Управляющий банком должен быть человеком интеллигентным. Клиентам нравится, когда у него стоят серьезные книги.— Я рад, что у вас больше не болит желудок.Управляющий снова отхлебнул воды.— Я просто о нем больше не думаю. Говоря по правде, Скоби, я…Скоби поднял глаза от энциклопедии.— Что?— Нет, это я просто так.Скоби открыл энциклопедию на слове «Грудная жаба» и прочел: «Болевые ощущения. Их обычно описывают как сжатие: „грудь точно зажата в тиски“. Боль ощущается в центре грудной клетки и под грудиной. Она может распространяться в любую из рук, чаще в левую, вверх в шею или вниз в брюшную полость. Длится обычно несколько секунд, но, во всяком случае, не более минуты. Поведение больного. Весьма характерно: больной замирает в полнейшей неподвижности, в каких бы условиях он в это время ни находился»…
Скоби быстро пробежал глазами подзаголовки: «Причина боли». «Лечение». «Прекращение болезни» — и поставил книгу обратно на полку.— Ну что ж, — сказал он. — Пожалуй, я и в самом деле загляну к вашему доктору Тревису. Мне кажется, лучше обратиться к нему, чем к доктору Сайкс. Надеюсь, он подбодрит меня так же, как вас.— Мой случай ведь не совсем обычный, — уклончиво сказал управляющий.— Со мной, видимо, все ясно.— Выглядите вы довольно хорошо.— Да я в общем здоров, только вот сердце иногда немножко побаливает и сплю неважно.— Работа ответственная, в этом все дело.— Возможно.Скоби казалось, что он бросил в землю достаточно зерен — но для какой жатвы? Этого он и сам не мог бы сказать. Попрощавшись, он вышел на улицу, где ослепительно сияло солнце. Шлем он держал в руке, и раскаленные лучи били прямо по его редким седеющим волосам. Он призывал на себя кару всю дорогу до полицейского управления, но ему было в ней отказано. Последние три недели ему казалось, что люди, проклятые богом, находятся на особом положении; как молодежь, которую торговая фирма посылает служить в какое-нибудь гиблое место, — их выделяют из числа более удачливых коллег, облегчают им повседневный труд и всячески берегут, чтобы, не дай бог, их не миновало то, что им уготовано. Вот и у него теперь все идет как по маслу. Солнечный удар его не берет, начальник административного департамента приглашает обедать… Злая судьба от него, видно, отступилась.Начальник полиции сказал:— Входите, Скоби. У меня для вас хорошие вести.И Скоби приготовился к тому, что от него отступятся снова.— Бейкер сюда не едет. Он нужен в Палестине. Они все же решили назначить на мое место самого подходящего человека.Скоби сидел на подоконнике, опустив на колено руку, и смотрел, как она дрожит. Он думал: ну вот, всего этого могло и не быть. Если бы Луиза не уехала, я никогда не полюбил бы Элен, меня не шантажировал бы Юсеф, я никогда не совершил бы с отчаяния этого поступка. Я бы остался собой, тем, кто пятнадцать лет живет в моих дневниках, а не разбитым слепком с человека. Но ведь только потому, что я все это сделал, ко мне пришел успех. Я, выходит, один из слуг дьявола. Он-то, уж заботится о своих. И теперь, думал он с отвращением, меня ждет удача за удачей.— Я подозреваю, что вопрос решил отзыв полковника Райта. Вы на него произвели прекрасное впечатление.— Слишком поздно, сэр.— Почему?— Я стар для этой работы. Сюда надо человека помоложе.— Чепуха. Вам только пятьдесят.— Здоровье у меня сдает.— Первый раз слышу.— Я сегодня как раз жаловался Робинсону в банке. У меня какие-то боли и бессонница. — Он говорил быстро, барабаня пальцами по колену. — Робинсон просто молится на Тревиса. Говорит, что тот сотворил с ним чудо.— Бедняга этот Робинсон!— Почему?— Ему осталось жить не больше двух лет. Это, конечно, строго между нами, Скоби.Люди не перестают друг друга удивлять: значит, этот смертный приговор вылечил Робинсона от воображаемых болезней, от чтения медицинских книг, от ходьбы из угла по своему кабинету! Так вот как бывает, когда узнаешь самое худшее. Остаешься с ним один на один и обретаешь нечто вроде покоя.— Дай бог, чтобы всем нам удалось умереть так спокойно. Он собирается ехать домой?— Не думаю. Скорее, ему придется лечь в больницу.