А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


— Садитесь, дедушка Кроу. Что вы сегодня днем делали?
— У жильцов двадцать седьмого номера были похороны. Умер один из этих студентов-индийцев.
— Я тоже была на похоронах. У вас были хорошие?
— В наше время не бывает хороших похорон. Лошади всегда без плюмажей.
Айда подтолкнула доску, она покатилась вбок по полированному столу, больше, чем когда-либо, похожая на какого-то жука.
— Карандаш слишком длинный, — сказал старик Кроу. Он сидел, зажав руки между коленями, и, нагнувшись вперед, следил за прибором. Айда привинтила карандаш немного выше.
— О прошлом или о будущем? — спросил старик Кроу; у него еще не прошла легкая одышка.
— Сегодня я хочу вызвать духа, — ответила Айда.
— Живого или умершего?
— Умершего. Я видела, как его сожгли сегодня днем. В крематории. Идите сюда, дедушка Кроу, положите пальцы.
— Лучше снимите кольца, — сказал старик Кроу. — Золото его смущает.
Айда сняла кольца, положила кончики пальцев на доску, которая заскрипела и покатилась прочь от нее по большому листу писчей бумаги.
— Ну давайте, дедушка Кроу.
Старик Кроу захихикал.
— Она ведь упрямая, — сказал он и положил свои костлявые пальцы на самый краешек доски, выбивая мелкую нервную дробь. — Что вы хотите спросить его, Айда?
— Ты здесь, Фред?
Доска, скрипя, завертелась под их пальцами, чертя по бумаге длинные линии то в том, то в другом направлении.
— Она хочет сделать по-своему, — заметила Айда.
— Тише! — прошептал старик Кроу.
Заднее колесико доски немного застопорилось, и она остановилась.
— Теперь можно и посмотреть, — сказала Айда.
Она оттолкнула доску в сторону, и оба стали разглядывать сеть линий, проведенных карандашом.
— Здесь можно различить Д, — заметила Айда.
— А может, это Н.
— Во всяком случае, что-то тут есть. Попробуем еще раз.
Она решительно положила пальцы на доску.
— Что случилось с тобой, Фред?
И прибор тотчас же дернулся и покатился. Вся ее неукротимая воля словно сосредоточилась в кончиках пальцев; на этот раз она не потерпит никакой бессмыслицы; бледное лицо старика Кроу, сидевшего с другой стороны, тоже сосредоточенно нахмурилось.
— Пишет… Настоящие буквы, — с торжеством сказала Айда, и, когда ее пальцы на мгновение легли свободнее, она почувствовала, как доска решительно покатилась прочь, будто повинуясь еще чьей-то воле.
— Тише, — шепнул старик Кроу, но доска застопорилась и остановилась. Они отодвинули ее, и тут уж бесспорно — большими тонкими буквами было выведено незнакомое им слово: «Сакилл».
— Это похоже на имя, — заметил старик Кроу.
— Оно должно что-то значить, — сказала Айда. — То, что пишет доска, всегда что-то значит. Попробуем еще.
И опять деревянный жучок бросился бежать, чертя свой запутанный след. Лампа излучала розовый свет из-под наброшенного на нее шарфа; старик Кроу свистел зубом.
— Ну а теперь, — сказала Айда и подняла доску. На бумаге было наискось начертано длинное неразборчивое слово: «Фресамоллоко».
— Вот и все сообщение, — сказал старик Кроу. — Вам ничего больше не выжать из этого, Айда.
— А я все-таки попробую, — возразила Айда. — Ну, да это яснее ясного. «Фре» — сокращенно Фред, «само» — самоубийство, и «око» — это то, что я всегда говорю: око за око и зуб за зуб.
— А что значат эти два Л?
— Пока еще не знаю, но подумаю. — Она откинулась на спинку стула, ощущая свою силу и торжествуя. — Я не суеверна, — сказала она, — но против этого ничего не скажешь. Доска-то уж знает.
— Уж она-то знает, — повторил старик Кроу, свистя зубом.
— Попробуем еще раз.
Прибор покатился, заскрипел и резко остановился. Яснее ясного на нее смотрело имя: «Фил».
— Ладно, — сказала Айда, — ладно. — И слегка покраснела. — Хотите сахарного печенья?
— Спасибо, Айда, спасибо.
Айда вынула из буфета жестянку и подала ее старику Кроу.
