Но какое мне дело? Люди любят придумывать легенды о тех, кто ими управляет. История с моим дядей, а заодно и с вами может даже сделать меня популярнее. По крайней мере я предстану в ней рачительным хозяином.
Какая удивительная позиция для политика! Впрочем, все в нем не переставало удивлять.
— Вы не боитесь того, что с вами могут сделать?
— Кто? О ком вы?
— О народе. О газетах. Если не о законе.
Он пожал плечами.
— Я могу о себе позаботиться. Если придется, конечно. Вы только что видели тому наглядный пример. Я умею быть грозным. Нельзя сказать, что я жесток от природы, но, если вы заметили, когда ко мне относятся несправедливо, я могу за себя постоять, не стесняясь в средствах.
Эмма поджала губы. Слегка дрожащей рукой она провела по юбке.
— Вы получали удовольствие от того, что внушали мне страх.
— Да. — Он согласился с таким видом, с каким профессор поощряет многообещающего студента, ухватившего самую суть лекции. — Вот почему, когда мне приходится внушать кому-то страх, я делаю это с удовольствием. — Он взялся за дверную ручку. — Идете?
Эмма не двинулась с места. Вновь она чувствовала себя не в своей тарелке.
— Эмма, — терпеливо заговорил виконт, — мы с вами живем в мрачном и грязном мире, и вы, судя по всему, неплохо к нему приспособились. Нет смысла сначала доставлять кому-то неудобства, а потом ненавидеть себя за это. Если я считаю нужным, я преследую людей тем способом, который доставляет мне удовольствие. Мой лозунг — наслаждаться каждой минутой жизни, даже если она кому-то кажется не самой лучшей. Пошли, — сказал он и повернул ручку.
Хотя бы для того, чтобы самой «получить удовольствие», она не шевельнулась.
Он широко распахнул дверь и ждал, что она за ним последует. Потом раздраженно взглянул на нее через плечо. Этой минутой он, вероятно, не наслаждается. Что же, хорошо.
— Вы идете? — спросил он.
— Нет.
Он вскинул брови и помрачнел. Он явно отличался вспыльчивостью, особенно когда ему отказывались подчиняться.
— Да, я иду, Мистер Демократия. Я тоже люблю получать удовольствие от жизни, а дразнить вас — для меня сущее наслаждение.
«Ваше сиятельство, вы слишком много о себе мните», — ясно говорил ее устремленный ему в спину взгляд.
Но он оглянулся и усмехнулся так, как может усмехнуться человек, прекрасно осведомленный о своей неотразимости и потому не реагирующий на взгляды, подобные тому, что посылала ему Эмма. И вновь Эмма почувствовала нечто вроде униженности или стыда.
«Смотри не зарывайся, Эмма, — велела она себе. — Нельзя недооценивать силу этого человека».
Старина Стюарт Эйсгарт отнюдь не был простаком.
Это чувство, это чувство легкой дрожи Эмма не могла забыть. Оно не уходило, оно затаилось где-то глубоко внутри ее. Казалось, руки и ноги ее ослабли. Они со Стюартом шли через холл, а у нее все еще было ощущение, что в животе ее тает что-то приятно-теплое. Такое странное чувство, и знакомое, и чужое. То ей хотелось запомнить его навсегда, то навек забыть и об этом ощущении, и об обстоятельствах, его породивших.
Она была в комнате Стюарта, стояла, прислонившись спиной к двери его номера, убрав руки за спину, и смотрела, как ее партнер по «играм в доверие» собирает свои пожитки. Да, она вспомнила, когда в последний раз испытала это чувство. С Заком в Лондоне. «Боже, сохрани меня», — подумала она и закрыла глаза.
Когда она открыла их вновь, Стюарт швырнул на кровать замшевый саквояж и раскрыл его. Он бросил туда ее вещи, затем стряхнул туда же деньги из своего пальто, книгу, лежавшую возле кровати, потом достал еще одну из-под подушки. Книги... Как ей нравились книги Зака! Она смотрела на Стюарта, и ей казалось, будто сердце ее буквально соскользнуло дюймов на шесть вниз. В нем было слишком много такого, что ей нравилось. В нем ей нравилось все. И это пугало ее.
«Нет, сэр, ни за что. Никогда. Не подпускай его близко», — мысленно приказала она себе.
Да, она поможет ему, как она обещала, потому что у нее нет иного выхода, если она не хочет попасть в тюрьму. Но она не даст ему прикоснуться к ней вновь, ни за деньги, ни по любви. Одного Закари Хотчкиса хватит на всю оставшуюся жизнь для любой женщины. Она и так все глаза выплакала по нему, и начинать все сначала она не хочет.