Скоби думал: эх, а я не понял тогда того, что вижу. Робинсон показывал мне самое заветное свое достояние: легкую смерть. Этот гад даст большую смертность, хотя, пожалуй, и не такую большую, если вспомнить, что делается в Европе. Сначала Пембертон, потом ребенок в Пенде, а теперь Робинсон… Нет, это немного, но ведь я не считаю смертей от черной лихорадки в военном госпитале.— Вот так-то обстоят дела, — сказал начальник полиции. — В будущем году займете мое место. Ваша жена будет рада.Я должен буду терпеливо вынести ее радость, думал Скоби без всякой злобы. Я виноват, и не мне ее осуждать или показывать свое раздражение.— Я пойду домой, — сказал он.Али стоял возле машины, разговаривая с каким-то парнем, который, увидев Скоби, скрылся.— Кто это такой, Али?— Мой младший брат, хозяин.— Как же я его не знаю? Одна мать?— Нет, хозяин, один отец.— А что он делает?Али молча вертел рукоятку стартера, с лица его лил пот.— У кого он работает, Али?— Что, хозяин?— Я спрашиваю, у кого он работает?— У мистера Уилсона, хозяин.Мотор завелся, и Али сел на заднее сиденье.— Он тебе что-нибудь предлагал, Али? Просил, чтобы ты доносил на меня — за деньги?Ему было видно в зеркале лицо Али — хмурое, упрямое, скрытное, каменное, как вход в пещеру.— Нет, хозяин.— Мною интересуются и платят за доносы хорошие деньги. Меня считают плохим человеком, Али.— Я ваш слуга, — сказал Али, глядя ему прямо в глаза.Одно из свойств обмана, думал Скоби, — это потеря доверия к другим. Если я могу лгать и предавать, значит, на это способны и другие. Разве мало людей поручилось бы за мою честность и потеряло бы на этом свои деньги? Зачем же я буду зря ручаться за Али? Меня не поймали за руку, его не поймали за руку, вот и все. Тупое отчаяние сдавило ему затылок. Он думал, уронив голову на руль: я знаю, что Али честный слуга; я знаю его пятнадцать лет; мне просто хочется найти себе пару в этом мире обмана. Ну, а какова следующая стадия падения? Подкупать других?Когда они приехали, Луизы не было дома; кто-нибудь, по-видимому, за ней заехал и увез на пляж. Она ведь не ждала, что он вернется до темноты. Он написал ей записку: «Повез кое-какую мебель Элен. Вернусь рано. У меня для тебе хорошие новости», — и поехал один к домику на холме по пустой, унылой полуденной дороге. Кругом были только грифы — они собрались вокруг дохлой курицы на обочине и пригнули к падали стариковские шеи; их крылья торчали в разные стороны, как спицы сломанного зонта.— Я привез тебе еще стол и пару стульев. Твой слуга здесь?— Нет, пошел на базар.Они теперь целовались при встрече привычно, как брат и сестра. Когда грань перейдена, любовная связь становится такой же прозаической, как дружба. Пламя обожгло их и перекинулось через просеку на другую часть леса; оно оставило за собой лишь чувство ответственности и одиночества. Вот если только ступишь босой ногой, почувствуешь в траве жар.— Я помешал тебе обедать, — сказал Скоби.— Да нет, я уже кончаю. Хочешь фруктового салата?— Тебе давно пора поставить другой стол. Смотри, какой этот неустойчивый. — Он помолчал. — Меня все-таки назначают начальником полиции.— Твоя жена обрадуется.— А мне это безразлично.— Ну нет, извини, — сказала она энергично. Элен была твердо убеждена, что страдает она одна. Он будет долго удерживаться, как Кориолан, от того, чтобы выставлять _свои_ раны напоказ, но в конце концов не выдержит; будет преувеличивать свои горести в таких выражениях, что они ему самому начнут казаться мнимыми. Что ж, подумает он тогда, может, она и права. Может, я и в самом деле не страдаю. — Ну да, начальник полиции должен быть выше всяких подозрений, — продолжала она. — Как Цезарь. — (Ее цитаты, как и правописание, не отличались особенной точностью.) — Видно, нам приходит конец.— Ты же знаешь, что у нас с тобой не может быть конца!— Ах, нельзя же начальнику полиции тайком держать любовницу в какой-то железной лачуге!Шпилька была в словах «тайком держать», но разве он мог позволить себе хоть малейшее раздражение, помня ее письмо, где она предлагала себя в жертву: пусть он делает с ней, что хочет, даже выгонит! Люди не бывают героями беспрерывно; те, кто отдает все богу или любви, должны иметь право иногда, хотя бы в мыслях, взять обратно то, что они отдали. Какое множество людей вообще не совершает героических поступков, даже сгоряча. Важен поступок сам по себе.