— Они довели его до смерти, — сказала она счастливым голосом. — Я знала, здесь что-то не так. Посмотрите на это «око». Оно как будто подсказывает мне, что я должна делать. — Ее взгляд задержался на слове «Фил». — Уж я заставлю этих людей пожалеть, что они родились на свет. — Она с наслаждением вздохнула и вытянула свои стройные ноги. — Добро и зло, — сказала она. — Я верю в то, что существуют добро и зло. — И, откинувшись немного глубже в кресле, со вздохом счастливого удовлетворения она проговорила: — Это будет увлекательно, это будет интересно, это будет кусок жизни, дедушка Кроу. — Она высказала самую высокую оценку, которую вообще способна была чему-нибудь дать, а старик в это время причмокивал губами, и розовый свет струился над книгой Уорика Дипинга.
2
Малыш стоял спиной к Спайсеру, глядя вдаль на темную полосу прибоя. На конце мола не было никого, кроме них; в такой час и при такой погоде все были в концертном зале. Молния то вспыхивала, то гасла на горизонте; накрапывал дождь.
— Где ты был? — спросил Малыш.
— Так, походил кругом, — ответил Спайсер.
— Ты ходил туда?
— Хотел посмотреть, все ли в порядке, не забыл ли ты чего-нибудь.
Перегнувшись через перила в моросящий дождь, Малыш произнес:
— Я читал, что когда люди совершают убийство, им иногда приходится совершить и второе, чтобы замести следы.
Слово «убийство» значило для него не больше, чем слова: «бокс», «ошейник», «жираф». Он сказал:
— Спайсер, держись оттуда подальше.
Он не обладал воображением. В этом была его сила. Он не умел смотреть глазами других, ощущать их нервами. Только от музыки ему становилось не по себе, сердце начинало дрожать, как струна; нервы теряли свою молодую выносливость, он становился взрослее, и переживания других словно стучались в его душу.
— Где остальные ребята? — спросил он.
— В баре Сэма, пьют.
— А почему ты с ними не пьешь?
— Не хочу, Пинки. Вышел подышать свежим воздухом. Этот гром как-то плохо на меня действует.
— Когда они прекратят этот проклятый шум, там, в зале? — сказал Малыш.
— Ты не пойдешь в бар Сэма?
— У меня есть тут дельце, — сказал Малыш.
— Все в порядке, правда, Пинки? После вердикта на дознании ведь все в порядке? Никто не задавал никаких вопросов.
— Все же я хочу быть уверенным, — ответил Малыш.
— Наши больше не пойдут на убийство.
— А кто сказал, что нужно кого-то убивать?
Вспыхнула молния и осветила его узкий потертый пиджак, хохолок мягких волос на затылке.
— У меня здесь свидание, вот и все. Не распускай язык, Спайсер. Ты что, сдрейфил, что ли?
— Я не сдрейфил. Ты неправильно меня понял. Пинки. Я просто не хочу больше убийств. Это заключение судьи на дознании поразило нас всех. Что оно значит? Ведь на самом деле мы убили его, Пинки?
— Теперь нам нужно действовать осторожно. Вот и все.
— Но все-таки, в чем там дело? Я не верю докторам. Все обернулось слишком хорошо для нас.
— Нам нужно быть осторожными.
— Что это у тебя в кармане, Пинки?
— Я не ношу с собой револьвер, — ответил Малыш. — Ты что вообразил? — В городе часы пробили одиннадцать; гром, прокатившийся над Ла-Маншем, заглушил три последних удара. — Ты бы лучше убрался отсюда, — сказал Малыш. — Она уже опаздывает.
— У тебя с собой бритва, Пинки.
— Зачем мне бритва, если я имею дело с бабой. Если хочешь знать, что это такое, это склянка.
— Ты же не пьешь, Пинки.
— Ну, этого не стал бы пить никто.
— А что это, Пинки?
— Серная кислота, — ответил Малыш. — Бабы боятся ее больше ножа. — Он нетерпеливо отвернулся от моря и опять пожаловался: — Ох, эта музыка… — Она стонала у него в голове, сливаясь с ярким электрическим светом; из всех чувств, на которые он был способен, это больше всего походило на грусть, — точно так же, как для него было почти что плотской страстью то неясное и тайное чувственное наслаждение, которое он ощутил, коснувшись пальцами склянки с серной кислотой в тот момент, когда Роз торопливо вышла из концертного зала.
— Ну, катись, — сказал он Спайсеру. — Она пришла.
— Ох, я опоздала, — проговорила Роз. — Всю дорогу бежала. Я думала, вы подумаете…
— Я бы подождал, — сказал Малыш.
— Ужасный был вечер сегодня в кафе, — продолжала девушка. — Все шло из рук вон плохо. Я разбила две тарелки. И сливки прокисли. — Все это она выпалила одним духом. — Кто этот ваш приятель? — спросила она, глядя в темноту.
— Неважно, — ответил Малыш.
— Я почему-то подумала… Как следует не рассмотрела, но…
— Неважно, — повторил Малыш.
