— Неужели, Тикки, нет надежды, что, отдохнув, как следует отдохнув…— Нечестно дольше тянуть по отношению и к ним и к тебе. Я могу свалиться в любую минуту.— Значит, ты в самом деле выходишь в отставку?— Да.Она завела разговор о том, где они будут жить; он почувствовал смертельную усталость; ему пришлось напрячь всю свою волю, чтобы проявить интерес к каким-то совершенно нереальным деревням, к тем домам, где, как он знал, они никогда не поселятся.— Я не хочу жить в пригороде, — сказала Луиза. — О чем я бы мечтала — это о зимнем коттедже в Кенте: оттуда легко попасть в Лондон.— Все зависит от того, сколько у нас будет денег, — сказал он. — Пенсия у меня не очень большая.— Я пойду работать. Сейчас, во время войны, работу найти легко.— Надеюсь, мы проживем и без этого.— Да я охотно буду работать.Настало время спать, и ему мучительно не хотелось, чтобы она ушла. Ведь стоит ей подняться наверх — ему останется только одно: умереть. Он не знал, как ее подольше задержать — они уж переговорили обо всем, что их связывало. Он сказал:— Я немножко посижу. Может, если я не лягу еще полчасика, меня одолеет сон. Не хочется зря принимать эвипан.— А я очень устала после пляжа. Пойду.Когда она уйдет, подумал он, я останусь один навсегда. Сердце колотилось, его мучило тошнотворное ощущение противоестественности всего, что происходит. Я не верю, что сделаю это с собой. Вот я встану, пойду спать, и жизнь начнется снова. Ничто и никто не может заставить меня умереть! И хотя голос уже больше не взывал к нему из глубины его существа, ему казалось, будто его касаются чьи-то пальцы, они молят, передают ему немые сигналы бедствия, стараются его удержать…— Что с тобой, Тикки? У тебя больной вид. Идем, ложись тоже.— Я все равно не усну, — упрямо сказал он.— Может, я могу чем-нибудь помочь? — спросила Луиза. — Дорогой, ты же знаешь, я сделаю все…Ее любовь была как смертельный приговор. Он сказал этим отчаянно цеплявшимся пальцам: «О боже, это все же лучше, чем такое непосильное бремя… Я не могу причинять страдания ни ей, ни той, другой, и я больше не могу причинять страдания тебе. О боже, если ты и вправду любишь меня, помоги мне остановить тебя. Господи, забудь обо мне», — но ослабевшие пальцы все еще за него цеплялись. Никогда прежде не понимал он так явственно все бессилие божие.— Мне ничего не нужно, детка, — сказал он. — Зачем я буду мешать тебе спать? — Но стоило ей направиться к лестнице, как он заговорил снова: — Почитай мне что-нибудь. Ты ведь сегодня получила новую книгу. Почитай мне что-нибудь.— Тебе она не понравится, Тикки. Это стихи.— Ничего. Может, они нагонят на меня сон.Он едва слушал, что она читала; говорят, невозможно любить двух женщин сразу, но что же это тогда, если не любовь? Это жадное желание наглядеться на то, что он больше не увидит? Седина в волосах, красные прожилки на лице, грузнеющее тело — все это привязывало его к ней, как никогда не могла привязать ее красота. Луиза не надела противомоскитных сапог, а ее ночные туфли нуждались в починке. Разве мы любим красоту? — думал он. Мы любим неудачников, неудачные попытки сохранить молодость, мужество, здоровье. Красота — как успех, ее нельзя долго любить. Он испытывал мучительную потребность уберечь Луизу от всяких напастей. Но ведь это я и собираюсь сделать! Я собираюсь навсегда уберечь ее от себя. Слова, которые она произнесла, на миг привлекли его внимание: Падаем все мы. И эта рука упадет.