— Если начальник полиции не может быть с тобой, значит, я не буду начальником полиции.— Это глупо. В конце концов, какая нам от всего этого радость? — спросила она с притворной рассудительностью, и он понял, что сегодня она не в духе.— Для меня большая, — сказал он и тут же спросил себя: что это — опять утешительная ложь? Последнее время он лгал столько, что маленькая и второстепенная ложь была не в счет.— На часок-другой, да и то не каждый день, а когда тебе удастся улизнуть. И ты уж никогда не сможешь остаться на ночь.Он сказал без всякой надежды:— Ну, у меня есть всякие планы.— Какие планы?— Пока еще очень неопределенные.Она сказала со всей холодностью, какую смогла на себя напустить:— Что ж, надеюсь, ты мне сообщишь о них заранее, чтобы я подготовилась.— Дорогая, я ведь пришел не для того, чтобы ссориться.— Меня иногда удивляет, зачем ты вообще сюда ходишь.— Вот сегодня я привез тебе мебель.— Ах да, мебель.— У меня здесь машина. Давай я свезу тебя на пляж.— Нам нельзя показываться вместе на пляже!— Чепуха. Луиза сейчас, по-моему, там.— Ради Христа, избавь меня от этой самодовольной дамы! — воскликнула Элен.— Ну хорошо. Я тебя просто покатаю на машине.— Это безопаснее, правда?Скоби схватил ее за плечи и сказал:— Я не всегда думаю только о безопасности.— А мне казалось, что всегда.И вдруг он почувствовал, что выдержка его кончилась, — он закричал:— Не думай, что ты одна приносишь жертвы!С отчаянием он видел, что между ними вот-вот разразится сцена: словно смерч перед ливнем, черный, крутящийся столб скоро закроет все небо.— Конечно, твоя работа страдает, — сказала она с ребячливым сарказмом. — То и дело урываешь для меня полчасика!— Я потерял надежду.— То есть как?— Я пожертвовал будущем. Я обрек себя на вечные муки.— Не разыгрывай, пожалуйста, мелодраму! Я не понимаю, о чем ты говоришь. Ты только что сказал мне, что будущее твое обеспечено — ты будешь начальником полиции.— Я говорю о настоящем будущем — о вечности.— Вот что я в тебе ненавижу — это твою религию! Ты, наверно, заразился у набожной жены. Все это такая комедия! Если бы ты в самом деле верил, тебя бы здесь не было.— Но я верю, и все же я здесь, — сказал он с удивлением. — Ничего не могу объяснить, но это так. И я не обманываю себя, я знаю, что делаю. Когда отец Ранк приблизился к нам со святыми дарами…Элен презрительно прервала его:— Ты мне все это уже говорил. Брось кокетничать! Ты веришь в ад не больше, чем я!Он схватил ее за руки и яростно их сжал.— Нет, тебе это так легко не пройдет! Говорю тебе — я верю! Я верю, говорю тебе! Верю, что если не случится чуда, я проклят на веки вечные. Я полицейский. Я знаю, что говорю. То, что я сделал, хуже всякого убийства, убить — это ударить, зарезать, застрелить, сделано — и конец, а я несу смертельную заразу повсюду. Я никогда не смогу от нее избавиться. — Он отшвырнул ее руки, словно бросал зерна на каменный пол. — Не смей делать вид, будто я не доказал тебе свою любовь.— Ты хочешь сказать — любовь к твоей жене. Ты боялся, что она узнает.Злость покинула его. Он сказал:— Любовь к вам обоим. Если бы дело было только в ней, выход был бы очень простой и ясный. — Он закрыл руками глаза, чувствуя, как в нем снова просыпается бешенство. — Я не могу видеть страданий и причиняю их беспрерывно. Я хочу уйти от всего этого, уйти совсем.— Куда?Бешенство и откровенность прошли; через порог снова прокралась, как шелудивый пес, хитрость.— Да просто мне нужен отпуск. — Он добавил: — Плохо стал спать. И у меня бывает какая-то странная боль.— Дорогой, может, ты нездоров? — Смерч, крутясь, промчался мимо; буря теперь бушевала где-то вдали, их она миновала. — Я ужасная стерва. Мне иногда становится невтерпеж, и я устала, но ведь все это чепуха. Ты был у доктора?— На днях заеду в больницу к Тревису.— Все говорят, что доктор Сайкс лучше.— Нет, к Сайкс я не пойду.