— Что мы будем делать?
— Ну что ж, я думаю, сначала немного поболтаем здесь, — ответил Малыш, — а потом сходим куда-нибудь… К Шерри? Мне все равно.
— Я бы очень хотела к Шерри, — сказала Роз.
— Вы уже получили деньги за ту карточку?
— Да. Получила сегодня утром.
— Никто не приходил к вам и ни о чем не расспрашивал?
— Нет, нет. Но какой ужас, что он умер таким образом! Правда?
— Вы видели его фото?
Роз подошла вплотную к перилам и подняла бледное личико к Малышу.
— Да ведь это был не он. Вот чего я не понимаю.
— Люди часто иначе выглядят на фотографиях.
— У меня хорошая память на лица. Это был не он. Они, наверное, плутуют. Газетам нельзя верить.
— Идите сюда, — сказал Малыш. Он отвел ее за угол, подальше от музыки, в еще более уединенное место, где молния на горизонте и гром казались еще ближе. — Вы мне нравитесь, — продолжал он, и неуверенная улыбка искривила его губы, — и я хочу предупредить вас. Этот парень, Хейл, я о нем кое-что слышал. Он был замешан в разные дела.
— В какие дела? — прошептала Роз.
— Неважно, в какие. Я только хочу предупредить вас для вашей же пользы… Вы получили деньги… На вашем месте я забыл бы об этом, забыл бы все об этом парне, который оставил карточку. Он умер, правильно? Вы получили деньги. И дело с концом.
— Все это правильно, — проговорила Роз.
— Можете называть меня Пинки, если хотите. Мои друзья так меня называют.
— Пинки, — робко повторила Роз, и в тот же миг удар грома разразился у них над головой.
— Вы читали о Пэгги Бэрон?
— Нет, Пинки.
— Это было во всех газетах.
— Я не читала никаких газет, пока не получила эту работу. Дома мы не могли выписывать газеты.
— Она связалась с одной шайкой, и к ней потом приходили разные люди и допытывались. Это опасно.
— Я бы никогда не стала связываться с такой шайкой, — сказала Роз.
— Иногда это не от нас зависит. Просто так получается.
— А что с ней произошло?
— Испортили ей физиономию. Она потеряла один глаз. Плеснули ей в лицо серной кислотой.
Роз прошептала:
— Серной кислотой? Что такое серная кислота? — И молния осветила деревянную смоляную сваю, разбивающуюся об нее волну и ее бледное, худенькое, испуганное лицо.
— Вы никогда не видели серной кислоты? — спросил Малыш, усмехаясь в темноте. Он показал ей маленькую склянку. — Вот серная кислота. — Он вытащил пробку и налил немного на деревянную обшивку мола; кислота зашипела и задымилась. — Она горит, — сказал Малыш. — Понюхай. — И он поднес склянку к ее носу.
Задыхаясь, она прошептала:
— Пинки, вы ведь не хотите…
— Я тебя разыграл, — ловко солгал он. — Это не серная кислота, это просто спирт. Я хотел предостеречь тебя, вот и все. Мы с тобой подружимся. А я не хочу, чтобы у моей подружки было обожженное лицо. Ты мне скажешь, если кто-нибудь станет расспрашивать тебя. Кто бы то ни был. Запомни. Сразу же звякни в пансион Билли. Три шестерки. Легко запомнить.
Он взял ее под руку и повел прочь с пустынного края мола назад, мимо освещенного концертного зала, сквозь музыку, несущуюся к берегу, наводящую на него щемящую тоску.
— Пинки, — сказала она, — я не хочу ни во что вмешиваться. Я никогда не вмешиваюсь ни в какие дела. Я никогда не была любопытной. Вот вам крест.
— Ты хорошая девочка, — сказал он.
— Вы ужасно много знаете обо всем, Пинки, — воскликнула она со страхом и восхищением. И вдруг, когда оркестр заиграл избитый лирический мотив: «Прелестна на взгляд, так сладко обнять и небо само…», яд злобы и ненависти подступил к губам Малыша.
— Приходится много знать, а то пропадешь. Пошли, сходим к Шерри.
Как только они сошли с мола, им пришлось пуститься бегом: такси окатывали их водой; гирлянды цветных лампочек вдоль набережной Хоува светили тускло, как керосиновые лампы, сквозь пелену дождя. Они отряхнулись, как собаки, в нижнем зале кафе Шерри, и Роз увидела, что на лестнице, ведущей на галерею, стоит очередь.
— Здесь полно, — разочарованно сказала она.
— Ну что ж, останемся внизу, — ответил Малыш и так непринужденно заплатил три шиллинга, как будто был здесь завсегдатаем.