Все мы падучей больны, нету конца этой муке,Но Вседержитель протянет нам добрые руки. -Падший и падающий в них поддержку найдет. Слова эти поразили его, но он их отверг. Слишком легко может прийти утешение. Он подумал: те руки ни за что не удержат меня от падения, я проскользну между пальцами, сальный от лжи и предательства. Доверие было для него мертвым словом, смысл которого он забыл.— Дорогой, ты же почти спишь!— Забылся на минуту.— Я пойду наверх. Не сиди долго. Может, тебе сегодня не понадобится твой эвипан.Ящерица словно прилепилась к стене. Он смотрел, как уходила Луиза, но стоило ей поставить ногу на ступеньку, как он позвал ее обратно:— Пожелай мне покойной ночи. Ты, наверно, будешь уже спать, когда я приду. — Она чмокнула его в лоб, и он небрежно погладил ее руку. В эту последнюю ночь не должно быть ничего необычного, ничего, о чем она потом будет жалеть. — Покойной ночи, Луиза. Ты ведь знаешь, что я тебя люблю, — сказал он с нарочитой шутливостью.— Конечно, и я тебя люблю.— Да. Покойной ночи, Луиза.— Покойной ночи, Тикки.Вот и все, что он мог себе позволить.Как только он услышал, что дверь наверху захлопнулась, он вынул коробку, где хранил десять таблеток эвипана. Для верности он добавил еще две; если он и принял за десять дней на две дозы больше, чем полагалось, это не могло никому показаться подозрительным. Потом он сделал большой глоток виски, чтобы придать себе мужества, держа в руке таблетки. Ты никогда не сумеешь снова собрать столько, сколько нужно. Ты будешь спасен. Прекрати это кривлянье. Поднимись наверх и как следует выспись. Утром тебя разбудят, ты пойдешь на службу, где тебя ждут твои «повседневные дела». Голос сделал ударение на слове «повседневные», словно оно означало «счастливые» или «мирные».— Нет, — вслух сказал Скоби, — нет.Он затолкал таблетки в рот, по шесть штук сразу, запил их двумя глотками виски. Потом открыл дневник и записал против даты «12 ноября»: «Заехал к Э.Р., не застал ее дома. Температура в 2:00…» — и резко оборвал запись, будто в этот миг его окончательно одолела боль. Затем он сел, выпрямившись, и, как ему казалось, долго ждал первых признаков наступающей смерти: он не знал, как она к нему придет. Он попытался молиться, но слова «Богородицы» выпали у него из памяти, он слышал каждый удар сердца, как бой часов. Он попытался произнести покаянную молитву, но когда дошел до слов: «Прости и помилуй», — возле двери возникло облако, поплыло, затянуло всю комнату, и он уже не мог вспомнить, за что надо просить прощения. Ему пришлось вцепиться в стул обеими руками, чтобы не упасть, хотя он и забыл, зачем он это делает. Ему казалось, что где-то вдали он слышит раскаты грома.— Буря, — сказал он громко, — начинается буря. — Облако росло, и он попытался встать, чтобы закрыть окно. — Али! — позвал он. — Али! — Ему показалось, кто-то за окном ищет его, зовет, и он сделал последнее усилие, стараясь крикнуть, что он здесь. Он встал на ноги и услышал, как сердце заколотилось в ответ. Надо было передать какую-то весть, но темень и буря вогнали ее назад, в его грудную клетку, и все это время снаружи за домом, снаружи за миром, который стучался ему в уши ударами молота, кто-то бродил, не зная, как войти, кто-то звал на помощь — кто-то, кому он был нужен. И на этот зов, на этот жалобный крик Скоби заставил себя ответить. Откуда-то из бесконечной дали собрал он последние остатки сознания, чтобы откликнуться на этот призыв. Он произнес: — Господи, я люблю… — но усилие было слишком велико, и он не почувствовал, как тело его ударилось о пол, и не услышал, как под ледником, завертевшись, словно монетка, тихонько звякнул образок — изображение святой, имени которой никто не помнил.