Теперь истерика и злость оставили его, и он видел ее точно такой, какой она была в тот первый вечер, когда выли сирены. Он думал: господи, я не могу ее бросить. И Луизу тоже. Ты во мне не так нуждаешься, как они. У тебя есть твои праведники, твои святые, весь сонм блаженных. Ты можешь обойтись без меня.— Давай я тебя прокачу на машине, — сказал он Элен. — Нам обоим надо подышать воздухом.В полутьме гаража он снова взял ее за руки и поцеловал.— Тут нет чужих глаз… Уилсон нас видеть не может. Гаррис за нами не следит. Слуги Юсефа…— Мой дорогой, я бы завтра же с тобой рассталась, если бы знала, что это поможет.— Это не поможет. Помнишь, я написал тебе письмо и оно потерялось? Я старался сказать там все напрямик. Так, чтобы потом нечего было остерегаться. Я писал, что люблю тебя больше, чем жену… — Он замялся. — Больше, чем бога… — Говоря это, он почувствовал за своей спиной, возле машины, чье-то дыхание. Он резко окликнул: — Кто там?— Где, дорогой?— Тут кто-то есть. — Он обошел машину и громко спросил: — Кто здесь! Выходи.— Это Али, — сказала Элен.— Что ты здесь делаешь, Али?— Меня послала хозяйка, — отвечал Али. — Я жду здесь хозяина: сказать, что хозяйка вернулась.Его едва было видно в темноте.— А почему ты ждал здесь?— Голова дурит, — сказал Али. — Я сплю, совсем немножко поспал.— Не пугай его, — взмолилась Элен. — Он говорит правду.— Ступай домой, Али, — приказал ему Скоби, — и скажи хозяйке, что я сейчас приду. — Он смотрел, как Али, шлепая подошвами, мелькает на залитой солнцем дороге между железными домиками. Он ни разу не обернулся.— Не волнуйся, — сказала Элен. — Он ничего не понял.— Али у меня пятнадцать лет, — заметил Скоби. И за все эти годы ему первый раз-было стыдно перед Али. Он вспомнил ночь после смерти Пембертона, как Али с чашкой чая в руках поддерживал его за плечи в тряском грузовике; но потом вспомнил и другое: как воровато ускользнул слуга Уилсона возле полицейского управления.— Ему ты можешь доверять.— Не знаю, — сказал Скоби. — Я потерял способность доверять.
***
Наверху спала Луиза, а Скоби сидел перед раскрытым дневником. Он записал против даты 31 октября: Начальник полиции сегодня утром сказал, что меня назначают на его место. Отвез немножко мебели Э.Р. Сообщил Луизе новости, она обрадовалась". Другая его жизнь — открытая, незамутненная, реальная — лежала у него под рукой, прочная, как римская постройка. Это была та жизнь, которую, по общему мнению, он вел: никто, читая эти записки, не мог бы себе представить ни постыдной сцены в полутемном гараже, ни встречи с португальским капитаном; ни Луизу, слепо бросающую ему в лицо горькую правду, ни Элен, обвиняющую его в лицемерии. И немудрено, думал он: я слишком стар для всех этих переживаний. Я слишком стар для жульничества. Пусть лгут молодые. У них вся жизнь впереди, чтобы вернуться к правде. Он поглядел на часы: 11:45. И записал: «Температура в 2:00 +33o». Ящерица прыгнула вверх по стене, крохотные челюсти защелкнулись, схватив мошку. Что-то царапается за дверью — бродячая собака? Он снова положил перо, в лицо ему через стол глядело одиночество. Разве можно быть одиноким, когда наверху жена, а на холме, в пятистах шагах отсюда, любовница? Однако с ним за столом, как молчаливый собеседник, сидело одиночество. Скоби казалось, что он никогда еще не был так одинок.Теперь уж некому сказать правду. Кое-чего не должен был знать начальник полиции, кое-чего — Луиза; даже Элен и той он не мог сказать всего: ведь он принес такую жертву, чтобы не причинять ей боли, зачем же сейчас ему зря ее огорчать? Ну а что касается бога, он мог с ним разговаривать только как с врагом — такая у них была друг на друга обида. Он пошевелил на столе рукой, и казалось, будто зашевелилось и одиночество, оно коснулось кончиков его пальцев. «Ты да я, — сказало одиночество, — да мы с тобой». Если бы посторонние все о нем знали, подумал он, пожалуй, ему бы даже позавидовали: Багстер позавидовал бы, что у него есть Элен, Уилсон — что у него Луиза. «В тихом омуте…» — воскликнул бы Фрезер, плотоядно облизываясь. Им еще, пожалуй, кажется, что мне от всего этого есть какая-то корысть, мысленно удивился он, хотя вряд ли кому-нибудь на свете дано меньше, чем мне. И я не могу даже себя пожалеть: ведь я точно знаю, как я виноват. Видно, он так далеко загнал себя в пустыню, что даже кожа его приняла окраску песка.