выбраться. Ты и я, Тернер, мы с тобой должны вытащить его.
— Я думал, я в отставке, Конрой. Мне неплохо отдыхалось.
— Именно это и сказала команда психиатров в Токио. Я хочу сказать: это же не первый твой побег из коробки, а? Она психолог-практик, на жаловании у «Хосаки».
На бедре у Тернера задергался мускул.
— Они говорят, ты готов, Тернер. После Нью-Дели они немного волновались, так что хотели лишний раз перепроверить. Немного терапии на стороне никогда не повредит, или я не прав?
Глава 2
МАРЛИ
Для собеседования она надела лучший свой жакет, но в Брюсселе шел дождь, а денег на такси у нее не было. От станции «Евротранса» пришлось идти пешком.
Ладонь в кармане выходного жакета — от «Салли Стэнли», но уже год как ношеный — как белый узел вокруг скомканного факса. Факс ей больше не нужен, адрес она запомнила, но, похоже, ей никак не выпустить бумажку, как не победить транс, который держит ее в своих тисках. Ну вот, она все смотрит и смотрит в витрину дорогого магазина мужской одежды. Взгляд Марли попеременно застывает то на в высшей степени солидной фланелевой рубашке, то на отражении собственных темных глаз.
Нет сомнений, одни лишь эти глаза будут стоить ей работы. Даже мокрые волосы не в счет — теперь она жалела, что не позволила Андреа их подстричь.
Ведь глаза выставляли напоказ всем, кто потрудится в них заглянуть, боль и вялость, и уж это точно не укроется от герра Йозефа Вирека, наименее вероятного из возможных нанимателей.
Когда доставили факс, Марли настаивала на том, чтобы отнестись к нему как к дурной шутке — мол, просто еще один докучливый звонок. А докучали ей предостаточно, спасибо масс-медиа. Звонков было столько, что Андреа пришлось заказать специальную программу для телефона в своей квартире. Программа не пропускала входящие звонки с номеров, которые не были занесены в ее постоянную директорию. Но именно это, возражала Андреа, и могло, наверное, послужить причиной для факса. Как еще с ней могли связаться?
Но Марли лишь качала головой, глубже закутываясь в старый махровый халат Андреа. С чего это вдруг Вирек, невероятно богатый коллекционер и меценат, пожелал бы нанять опозоренную бывшую управляющую крохотной парижской галереей.
Тогда приходил черед Андреа качать головой в раздражении на эту новую, «опозоренную» Марли Крушкову, которая целыми днями теперь не выходила из квартиры и иногда не находила в себе сил даже чтобы одеться. Попытка продать в Париже одну-единственную подделку едва ли кому-то в новинку, что бы там ни воображала себе Марли, говорила Андреа. Не будь пресса так озабочена тем, чтобы выставить мерзкого Гнасса старым дураком, каковым он, в сущности, и является, продолжала она, эта история не попала бы даже в сводки новостей.
Просто Гнасс оказался достаточно богатым и набуянил достаточно, чтобы сойти за скандал недели. Андреа улыбнулась:
— Не будь ты так привлекательна, о тебе бы вообще никто не вспомнил.
Марли покачала головой.
— И подделка-то принадлежала Алену. Ты сама ни в чем не виновна. Об этом ты забыла?
Ничего не ответив, Марли ушла в ванную, все так же кутаясь в потертый халат. За желанием подруги утешить, хоть как-то помочь, Марли уже начинала чувствовать раздражение человека, вынужденного делить очень небольшое помещение с несчастным и не вносящим своей лепты в хозяйство гостем.
И Андреа еще пришлось одолжить ей денег на билет «Евротранса».
Сознательным мучительным усилием воли Марли вырвалась из замкнутого круга невеселых мыслей и слилась с плотным, но степенным потоком серьезных бельгийских покупателей.
Девушка в ярких брючках в обтяжку и огромной дубленой куртке, явно с плеча своего приятеля, слегка задела ее на бегу и, шаркнув ножкой, улыбнулась вместо извинения. У следующего перекрестка Марли заметила витрину с одеждой того стиля, который сама предпочитала в студенческие годы. Одежда выглядела невероятно новой.
В белом спрятанном кулачке — факс. Галерея Дюпре, 14, рю о'Бер, Брюссель.
Йозеф Вирек.
Секретарша в холодной серой приемной галереи Дюпре вполне могла вырасти здесь — очаровательное и, скорее всего, ядовитое растение, пустившее корни за плитой из полированного мрамора с утопленной в него эмалированной клавиатурой. Она подняла на подходящую Марли лучистые глаза. И Марли тут же вообразила: щелчок, вращение затворов — и вот портрет замарашки уже несется прочь в какой-нибудь дальний закоулок империи Йозефа Вирека.
— Марли Крушкова, — сказала она, борясь с желанием извлечь плотный комок факса и жалко разгладить его по холодному, безупречному мрамору. — К герру Виреку.
— Герр Вирек, к сожалению, не сможет быть сегодня в Брюсселе, фройляйн Крушкова.