8 — Я держался все это время в стороне, — сказал Уилсон, — но, может, вам нужна моя помощь?— Все были очень добры, — ответила Луиза.— Я и не подозревал, что он так болен.— Шпионили, шпионили, а все же не доглядели.— Но ведь это моя работа. И я вас люблю.— Ну до чего же вы легко бросаетесь этим словом, Уилсон!— Вы мне не верите?— Я не верю никому, кто твердит: любовь, любовь, любовь. Для таких людей это только — я, я, я.— Значит, вы не выйдете за меня замуж?— Пока что на это не похоже, но мало ли что может быть… Не знаю, на что толкнет меня одиночество. Но давайте больше не будет говорить о любви. Это была _его_ любимая ложь.— Он лгал вам обеим.— Как она приняла его смерть?— Я видел ее сегодня после обеда с Багстером на пляже. И говорят, что вчера вечером в клубе она была явно под хмельком.— Ну, это уже неприлично!— Никогда не мог понять, что он в ней нашел. Я бы вам не изменял, Луиза.— Знаете, он ходил к ней даже в день своей смерти.— Кто вам сказал?— Тут все написано. В его дневнике. Он никогда не врал в дневнике. Никогда. Не говорил того, чего не думает, — например, насчет любви.С тех пор как Скоби поспешно схоронили, прошло три дня. Доктор Треверс подписал свидетельство о смерти. Диагноз — angina pectoris: в таком климате вскрытие было дело нелегким, а в данном случае и лишним. Правда, на всякий случай доктор Тревис все же проверил, сколько было принято эвипана.— А ведь когда мой слуга мне сказал, что он так внезапно умер ночью, я решил, что это самоубийство.— Удивительно: теперь, когда его нет, мне так легко о нем говорить, — сказала Луиза. — А я его любила, Уилсон. Я любила его, но он как-то сразу ушел далеко-далеко.Казалось, что и в доме от него ничего не осталось, кроме нескольких костюмов и грамматики языка менде; а в полиции — ящик с каким-то хламом и пара ржавых наручников. А между тем в комнате ничего не изменилось, и полки были заставлены книгами. Уилсон подумал, что это, видно, всегда был ее, а не его дом. Значит, им только кажется, что голоса их отдаются как-то особенно гулко, словно в покинутом жилище?— Вы давно знали… насчет нее? — спросил Уилсон.— Из-за этого я и вернулась. Мне написала миссис Картер. Сообщила, что все об этом говорят. Он, конечно, ничего не подозревал. Ему казалось, что он ведет себя очень хитро. И меня чуть было не убедил, что все у них кончено. Даже пошел к причастию!— А как же ему совесть позволила?— С некоторыми католиками это бывает. Исповедуются, а потом начинают сначала. Я, правда, думала, что он честнее других. Когда человек умрет, все тайное постепенно становится явным.— Он брал деньги у Юсефа.— Теперь я и в это поверю.Уилсон положил руку Луизе на плечо и сказал:— Я человек честный. Я вас люблю.— Я, кажется, готова вам поверить.Они не поцеловались — время еще не пришло, — они тихо сидели, держась за руки в этой гулкой комнате, прислушиваясь к тому, как грифы царапают железную крышу.— Так вот, его дневник… — сказал Уилсон.— Он писал его до последней минуты… нет, ничего интересного, записывал, какая температура. Он очень следил за температурой. Вот уж кто был романтиком! Один бог знает, что она в нем нашла, на что только она польстилась.— Вы не возражаете, если я взгляну?— Пожалуйста. Бедный Тикки, у него не осталось никаких тайн.— Да и при жизни тайны его были известны всем и каждому. — Он перевернул страницу, прочел несколько записей и снова перевернул страницу. — А он давно страдал бессонницей?— Я-то думала, что он спит всегда как сурок.— А вы заметили, что насчет бессонницы всюду вписано позднее?— С чего вы это взяли?— Сравните цвет чернил. И записи о снотворном — это так нарочито, так фальшиво звучит. Но самое главное, цвет чернил. Это наводит на всякие размышления, — заметил он.Она с ужасом его прервала:— Нет, что вы! Он не мог этого сделать! В конце концов, он же был человек верующий.