Дверь за его спиной осторожно скрипнула. Скоби не шевельнулся. Сюда крадутся соглядатаи, думал он. Кто это — Уилсон, Гаррис, слуга Пембертона, Али?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Скоби быстро пробежал глазами подзаголовки: «Причина боли». «Лечение». «Прекращение болезни» — и поставил книгу обратно на полку.— Ну что ж, — сказал он. — Пожалуй, я и в самом деле загляну к вашему доктору Тревису. Мне кажется, лучше обратиться к нему, чем к доктору Сайкс. Надеюсь, он подбодрит меня так же, как вас.— Мой случай ведь не совсем обычный, — уклончиво сказал управляющий.— Со мной, видимо, все ясно.— Выглядите вы довольно хорошо.— Да я в общем здоров, только вот сердце иногда немножко побаливает и сплю неважно.— Работа ответственная, в этом все дело.— Возможно.Скоби казалось, что он бросил в землю достаточно зерен — но для какой жатвы? Этого он и сам не мог бы сказать. Попрощавшись, он вышел на улицу, где ослепительно сияло солнце. Шлем он держал в руке, и раскаленные лучи били прямо по его редким седеющим волосам. Он призывал на себя кару всю дорогу до полицейского управления, но ему было в ней отказано. Последние три недели ему казалось, что люди, проклятые богом, находятся на особом положении; как молодежь, которую торговая фирма посылает служить в какое-нибудь гиблое место, — их выделяют из числа более удачливых коллег, облегчают им повседневный труд и всячески берегут, чтобы, не дай бог, их не миновало то, что им уготовано. Вот и у него теперь все идет как по маслу. Солнечный удар его не берет, начальник административного департамента приглашает обедать… Злая судьба от него, видно, отступилась.Начальник полиции сказал:— Входите, Скоби. У меня для вас хорошие вести.И Скоби приготовился к тому, что от него отступятся снова.— Бейкер сюда не едет. Он нужен в Палестине. Они все же решили назначить на мое место самого подходящего человека.Скоби сидел на подоконнике, опустив на колено руку, и смотрел, как она дрожит. Он думал: ну вот, всего этого могло и не быть. Если бы Луиза не уехала, я никогда не полюбил бы Элен, меня не шантажировал бы Юсеф, я никогда не совершил бы с отчаяния этого поступка. Я бы остался собой, тем, кто пятнадцать лет живет в моих дневниках, а не разбитым слепком с человека. Но ведь только потому, что я все это сделал, ко мне пришел успех. Я, выходит, один из слуг дьявола. Он-то, уж заботится о своих. И теперь, думал он с отвращением, меня ждет удача за удачей.— Я подозреваю, что вопрос решил отзыв полковника Райта. Вы на него произвели прекрасное впечатление.— Слишком поздно, сэр.— Почему?— Я стар для этой работы. Сюда надо человека помоложе.— Чепуха. Вам только пятьдесят.— Здоровье у меня сдает.— Первый раз слышу.— Я сегодня как раз жаловался Робинсону в банке. У меня какие-то боли и бессонница. — Он говорил быстро, барабаня пальцами по колену. — Робинсон просто молится на Тревиса. Говорит, что тот сотворил с ним чудо.— Бедняга этот Робинсон!— Почему?— Ему осталось жить не больше двух лет. Это, конечно, строго между нами, Скоби.Люди не перестают друг друга удивлять: значит, этот смертный приговор вылечил Робинсона от воображаемых болезней, от чтения медицинских книг, от ходьбы из угла по своему кабинету! Так вот как бывает, когда узнаешь самое худшее. Остаешься с ним один на один и обретаешь нечто вроде покоя.— Дай бог, чтобы всем нам удалось умереть так спокойно. Он собирается ехать домой?— Не думаю. Скорее, ему придется лечь в больницу.Скоби думал: эх, а я не понял тогда того, что вижу. Робинсон показывал мне самое заветное свое достояние: легкую смерть. Этот гад даст большую смертность, хотя, пожалуй, и не такую большую, если вспомнить, что делается в Европе. Сначала Пембертон, потом ребенок в Пенде, а теперь Робинсон… Нет, это немного, но ведь я не считаю смертей от черной лихорадки в военном госпитале.— Вот так-то обстоят дела, — сказал начальник полиции. — В будущем году займете мое место. Ваша жена будет рада.