— Так какой у нас план? — спросил Стюарт по крайней мере в третий раз, рассеянно оглядывая кровать: не забыл ли что бросить в саквояж. Он швырнул в саквояж ночную рубашку, сшитую из огромного количества белого шелка — тяжелого, теплого, с обработанным руликом краем. Роскошная и очень мужественная вещь. Он и спал гордый и важный, как белый павлин.
«Нет, — решила Эмма, — план может и подождать. Вначале надо решить другой насущный вопрос».
— Ваше сиятельство, — сказала она с настолько явно преувеличенными уважительными интонациями, что всякому было очевидно: никакого уважения к «его чести» она не испытывала, — я хочу, чтобы вы поняли: мне не нравится то, что мы только что сделали в другом номере. По иным причинам, не только сексуального характера, я не хочу, чтобы это случилось вновь. Если вы себе что-то подобное позволите, я не только вас укушу, но сделаю что-нибудь похуже. — Она решила напомнить ему про укус, поскольку его этот момент явно насторожил.
— Отлично, — сказал он. — Я не стану вас принуждать. Я вас и в тот раз не принуждал.
— Мне не нравится, когда мои руки связывают.
— Возможно, вы ввели меня в заблуждение. Но хорошо, я больше не буду их связывать. Так вас устроит?
— Да, так уже лучше.
— Так, значит, вы любите иметь руки свободными?
— Да, всегда.
Он засмеялся этим своим глубоким мефистофельским смехом и наклонился, чтобы поднять с пола пару голубых тапочек, сделанных из кожи и бархата. Их он тоже швырнул в саквояж.
«Вы больны, раз вы привязываете женщин к стульям, — хотелось ей сказать. — А я не больна». Однако она решила, что дальше говорить бессмысленно. Он был безнадежен.
Он собрал разложенные на кровати документы и убрал в саквояж. Оторвал глаза от оловянной застежки и с минуту просто смотрел на нее — чистое созерцание. Ей показалось, что он пытался что-то уяснить для себя, но так и не смог.
— Вы знаете, Эмма, — произнес он наконец. — Вы ведь были замужем. Уверен, что у вашего мужа были моменты...
— Моменты? — переспросила она. Отчего он заставляет ее так злиться? Ей снова хотелось залепить ему пощечину. Она сцепила руки за спиной — они так и чесались.
— Какие-то особые пристрастия, особые приемы любви, — закончил свою мысль виконт.
«Стюарт, просто Стюарт», — напомнила она себе.
— Мой муж большую часть времени занимался любовью с бутылкой джина. И еще воздавал должное своим горестям и чувству вины за все ошибки, что он совершил в жизни, считая, что они столь уникальны, своеобычны и лишь ему присущи, как будто он был сам Бог... — Эмма оборвала себя.
Они оба стояли и молчали, пораженные этим ее признанием, этой ее тирадой.
После Лондона Эмма занималась с мужем любовью считанное число раз — пальцев одной руки хватит, — и ни разу не обходилось без унизительных моментов: после Лондона Зак терял эрекцию как раз в самый решающий момент. Они оба были близки к отчаянию от того, что хороший преподобный Хотчкис никогда не мог исполнить свой супружеский долг так же хорошо, как плохой преподобный Хотчкис, хотя Эмма всегда любила своего мужа — и в лучшие времена, и в худшие.
Ей было знакомо то удовольствие, что могут извлечь из общения друг с другом мужчина и женщина. Особенно сейчас, когда у нее была возможность вспомнить, что это такое. Это было хорошо, и это было нормально. Однако она мало что знала, если знала вообще, о том, что произошло с ней несколько минут назад. Она лишь точно знала, что это — ненормально. Глубже исследовать предмет она не желала. Она всегда полагала, что разнообразие удовольствий ограничивается пределами спальни, что мужчина должен быть сверху и что все должно происходить в темноте.
Но Стюарт сам был воплощением мрака, открыто гордящегося тем, что он — мрак.
Эмма опустила голову в молчании. Когда она решилась взглянуть на него, то увидела, как он из выдвижного ящика стола достает целую связку свежих шейных платков, все из темно-синего, почти черного шелка. На изготовление любого из них ушло несколько больше ткани, чем на галстук среднестатистического англичанина. Они были более объемные, пышные — если Эмма правильно помнила, такие галстуки назывались французскими. Один из платков он обернул вокруг воротника рубашки, другие — скользкие блестящие змейки — запихнул в саквояж. Отлично. Полная экипировка жителя преисподней — даже змеи вокруг шеи не забыты.