Марли смотрела, как шевелятся идеально очерченные губы, и испытывала одновременно причиняемую ответом боль и острый укол удовлетворения, с которым она научилась принимать разочарование.
— Понимаю.
— Однако он решил провести собеседование посредством сенсорной связи. Будьте добры пройти в третью дверь налево…
Комната была белой и голой. Справа и слева по стенам висели картины без рам: листы чего-то похожего на залитый дождем картон в дырках и ссадинах.
Katatonenkunst. Консервативно. Такие работы продают обычно канцелярским крысам, которых прислал совет директоров какого-нибудь голландского коммерческого банка.
Она села на низкую, обитую кожей банкетку и, наконец, позволила себе выпустить из руки факс. Она была одна в комнате, но предположила, что за ней каким-то образом наблюдают.
— Фройляйн Крушкова. — Молодой человек в темно-зеленом рабочем халате техника стоял в дверном проеме напротив той двери, через которую вошла она.
— Через минуту, пожалуйста, пересеките комнату и войдите в эту дверь. Прошу вас взяться за ручку плотно и не спеша, чтобы обеспечить максимальный контакт металла с кожей вашей ладони. Затем осторожно переступите через порог. Пространственная дезориентация должна быть минимальной.
— Прошу проще… — Марли моргнула.
— Сенсорная связь, — сказал техник и удалился. Дверь за ним бесшумно закрылась.
Марли встала, подергала размокшие лацканы жакета в надежде придать им форму, коснулась волос, но передумала и, глубоко вздохнув, шагнула к двери.
Фраза секретаря подготовила ее только к тому виду сенсорной связи, о котором она знала, — симстим-сигналу, переправляемому через «Белл-Европу». Она думала, ей придется надеть шлем с впаянными дерматродами, а Вирек воспользуется пассивным зрителем как человеческой видеокамерой.
Но размеры состояния Вирека определялись совершенно иными величинами.
Когда ее пальцы сомкнулись на медной дверной ручке, та, казалось, конвульсивно выгнулась, скользя в первую секунду контакта по тактильному спектру текстуры и температуры тканей.
Потом ручка вновь стала металлической… выкрашенной зеленой краской железякой… чугуном, уходящим вниз и вдаль, к линии горизонта… превратилась в старые перила, за которые Марли теперь ошарашенно цеплялась.
В лицо ей бросило несколько капель дождя.
Запах дождя и влажной земли.
Калейдоскоп мелких деталей, собственные воспоминания о пьяном пикнике студентов факультета искусств отчаянно пытаются разрушить совершенную иллюзию Вирека.
Ни с чем не спутаешь эту раскинувшуюся сейчас под ней панораму Барселоны с ее окутанными странной дымкой вычурными шпилями церкви Святого Семейства. Борясь с головокружением, Марли схватилась за перила и второй рукой. Она же знает это место. Она — в парке Гюль, пряной сказочной стране, созданной архитектором Антонио Гауди на голом склоне сразу за центром города. Слева от нее, так и не соскользнув по скату расколовшегося валуна, застыла гигантская ящерица. Безумный узор прожилок на обливной керамике кожи. Струйки воды из улыбки-фонтана орошали клумбу поникших цветов. — Вы растеряны. Прошу прощения.
Йозеф Вирек расположился на одной из змеившихся парковых скамеек террасой ниже Марли, его широкие плечи прятались под мягкой крылаткой. Черты этого лица были смутно знакомы Марли всю ее жизнь. Теперь по какой-то ей самой неясной причине она вспомнила фотографию, на которой коллекционер позировал рядом с английским королем. Вирек улыбнулся. Крупная голова великолепной формы, высокий лоб под щеткой жестких темно-седых волос. Ноздри неизменно раздуты, как будто он вечно принюхивается к неведомым ветрам искусства и коммерции. Взгляд бледно-голубых глаз, очень больших за стеклами круглых, без оправы, очков, за прошедшие десятилетия ставших как бы визитной карточкой его империи, оказался неожиданно мягким.
— Пожалуйста. — Узкая рука похлопала по беспорядочной мозаике из глиняных черепков. — Вы должны простить меня за то, что я так полагаюсь на технологию. Вот уже более десяти лет я пребываю в резервуаре жизнеобеспечения в каком-то кошмарном промышленном пригороде Стокгольма. А может, и преисподней. Я не слишком здоровый человек, Марли. Присаживайтесь рядом.
Сделав глубокий вдох, Марли спустилась по каменным ступеням и зашагала по булыжнику.
— Герр Вирек, — запинаясь, начала она, — я была на вашей лекции в Мюнхене, два года назад. Критика Фесслера и его autistiches Theater. Вы тогда казались здоровым…
— Фесслер? — Вирек сморщил загорелый лоб. — Вы видели двойника. А может, голограмму. От моего имени, Марли, творится многое. Различные части моего состояния со временем приобрели автономность; порой они даже противоборствуют друг с другом. Так сказать, бунт на финансовых окраинах.
Однако по ряду причин, настолько сложных, что как бы полностью из области оккультного, факт моей болезни никогда не делался достоянием гласности.