Я должен буду терпеливо вынести ее радость, думал Скоби без всякой злобы. Я виноват, и не мне ее осуждать или показывать свое раздражение.— Я пойду домой, — сказал он.Али стоял возле машины, разговаривая с каким-то парнем, который, увидев Скоби, скрылся.— Кто это такой, Али?— Мой младший брат, хозяин.— Как же я его не знаю? Одна мать?— Нет, хозяин, один отец.— А что он делает?Али молча вертел рукоятку стартера, с лица его лил пот.— У кого он работает, Али?— Что, хозяин?— Я спрашиваю, у кого он работает?— У мистера Уилсона, хозяин.Мотор завелся, и Али сел на заднее сиденье.— Он тебе что-нибудь предлагал, Али? Просил, чтобы ты доносил на меня — за деньги?Ему было видно в зеркале лицо Али — хмурое, упрямое, скрытное, каменное, как вход в пещеру.— Нет, хозяин.— Мною интересуются и платят за доносы хорошие деньги. Меня считают плохим человеком, Али.— Я ваш слуга, — сказал Али, глядя ему прямо в глаза.Одно из свойств обмана, думал Скоби, — это потеря доверия к другим. Если я могу лгать и предавать, значит, на это способны и другие. Разве мало людей поручилось бы за мою честность и потеряло бы на этом свои деньги? Зачем же я буду зря ручаться за Али? Меня не поймали за руку, его не поймали за руку, вот и все. Тупое отчаяние сдавило ему затылок. Он думал, уронив голову на руль: я знаю, что Али честный слуга; я знаю его пятнадцать лет; мне просто хочется найти себе пару в этом мире обмана. Ну, а какова следующая стадия падения? Подкупать других?Когда они приехали, Луизы не было дома; кто-нибудь, по-видимому, за ней заехал и увез на пляж. Она ведь не ждала, что он вернется до темноты. Он написал ей записку: «Повез кое-какую мебель Элен. Вернусь рано. У меня для тебе хорошие новости», — и поехал один к домику на холме по пустой, унылой полуденной дороге. Кругом были только грифы — они собрались вокруг дохлой курицы на обочине и пригнули к падали стариковские шеи; их крылья торчали в разные стороны, как спицы сломанного зонта.— Я привез тебе еще стол и пару стульев. Твой слуга здесь?— Нет, пошел на базар.Они теперь целовались при встрече привычно, как брат и сестра. Когда грань перейдена, любовная связь становится такой же прозаической, как дружба. Пламя обожгло их и перекинулось через просеку на другую часть леса; оно оставило за собой лишь чувство ответственности и одиночества. Вот если только ступишь босой ногой, почувствуешь в траве жар.— Я помешал тебе обедать, — сказал Скоби.— Да нет, я уже кончаю. Хочешь фруктового салата?— Тебе давно пора поставить другой стол. Смотри, какой этот неустойчивый. — Он помолчал. — Меня все-таки назначают начальником полиции.— Твоя жена обрадуется.— А мне это безразлично.— Ну нет, извини, — сказала она энергично. Элен была твердо убеждена, что страдает она одна. Он будет долго удерживаться, как Кориолан, от того, чтобы выставлять _свои_ раны напоказ, но в конце концов не выдержит; будет преувеличивать свои горести в таких выражениях, что они ему самому начнут казаться мнимыми. Что ж, подумает он тогда, может, она и права. Может, я и в самом деле не страдаю. — Ну да, начальник полиции должен быть выше всяких подозрений, — продолжала она. — Как Цезарь. — (Ее цитаты, как и правописание, не отличались особенной точностью.) — Видно, нам приходит конец.— Ты же знаешь, что у нас с тобой не может быть конца!— Ах, нельзя же начальнику полиции тайком держать любовницу в какой-то железной лачуге!Шпилька была в словах «тайком держать», но разве он мог позволить себе хоть малейшее раздражение, помня ее письмо, где она предлагала себя в жертву: пусть он делает с ней, что хочет, даже выгонит! Люди не бывают героями беспрерывно; те, кто отдает все богу или любви, должны иметь право иногда, хотя бы в мыслях, взять обратно то, что они отдали. Какое множество людей вообще не совершает героических поступков, даже сгоряча. Важен поступок сам по себе.— Если начальник полиции не может быть с тобой, значит, я не буду начальником полиции.— Это глупо. В конце концов, какая нам от всего этого радость? — спросила она с притворной рассудительностью, и он понял, что сегодня она не в духе.