Он начал завязывать свой новый галстук. Эмма не знала, куда делся старый.
Она отвела взгляд, обвела глазами комнату, стараясь обрести душевный покой, почувствовать себя лучше. Номер выглядел в точности как ее собственный, только тут было одним окном меньше. Она была удивлена тому, что номера их располагались совсем рядом. Он снял целых три номера, чтобы ему никто не мешал. Спал он в этом номере. Эмма увидела, что он вполне способен аккуратно завязать галстук, не глядя в зеркало. Кровать его оставалась неприбранной — горничная еще не приходила, — и все эти мятые простыни выглядели как-то провокационно. «Он мечется во сне, — решила она, — сбивает простыни».
Между тем Стюарт бросил в саквояж еще кое-что: новую, в упаковке, рубашку, аккуратно сложенный жилет, запасной воротничок. Потом он внезапно начал рыться в саквояже и вытащил оттуда стопку бумаг. Он скатал их, перевязал лентой, затем швырнул на пальто, лежавшее рядом с саквояжем, очевидно, решив нести их в руке. Затем он развернулся к ней спиной и подошел к раковине. «Никакого нижнего белья», — заметила Эмма. Он забрал все с кровати, из тумбочки, с пола, но белья не было. Зак всегда спал в ночном колпаке. Выходит, что не все мужчины его носят.
Возле раковины он взял расческу с серебряной ручкой, украшенной затейливой монограммой, черепаховый гребень, щетку, чашку для бритья с засохшим мылом на дне, складное лезвие и помазок, все это бросил в чашку, завернул в небольшое полотенце, затем всю связку уложил в несессер, лежавший возле кувшина, туда же последовали зубная щетка и коробка с зубным порошком, затем защелкнул несессер и проверил, надежно ли тот закрыт.
Обернувшись, Стюарт зашвырнул в саквояж и несессер. Осталось лишь ему самому одеться, и сборы были завершены.
Стюарт натягивал сюртук, и Эмма вдруг поразилась тому, каким обычным человеком он выглядит. Ничего дьявольского — нормальный смертный, хотя и довольно красивый.
— Где же все? — спросила она. Он как раз застегивал жилет.
— Все? — недоуменно переспросил он, поднимая глаза.
—Ваши, — сказала она и замолчала в нерешительности. Он, кажется, не обиделся, поэтому она решила продолжить: — Ваша команда, мой капитан. Ваш эскорт. Не думаю, что вы куда-то можете отправиться, не прихватив с собой с полдюжины слуг.
Он ответил вопросом на вопрос:
— Откуда деревенская женщина знает такие слова, как «эскорт»?
— Я была замужем за ученым человеком двенадцать лет. — Не будучи пьяным, Зак поражал своим умом. Даже когда он был пьян, он бывал очень умен. Четыре года в Лондоне с множеством достаточно грамотных шалопаев.
Стюарт помолчал, словно впитывая информацию, нахмурился расправил пальто и сказал:
— Я позвоню вниз. Мой «эскорт», как вы их называете, доставит сюда мой экипаж. Как называется та ферма, куда мы едем?
— Станнелов. Ферма Станнелов.
— После них нам следует заехать к вам? У вас есть одежда, которую вы бы хотели взять с собой?
Одежда. Вот смех.
— Юбка и блузка в мешке, который вы уложили в свой саквояж. Еще у меня есть то платье, которое вы уже видели в банке, и вот это платье, что на мне, — с церковного благотворительного базара. — Тут ей в голову пришла блестящая мысль. — Вам придется купить мне что-нибудь получше, если вы хотите, чтобы я обманула вашего дядю.
— Конечно. А в чем вы спите?
Конечно? Он на самом деле собирается купить ей одежду? Эмма хмуро посмотрела на него.
— Это не ваше дело.
— Я забочусь о вашем комфорте, — с упором на последнем слове сказал он. — И я заметил, что у вас нет ночной рубашки. Вы хотите заехать к себе, чтобы взять ее? — Он засмеялся, не пытаясь более сдерживаться. — Мне нравится извращенный ход ваших мыслей. Очень нравится. Все в вас кричит о сексуальности.
— Мои мысли никакие не извращенные! Сам вы такой! Вы спросили меня о ночной рубашке.
В ответ он всего лишь улыбнулся.