***
— Ну впустите меня хоть на минуту выпить рюмочку, — молил Багстер.— Мы выпили по четыре на пляже.— Ну еще по маленькой!— Ладно, — сказала Элен. Теперь ей казалось, что нет больше смысла отказывать кому бы то ни было и в чем бы то ни было.— А ведь сегодня вы меня первый раз пустили к себе, — сказал Багстер. — Как вы здорово тут устроились. Кто бы сказал, что в такой берлоге может быть уютно.Да, мы с ним пара, подумала она, лица красные, от обоих разит джином!Багстер чмокнул ее мокрыми губами в рот и снова огляделся.— Ха-ха! — сказал он. — Вот она, наша милая бутылочка!Когда они выпили еще по стаканчику, он снял форменную тужурку и аккуратно повесил ее на спинку стула.— Довольно церемониться. Давайте поговорим о любви, — предложил Багстер.— А зачем? — спросила Элен. — Уже?— Скоро зажгутся огни, — сказал Багстер. — Посумерничаем. Управление передадим Джорджу…— Какому Джорджу?— Автопилоту, темное вы существо. Вам еще многому надо учиться.— Ради бога, оставьте мое обучение до другого раза!— Лучше времени для небольшого кувырка не найдешь, — сказал Багстер, твердой рукой подталкивая ее к кровати.А почему бы и нет? — подумала она. Почему нет… если он этого хочет. Чем этот Багстер хуже любого другого? Я никого на свете не люблю, а на том свете — не считается, почему же отказывать им в «кувырках» (как выражается Багстер), если им так уж этого хочется? Она безмолвно легла на спину и закрыла глаза, ощущая рядом с собой в темноте только пустоту. Я одна, думала она без всякой жалости к себе, спокойно констатируя факт, словно путешественник, у которого погибли все спутники.— Клянусь богом, в вас немного жару, — сказал Багстер. — Неужели вы меня ни капельки не любите? — Его проспиртованное дыхание било ей в нос.— Нет. Я никого не люблю.Он крикнул в бешенстве:— Скоби вы любили. — И тут же раскаялся: — Простите. Я сказал подлость.— Я никого не люблю, — повторила она. — Ведь мертвых любить нельзя, правда? Их ведь нет, правда? — Это ведь все равно, что любить бронтозавра, правда? — спрашивала она, словно ожидала ответа хотя бы от Багстера.Глаза она крепко зажмурила, потому что в темноте смерть казалась ей ближе — смерть, которая его унесла. Кровать задрожала, когда Багстер освободил ее от своей тяжести; стул скрипнул, когда он снял с него тужурку. Он сказал:— Я уж не такая сволочь, Элен. Вы, видно, не в настроении. До завтра, ладно?— Ладно.Незачем отказываться в чем бы то ни было кому бы то ни было, и все же она почувствовала огромное облегчение оттого, что в конце концов от нее ничего не потребовали.— Покойной ночи, малютка, — сказал Багстер. — До скорого.Она открыла глаза и увидела какого-то чужого человека в запыленной синей тужурке, возившегося с дверным замком. Чужим людям можно сказать все, что угодно, — они проходят мимо и все забывают, как существа с другой планеты.— Вы верите в бога? — спросила она.— Да как сказать, наверно, да, — ответил Багстер, пощипывая усики.— Как бы я хотела верить, — сказала она. — Как бы я хотела верить.— Да знаете, многие верят, — сказал Багстер. — Ну, мне пора. Всего.И она снова осталась одна в темноте своих зажмуренных глаз, а тоска билась в ее теле, как ребенок; губы ее шевелились, но все, что она смогла сказать, было: «Во веки веков, аминь…» Остальное она забыла. Она протянула руку и пощупала подушку рядом, словно каким-то чудом все же могло оказаться, что она не одна, а если она не одна сейчас, то уже никогда больше не будет одна.