— Для меня большая, — сказал он и тут же спросил себя: что это — опять утешительная ложь? Последнее время он лгал столько, что маленькая и второстепенная ложь была не в счет.— На часок-другой, да и то не каждый день, а когда тебе удастся улизнуть. И ты уж никогда не сможешь остаться на ночь.Он сказал без всякой надежды:— Ну, у меня есть всякие планы.— Какие планы?— Пока еще очень неопределенные.Она сказала со всей холодностью, какую смогла на себя напустить:— Что ж, надеюсь, ты мне сообщишь о них заранее, чтобы я подготовилась.— Дорогая, я ведь пришел не для того, чтобы ссориться.— Меня иногда удивляет, зачем ты вообще сюда ходишь.— Вот сегодня я привез тебе мебель.— Ах да, мебель.— У меня здесь машина. Давай я свезу тебя на пляж.— Нам нельзя показываться вместе на пляже!— Чепуха. Луиза сейчас, по-моему, там.— Ради Христа, избавь меня от этой самодовольной дамы! — воскликнула Элен.— Ну хорошо. Я тебя просто покатаю на машине.— Это безопаснее, правда?Скоби схватил ее за плечи и сказал:— Я не всегда думаю только о безопасности.— А мне казалось, что всегда.И вдруг он почувствовал, что выдержка его кончилась, — он закричал:— Не думай, что ты одна приносишь жертвы!С отчаянием он видел, что между ними вот-вот разразится сцена: словно смерч перед ливнем, черный, крутящийся столб скоро закроет все небо.— Конечно, твоя работа страдает, — сказала она с ребячливым сарказмом. — То и дело урываешь для меня полчасика!— Я потерял надежду.— То есть как?— Я пожертвовал будущем. Я обрек себя на вечные муки.— Не разыгрывай, пожалуйста, мелодраму! Я не понимаю, о чем ты говоришь. Ты только что сказал мне, что будущее твое обеспечено — ты будешь начальником полиции.— Я говорю о настоящем будущем — о вечности.— Вот что я в тебе ненавижу — это твою религию! Ты, наверно, заразился у набожной жены. Все это такая комедия! Если бы ты в самом деле верил, тебя бы здесь не было.— Но я верю, и все же я здесь, — сказал он с удивлением. — Ничего не могу объяснить, но это так. И я не обманываю себя, я знаю, что делаю. Когда отец Ранк приблизился к нам со святыми дарами…Элен презрительно прервала его:— Ты мне все это уже говорил. Брось кокетничать! Ты веришь в ад не больше, чем я!Он схватил ее за руки и яростно их сжал.— Нет, тебе это так легко не пройдет! Говорю тебе — я верю! Я верю, говорю тебе! Верю, что если не случится чуда, я проклят на веки вечные. Я полицейский. Я знаю, что говорю. То, что я сделал, хуже всякого убийства, убить — это ударить, зарезать, застрелить, сделано — и конец, а я несу смертельную заразу повсюду. Я никогда не смогу от нее избавиться. — Он отшвырнул ее руки, словно бросал зерна на каменный пол. — Не смей делать вид, будто я не доказал тебе свою любовь.— Ты хочешь сказать — любовь к твоей жене. Ты боялся, что она узнает.Злость покинула его. Он сказал:— Любовь к вам обоим. Если бы дело было только в ней, выход был бы очень простой и ясный. — Он закрыл руками глаза, чувствуя, как в нем снова просыпается бешенство. — Я не могу видеть страданий и причиняю их беспрерывно. Я хочу уйти от всего этого, уйти совсем.— Куда?Бешенство и откровенность прошли; через порог снова прокралась, как шелудивый пес, хитрость.— Да просто мне нужен отпуск. — Он добавил: — Плохо стал спать. И у меня бывает какая-то странная боль.— Дорогой, может, ты нездоров? — Смерч, крутясь, промчался мимо; буря теперь бушевала где-то вдали, их она миновала. — Я ужасная стерва. Мне иногда становится невтерпеж, и я устала, но ведь все это чепуха. Ты был у доктора?— На днях заеду в больницу к Тревису.— Все говорят, что доктор Сайкс лучше.— Нет, к Сайкс я не пойду.Теперь истерика и злость оставили его, и он видел ее точно такой, какой она была в тот первый вечер, когда выли сирены. Он думал: господи, я не могу ее бросить. И Луизу тоже. Ты во мне не так нуждаешься, как они. У тебя есть твои праведники, твои святые, весь сонм блаженных. Ты можешь обойтись без меня.— Давай я тебя прокачу на машине, — сказал он Элен. — Нам обоим надо подышать воздухом.В полутьме гаража он снова взял ее за руки и поцеловал.