Они прошли мимо столиков, где сидели девушки с яркими, отливающими металлическим блеском, волосами, с маленькими черными сумочками в руках — платные партнерши, ожидавшие приглашения. Горели цветные фонарики: зеленые, розовые и синие.
— Как здесь чудесно, — сказала Роз. — Это напоминает мне…
И пока они шли к столику, она вслух рассказывала обо всем, что напоминали ей огни, мотив, который наигрывал джаз, толпа на танцевальной площадке, пытающаяся отплясывать румбу. У нее был огромный запас немудреных воспоминаний, и когда она не жила в будущем, она жила в прошлом. Что до настоящего… Она проходила сквозь него так быстро, как только могла, убегая от одного, стремясь к другому, и поэтому говорила всегда слегка запыхавшись, и сердце ее колотилось от жажды избавления или от ожидания. "Я сунула тарелку под передник, а она и говорит: «Роз, что это вы там прячете?» А мгновение спустя она уже с глубоким восхищением устремила на Малыша свои широко раскрытые, наивные глаза, полные уважения и надежды.
— Что ты будешь пить? — спросил Малыш.
Она не знала даже названий напитков. На Нелсон-Плейс, откуда она появилась у Сноу и на Дворцовом молу, словно крот, выбравшийся из норы на дневной свет, она никогда не была знакома с мальчиком, у которого хватало бы денег, чтобы предложить ей что-нибудь выпить. Она сказала бы: «Пиво», — но у нее еще не было случая выяснить, любит ли она пиво. Мороженое за два пенса с трехколесной тележки «Эверест» — дальше этого ее представления о роскоши не простирались. Она беспомощно таращила глаза на Малыша. Он резко спросил:
— Что ты любишь? Я же не знаю, что ты любишь.
— Мороженое, — сказала она разочарованно, но заставлять его ждать дольше не могла.
— Какое мороженое?
— Обыкновенное мороженое, — ответила она. За все годы, проведенные в трущобах, «Эверест» не мог предложить ей большого выбора.
— Ванильное? — спросил официант. Она кивнула; она подумала, что это будет такое, какое ей всегда приходилось есть прежде; так оно и оказалось, только его было больше, а в остальном с таким же успехом, держа его между двумя вафлями, она могла бы сосать это мороженое возле трехколесной тележки.
— Ты покладистая девочка, — сказал Малыш. — Сколько тебе лет?
— Семнадцать, — вызывающе ответила она; по закону мужчине нельзя было встречаться с девушкой моложе семнадцати лет.
— Мне тоже семнадцать, — сказал Малыш, и серые глаза, никогда не бывшие юными, с презрением посмотрели в глаза, только сейчас начавшие кое-что узнавать. Он спросил: — Ты танцуешь?
И она смиренно ответила:
— Мне мало приходилось танцевать.
— Пустяки… — сказал Малыш. — Я не очень-то гожусь для танцев.
Он взглянул на медленно движущиеся пары, похожие на животных с двумя спинами; удовольствие, подумал он, они называют это удовольствием; его охватило чувство одиночества, ужасное сознание того, что его никто не понимает. Площадку освободили для последнего отделения ночной программы. Светлое пятно прожектора выхватило кусок пола, певца в смокинге, микрофон на длинном гибком черном стержне. Певец взял его нежно, словно это была женщина, и стал осторожно покачивать из стороны в сторону, лаская его губами, а из громкоговорителей над галереей его хриплый шепот звучал над залом, словно голос диктора, возвещающий о победе, словно официальное сообщение, объявленное после долгой проверки цензурой.
— Вот здорово, просто здорово, — сказал Малыш, поддавшись непреодолимому воздействию этого беззастенчивого рева.
Музыка мне о любви говорит,
Свищет скворец возле нашей тропинки -
Он мне о нашей любви говорит.
Если такси загудит,
Или сова закричит,
Поезд метро прогрохочет средь мрака,
Иль прожужжит мне пчела-работяга -
Все мне о нашей любви говорит.
Западный ветер у нашей тропинки,
Он говорит, говорит без запинки,
Он о любви говорит.
И соловей, что ночами поет,
И почтальон, что сигнал подает,
Электросверла своим скрежетаньем
И телефоны звонков дребезжаньем -
Все мне о нашей любви говорит.
Малыш смотрел на светлое пятно: «музыка», «любовь», «соловей», «почтальон» — слова эти трепетали в его мозгу, как стихи; одной рукой он ласкал склянку с серной кислотой, лежавшую у него в кармане, другой — держал руку Роз. Нечеловеческий голос завывал над галереей, а Малыш сидел молча. На этот раз он сам получил предупреждение — жизнь показывала ему склянку с серной кислотой и предупреждала: «Я испорчу тебе физиономию».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32