***
— Я бы этого никогда не заметил, миссис Скоби, — сказал отец Ранк.— А Уилсон заметил.— Мне почему-то не нравятся такие наблюдательные люди.— Это его профессия.Отец Ранк быстро кинул на нее взгляд.— Профессия бухгалтера?Она тоскливо спросила его:— Отец мой, неужели у вас не найдется для меня ни слова утешения?Ах уж эти разговоры в доме покойного, думал отец Ранк, пересуды о том, что было, споры, вопросы, просьбы, — сколько шума на краю тишины!— Вас слишком много утешали в жизни, миссис Скоби. Если то, что думает Уилсон, правда, тогда он нуждается в утешении.— Вы знаете о нем все, что знаю я?— Конечно нет, миссис Скоби. Вы ведь были его женой пятнадцать лет, не так ли? А священник знает только то, чего можно и не знать.— Чего можно и не знать?— Ну, я имею в виду грехи, — нетерпеливо объяснил он. — Никто не приходит к вам исповедоваться в добродетелях.— Вы, наверное, знаете о миссис Ролт. Почти все знают.— Бедная женщина.— Не понимаю, почему вы ее жалеете.— Я жалею всякое невинное существо, которое связывает себя с одним из нас.— Он был плохим католиком.— Это пустые слова, их часто говорят без всякого смысла.— И под конец это… этот ужас. Он ведь не мог не знать, что обрекает себя на вечное проклятие.— Да, это он знал. Он никогда не верил в милосердие… кроме милосердия к другим людям.— Но ведь тут даже молитвы не помогут…Отец Ранк с яростью захлопнул дневник.— Господи спаси, миссис Скоби, не воображайте, будто вы… или я… хоть что-нибудь знаем о божественном милосердии!— Но церковь утверждает…— Я знаю, что она утверждает. Церковь знает все законы. Но она и понятия не имеет о том, что творится в человеческом сердце.— Значит, вы считаете, что надежда все-таки есть? — вяло спросила она.— Откуда у вас к нему столько злобы?— У меня не осталось даже злобы.— И вы думаете, что у бога больше злобы, чем у женщины? — спросил он с суровой настойчивостью, но она отшатнулась от поданной ей надежды.— Ах зачем, зачем ему было нужно так коверкать нашу жизнь?— Может, вам покажется странным то, что я говорю, — ведь этот человек столько грешил, — но я все же думаю, судя по тому, что я о нем знал: он воистину любил бога.Она отрицала, что таит в душе злобу, но последние капли горечи упали, как слезы из высохших глаз.— Да, уж во всяком случае никого другого он не любил.— Кто знает? — ответил отец Ранк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
8 — Я держался все это время в стороне, — сказал Уилсон, — но, может, вам нужна моя помощь?— Все были очень добры, — ответила Луиза.— Я и не подозревал, что он так болен.— Шпионили, шпионили, а все же не доглядели.— Но ведь это моя работа. И я вас люблю.— Ну до чего же вы легко бросаетесь этим словом, Уилсон!— Вы мне не верите?— Я не верю никому, кто твердит: любовь, любовь, любовь. Для таких людей это только — я, я, я.— Значит, вы не выйдете за меня замуж?— Пока что на это не похоже, но мало ли что может быть… Не знаю, на что толкнет меня одиночество. Но давайте больше не будет говорить о любви. Это была _его_ любимая ложь.— Он лгал вам обеим.— Как она приняла его смерть?— Я видел ее сегодня после обеда с Багстером на пляже. И говорят, что вчера вечером в клубе она была явно под хмельком.— Ну, это уже неприлично!— Никогда не мог понять, что он в ней нашел. Я бы вам не изменял, Луиза.— Знаете, он ходил к ней даже в день своей смерти.— Кто вам сказал?— Тут все написано. В его дневнике. Он никогда не врал в дневнике. Никогда. Не говорил того, чего не думает, — например, насчет любви.С тех пор как Скоби поспешно схоронили, прошло три дня. Доктор Треверс подписал свидетельство о смерти. Диагноз — angina pectoris: в таком климате вскрытие было дело нелегким, а в данном случае и лишним. Правда, на всякий случай доктор Тревис все же проверил, сколько было принято эвипана.— А ведь когда мой слуга мне сказал, что он так внезапно умер ночью, я решил, что это самоубийство.— Удивительно: теперь, когда его нет, мне так легко о нем говорить, — сказала Луиза. — А я его любила, Уилсон. Я любила его, но он как-то сразу ушел далеко-далеко.