— Тут нет чужих глаз… Уилсон нас видеть не может. Гаррис за нами не следит. Слуги Юсефа…— Мой дорогой, я бы завтра же с тобой рассталась, если бы знала, что это поможет.— Это не поможет. Помнишь, я написал тебе письмо и оно потерялось? Я старался сказать там все напрямик. Так, чтобы потом нечего было остерегаться. Я писал, что люблю тебя больше, чем жену… — Он замялся. — Больше, чем бога… — Говоря это, он почувствовал за своей спиной, возле машины, чье-то дыхание. Он резко окликнул: — Кто там?— Где, дорогой?— Тут кто-то есть. — Он обошел машину и громко спросил: — Кто здесь! Выходи.— Это Али, — сказала Элен.— Что ты здесь делаешь, Али?— Меня послала хозяйка, — отвечал Али. — Я жду здесь хозяина: сказать, что хозяйка вернулась.Его едва было видно в темноте.— А почему ты ждал здесь?— Голова дурит, — сказал Али. — Я сплю, совсем немножко поспал.— Не пугай его, — взмолилась Элен. — Он говорит правду.— Ступай домой, Али, — приказал ему Скоби, — и скажи хозяйке, что я сейчас приду. — Он смотрел, как Али, шлепая подошвами, мелькает на залитой солнцем дороге между железными домиками. Он ни разу не обернулся.— Не волнуйся, — сказала Элен. — Он ничего не понял.— Али у меня пятнадцать лет, — заметил Скоби. И за все эти годы ему первый раз-было стыдно перед Али. Он вспомнил ночь после смерти Пембертона, как Али с чашкой чая в руках поддерживал его за плечи в тряском грузовике; но потом вспомнил и другое: как воровато ускользнул слуга Уилсона возле полицейского управления.— Ему ты можешь доверять.— Не знаю, — сказал Скоби. — Я потерял способность доверять.
***
Наверху спала Луиза, а Скоби сидел перед раскрытым дневником. Он записал против даты 31 октября: Начальник полиции сегодня утром сказал, что меня назначают на его место. Отвез немножко мебели Э.Р. Сообщил Луизе новости, она обрадовалась". Другая его жизнь — открытая, незамутненная, реальная — лежала у него под рукой, прочная, как римская постройка. Это была та жизнь, которую, по общему мнению, он вел: никто, читая эти записки, не мог бы себе представить ни постыдной сцены в полутемном гараже, ни встречи с португальским капитаном; ни Луизу, слепо бросающую ему в лицо горькую правду, ни Элен, обвиняющую его в лицемерии. И немудрено, думал он: я слишком стар для всех этих переживаний. Я слишком стар для жульничества. Пусть лгут молодые. У них вся жизнь впереди, чтобы вернуться к правде. Он поглядел на часы: 11:45. И записал: «Температура в 2:00 +33o». Ящерица прыгнула вверх по стене, крохотные челюсти защелкнулись, схватив мошку. Что-то царапается за дверью — бродячая собака? Он снова положил перо, в лицо ему через стол глядело одиночество. Разве можно быть одиноким, когда наверху жена, а на холме, в пятистах шагах отсюда, любовница? Однако с ним за столом, как молчаливый собеседник, сидело одиночество. Скоби казалось, что он никогда еще не был так одинок.Теперь уж некому сказать правду. Кое-чего не должен был знать начальник полиции, кое-чего — Луиза; даже Элен и той он не мог сказать всего: ведь он принес такую жертву, чтобы не причинять ей боли, зачем же сейчас ему зря ее огорчать? Ну а что касается бога, он мог с ним разговаривать только как с врагом — такая у них была друг на друга обида. Он пошевелил на столе рукой, и казалось, будто зашевелилось и одиночество, оно коснулось кончиков его пальцев. «Ты да я, — сказало одиночество, — да мы с тобой». Если бы посторонние все о нем знали, подумал он, пожалуй, ему бы даже позавидовали: Багстер позавидовал бы, что у него есть Элен, Уилсон — что у него Луиза. «В тихом омуте…» — воскликнул бы Фрезер, плотоядно облизываясь. Им еще, пожалуй, кажется, что мне от всего этого есть какая-то корысть, мысленно удивился он, хотя вряд ли кому-нибудь на свете дано меньше, чем мне. И я не могу даже себя пожалеть: ведь я точно знаю, как я виноват. Видно, он так далеко загнал себя в пустыню, что даже кожа его приняла окраску песка.Дверь за его спиной осторожно скрипнула. Скоби не шевельнулся. Сюда крадутся соглядатаи, думал он. Кто это — Уилсон, Гаррис, слуга Пембертона, Али?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28