Присев рядом с ним на скамейку, Марли уставилась на грязный булыжник между стоптанных каблуков своих черных парижских ботинок. Увидела осколок бледного камешка, ржавую скрепку, пыльный трупик не то пчелы, не то трутня…
— Это… эта модель поразительно детальна…
— Да, — отозвался Вирек, — новые биочипы «Мааса». Вам следует знать, продолжал он, — что мое знание вашей частной жизни почти столь же детально. В некотором смысле я знаю о вас чуть ли не больше, чем вы сами.
— Да?
Гораздо проще, как она обнаружила, было сосредоточиться на городе, выискивая вехи, запомнившиеся за дюжину студенческих каникул. Вон там, именно там, должна быть Рамблас, цветы и попугаи, таверны с неизменным меню: темное пиво и соленая соломка.
— Да. Я знаю, что это любовник убедил вас в том, что вы отыскали потерянный оригинал Корнелла…
Марли зажмурила глаза.
— Он заказал подделку, наняв двух талантливых студентов Академии художеств и известного историка, который оказался перед определенными личными затруднениями… Он заплатил им деньгами, которые извлек из вашей же галереи, о чем вы, без сомнения, уже и сами догадались. Вы плачете…
Марли кивнула. Холодный указательный палец постучал по ее запястью.
— Я купил Гнасса. Я откупился от полиции. Пресса же не стоила того, чтобы ее покупать; она редко этого стоит. А теперь ваша, быть может, несколько скандальная репутация может сыграть вам на руку.
— Герр Вирек, я…
— Одну минуту. Пако! Подойди ко мне, дитя.
Открыв глаза, Марли увидела мальчика лет, наверное, шести, облаченного в темный пиджачок и штанишки до колен, светлые носки, высокие шнурованные ботинки. Каштановые волосы мягким крылом падали ему на лоб. Мальчик что-то держал в руках, какой-то ящичек или шкатулку.
— Гауди начал создавать этот парк в одна тысяча девятисотом году, сказал Вирек. — Пако носит костюм того периода. Подойди сюда, мой мальчик. Покажи нам свое чудо.
— Сеньор, — пролепетал Пако и с поклоном сделал шаг вперед, чтобы предъявить то, что держал в руках.
Марли могла только смотреть. Простой деревянный ящичек, стекло на месте передней стенки. Предметы…
— Корнелл, — выдохнула она, позабыв о своих слезах. — Корнелл? — она повернулась к Виреку.
— Конечно же, нет. Предмет, вставленный в обломок кости, — биомонитор фирмы «Браун». Перед вами — шедевр нашего современника.
— Так, значит, есть еще? Есть и другие шкатулки?
— Я нашел их семь. В течение последних трех лет. Видите ли, «Коллекция Вирека» — это нечто вроде черной дыры. Неестественный удельный вес моего состояния неудержимо притягивает к себе редчайшие творения человеческого духа. Процесс по сути своей автономный, причем тот, к которому я при обычных обстоятельствах не проявляю особого интереса…
Но Марли погрузилась в шкатулку, в пробуждаемое ею ощущение невероятного расстояния, потери и томления по чему-то неведомому и недостижимому. Шкатулка казалась и мрачной, и нежной, и почему-то детской.
Она заключала в себе семь предметов. Тонкая флейта из полой кости — конечно же, созданной для полета, конечно же, из крыла какой-то большой птицы. Три архаичные микросхемы — как крохотные лабиринты из золотых нитей. Гладкий белый шар обожженной глины.
Почерневший от времени фрагмент кружева. Сегмент длиной в палец из того, что Марли сочла костью из человеческого запястья, серовато-белой, с поднимающимся из нее кремниевым стержнем какого-то маленького прибора, головка которого когда-то была утоплена в кожу — но почерневшая линза теперь запаяна.
Шкатулка казалась вселенной, поэмой, застывшей в жестких рамках человеческого опыта.
— Gracias, Пако.
Шкатулка и мальчик исчезли.
Марли охнула.
— Ах да, прошу прощения. Я забыл, что подобные переходы для вас слишком резки. Теперь, однако, мы должны обсудить ваше задание…
— Герр Вирек, — прервала его вопросом Марли, — что такое Пако?
— Подпрограмма.
— Понимаю.
— Я нанял вас для того, чтобы вы нашли создателя этой шкатулки.
— Но, герр Вирек, с вашими ресурсами…
— К которым теперь относитесь и вы, дитя мое. Или вы не испытываете желания получить эту работу? Когда история о том, как Гнассу всучили поддельного Корнелла, попала в поле моего зрения, я понял, насколько вы можете быть полезны мне в этом деле. — Он пожал плечами. — Поверьте, я обладаю определенным талантом добиваться желаемого результата.
— Конечно, герр Вирек! Я хочу работать!
— Прекрасно. Вам будет выплачиваться понедельный оклад. Вам будет также предоставлен доступ к определенным кредитным линиям, хотя если вам потребуется приобрести, скажем, недвижимое имущество…
— Недвижимость?
1 2 3 4 5