Казалось, что и в доме от него ничего не осталось, кроме нескольких костюмов и грамматики языка менде; а в полиции — ящик с каким-то хламом и пара ржавых наручников. А между тем в комнате ничего не изменилось, и полки были заставлены книгами. Уилсон подумал, что это, видно, всегда был ее, а не его дом. Значит, им только кажется, что голоса их отдаются как-то особенно гулко, словно в покинутом жилище?— Вы давно знали… насчет нее? — спросил Уилсон.— Из-за этого я и вернулась. Мне написала миссис Картер. Сообщила, что все об этом говорят. Он, конечно, ничего не подозревал. Ему казалось, что он ведет себя очень хитро. И меня чуть было не убедил, что все у них кончено. Даже пошел к причастию!— А как же ему совесть позволила?— С некоторыми католиками это бывает. Исповедуются, а потом начинают сначала. Я, правда, думала, что он честнее других. Когда человек умрет, все тайное постепенно становится явным.— Он брал деньги у Юсефа.— Теперь я и в это поверю.Уилсон положил руку Луизе на плечо и сказал:— Я человек честный. Я вас люблю.— Я, кажется, готова вам поверить.Они не поцеловались — время еще не пришло, — они тихо сидели, держась за руки в этой гулкой комнате, прислушиваясь к тому, как грифы царапают железную крышу.— Так вот, его дневник… — сказал Уилсон.— Он писал его до последней минуты… нет, ничего интересного, записывал, какая температура. Он очень следил за температурой. Вот уж кто был романтиком! Один бог знает, что она в нем нашла, на что только она польстилась.— Вы не возражаете, если я взгляну?— Пожалуйста. Бедный Тикки, у него не осталось никаких тайн.— Да и при жизни тайны его были известны всем и каждому. — Он перевернул страницу, прочел несколько записей и снова перевернул страницу. — А он давно страдал бессонницей?— Я-то думала, что он спит всегда как сурок.— А вы заметили, что насчет бессонницы всюду вписано позднее?— С чего вы это взяли?— Сравните цвет чернил. И записи о снотворном — это так нарочито, так фальшиво звучит. Но самое главное, цвет чернил. Это наводит на всякие размышления, — заметил он.Она с ужасом его прервала:— Нет, что вы! Он не мог этого сделать! В конце концов, он же был человек верующий.
***
— Ну впустите меня хоть на минуту выпить рюмочку, — молил Багстер.— Мы выпили по четыре на пляже.— Ну еще по маленькой!— Ладно, — сказала Элен. Теперь ей казалось, что нет больше смысла отказывать кому бы то ни было и в чем бы то ни было.— А ведь сегодня вы меня первый раз пустили к себе, — сказал Багстер. — Как вы здорово тут устроились. Кто бы сказал, что в такой берлоге может быть уютно.Да, мы с ним пара, подумала она, лица красные, от обоих разит джином!Багстер чмокнул ее мокрыми губами в рот и снова огляделся.— Ха-ха! — сказал он. — Вот она, наша милая бутылочка!Когда они выпили еще по стаканчику, он снял форменную тужурку и аккуратно повесил ее на спинку стула.— Довольно церемониться. Давайте поговорим о любви, — предложил Багстер.— А зачем? — спросила Элен. — Уже?— Скоро зажгутся огни, — сказал Багстер. — Посумерничаем. Управление передадим Джорджу…— Какому Джорджу?— Автопилоту, темное вы существо. Вам еще многому надо учиться.— Ради бога, оставьте мое обучение до другого раза!— Лучше времени для небольшого кувырка не найдешь, — сказал Багстер, твердой рукой подталкивая ее к кровати.А почему бы и нет? — подумала она. Почему нет… если он этого хочет. Чем этот Багстер хуже любого другого? Я никого на свете не люблю, а на том свете — не считается, почему же отказывать им в «кувырках» (как выражается Багстер), если им так уж этого хочется? Она безмолвно легла на спину и закрыла глаза, ощущая рядом с собой в темноте только пустоту. Я одна, думала она без всякой жалости к себе, спокойно констатируя факт, словно путешественник, у которого погибли все спутники.— Клянусь богом, в вас немного жару, — сказал Багстер. — Неужели вы меня ни капельки не любите? — Его проспиртованное дыхание било ей в нос.— Нет. Я никого не люблю.Он крикнул в бешенстве:— Скоби вы любили. — И тут же раскаялся: — Простите. Я сказал подлость.— Я никого не люблю, — повторила она. — Ведь мертвых любить нельзя, правда? Их ведь нет, правда? — Это ведь все равно, что любить бронтозавра, правда? — спрашивала она, словно ожидала ответа хотя бы от Багстера.Глаза она крепко зажмурила, потому что в темноте смерть казалась ей ближе — смерть, которая его унесла. Кровать задрожала, когда Багстер освободил ее от своей тяжести; стул скрипнул, когда он снял с него тужурку. Он сказал:— Я уж не такая сволочь, Элен. Вы, видно, не в настроении. До завтра, ладно?— Ладно.Незачем отказываться в чем бы то ни было кому бы то ни было, и все же она почувствовала огромное облегчение оттого, что в конце концов от нее ничего не потребовали.— Покойной ночи, малютка, — сказал Багстер. — До скорого.Она открыла глаза и увидела какого-то чужого человека в запыленной синей тужурке, возившегося с дверным замком. Чужим людям можно сказать все, что угодно, — они проходят мимо и все забывают, как существа с другой планеты.— Вы верите в бога? — спросила она.— Да как сказать, наверно, да, — ответил Багстер, пощипывая усики.— Как бы я хотела верить, — сказала она. — Как бы я хотела верить.— Да знаете, многие верят, — сказал Багстер. — Ну, мне пора. Всего.И она снова осталась одна в темноте своих зажмуренных глаз, а тоска билась в ее теле, как ребенок; губы ее шевелились, но все, что она смогла сказать, было: «Во веки веков, аминь…» Остальное она забыла. Она протянула руку и пощупала подушку рядом, словно каким-то чудом все же могло оказаться, что она не одна, а если она не одна сейчас, то уже никогда больше не будет одна.
***
— Я бы этого никогда не заметил, миссис Скоби, — сказал отец Ранк.— А Уилсон заметил.— Мне почему-то не нравятся такие наблюдательные люди.— Это его профессия.Отец Ранк быстро кинул на нее взгляд.— Профессия бухгалтера?Она тоскливо спросила его:— Отец мой, неужели у вас не найдется для меня ни слова утешения?Ах уж эти разговоры в доме покойного, думал отец Ранк, пересуды о том, что было, споры, вопросы, просьбы, — сколько шума на краю тишины!— Вас слишком много утешали в жизни, миссис Скоби. Если то, что думает Уилсон, правда, тогда он нуждается в утешении.— Вы знаете о нем все, что знаю я?— Конечно нет, миссис Скоби. Вы ведь были его женой пятнадцать лет, не так ли? А священник знает только то, чего можно и не знать.— Чего можно и не знать?— Ну, я имею в виду грехи, — нетерпеливо объяснил он. — Никто не приходит к вам исповедоваться в добродетелях.— Вы, наверное, знаете о миссис Ролт. Почти все знают.— Бедная женщина.— Не понимаю, почему вы ее жалеете.— Я жалею всякое невинное существо, которое связывает себя с одним из нас.— Он был плохим католиком.— Это пустые слова, их часто говорят без всякого смысла.— И под конец это… этот ужас. Он ведь не мог не знать, что обрекает себя на вечное проклятие.— Да, это он знал. Он никогда не верил в милосердие… кроме милосердия к другим людям.— Но ведь тут даже молитвы не помогут…Отец Ранк с яростью захлопнул дневник.— Господи спаси, миссис Скоби, не воображайте, будто вы… или я… хоть что-нибудь знаем о божественном милосердии!— Но церковь утверждает…— Я знаю, что она утверждает. Церковь знает все законы. Но она и понятия не имеет о том, что творится в человеческом сердце.— Значит, вы считаете, что надежда все-таки есть? — вяло спросила она.— Откуда у вас к нему столько злобы?— У меня не осталось даже злобы.— И вы думаете, что у бога больше злобы, чем у женщины? — спросил он с суровой настойчивостью, но она отшатнулась от поданной ей надежды.— Ах зачем, зачем ему было нужно так коверкать нашу жизнь?— Может, вам покажется странным то, что я говорю, — ведь этот человек столько грешил, — но я все же думаю, судя по тому, что я о нем знал: он воистину любил бога.Она отрицала, что таит в душе злобу, но последние капли горечи упали, как слезы из высохших глаз.— Да, уж во всяком случае никого другого он не любил.— Кто знает? — ответил отец Ранк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28