— Прекрасно. Не спите в рубашке. Спите голой. На самом деле я бы предпочел видеть вас спящей голой, хотя зимой в этих краях бывает довольно холодно.
— Я... — В каком месте она совершила оплошность? -Я сплю в рубашке мужа. Своей у меня нет.
— Он не купил вам рубашку?
— Он... Ему нравилось, что я люблю спать в его.
— Тогда вы можете спать в моей.
— Нет! — Она представила весь этот тяжелый белый шелк, струящийся по ее телу, это... это... Господи! Она не знала, как быть. Она не могла носить ночную рубашку виконта Монт-Виляра. Или могла? — У Зака была фланелевая. Она...
— Она была ночной рубашкой бедняка, — закончил он за нее. — Эмма, так ли нам нужно всюду таскать вместе с собой вашего мужа? Как я понимаю, он не всегда был таким уж сокровищем. Давайте не брать его рубашку. Спите в моей. Она вас не съест. — И он слегка засмеялся. — Я говорю всего лишь о ночной рубашке. Рубашка — вещь безвредная. Она будет вам великовата, но в ней вы будете чувствовать себя тепло и уютно. А в Лондоне мы купим вам очень и очень симпатичные вещи.
Да. Она нахмурилась. Нет. Он собирается купить ей очень симпатичные ночные рубашки? Нет, он хочет сказать, что купит ей красивую одежду, чтобы она могла убедить его дядю расстаться со статуэткой и серьгами. Чтобы дядя поверил, что она и в самом деле продает произведения искусства из-под полы. Очень симпатичная одежда. Это же здорово, не так ли? Стюарт оплатит счета. И это здорово. Все это совершенно безвредно. Она просто валяет дурака. Тем более что ей нравится красивая одежда.
Так почему же она чувствовала себя так неловко? И почему снова злилась?
До нее дошло.
— Не думайте, что это вам что-нибудь даст.
— О, я не думаю, — тут же ответил он и с улыбкой покачал головой. Затем заговорщическим тоном добавил: — Я очень ловок. И если я хочу что-нибудь получить, посторонняя помощь мне обычно не требуется.
Верно. Эмма моргнула. Вот почему она чувствовала злость. Он уже получил то, что хотел, не расщедрившись даже на нежное слово. Всего лишь с помощью стула и шейного платка. Что с ней было не так? Он что-то такое понимал лучше, чем она. И, о проклятие, намеревался это против нее использовать. А у нее было такое суеверное чувство, что если она как можно скорее не разберется в том, в чем разбирался он и ничего не смыслила она, то снова окажется с ним в постели.
Он взял пальто и саквояж. У Эммы руки оказались непривычно пусты. С Заком ей приходилось все нести самой, а частенько еще и поддерживать мужа.
Она бросила в последний раз взгляд на Стюарта и сказала:
— Я не хочу никуда ехать. Я не хочу ехать в Лондон и обманывать вашего дядю.
— Мы уже это обсудили. Почему вы теперь увиливаете от ответственности?
— Потому что сама по себе идея очень глупая.
— Что же в ней глупого?
— Это опасно.
— И меня грабить было опасно.
— Я этого не понимала.
— Вот как? Получается, обманывать моего дядю более опасно, чем обманывать меня?
— Я не знаю. До какой черты ваш дядя способен дойти? Станет ли он стрелять, если догадается, что его водят за нос? Он склонен к насилию?
Стюарт нахмурился.
— Точно я не могу сказать. Если он похож на моего отца, то да, склонен. Но вы уже имели дело с подобными людьми в Лондоне и знаете, как с ними следует себя вести.
Она отвернулась. Да, она знала, как поступать в подобных случаях.
— Пузырь-пустомеля, — пробормотала она.
— Что?
— С такими надо обращаться так: заставить их применить оружие и поверить, что они кого-то убили.
— Так, интересно. Мы заставим Леонарда решить, будто он кого-то убил? Кого же?
— Вас или меня. Один из нас стреляет в другого до того, как Леонард успевает осознать, в чем дело. Мы используем холостые патроны и пузырь с кровью индюшки, который нужно успеть положить в рот как раз перед выстрелом. Затем вы раздавливаете пузырь зубами — и вот, вы весь в крови.
Он засмеялся.
— Господи, дайте мне пролить кровь за Леонарда. Но как он узнает, что я умер? Я хочу сказать, что я ведь член палаты лордов и должен быть там при следующем голосовании. Такие сведения публикуются в газетах.
— Леонард ни о чем не узнает. Если все пойдет как надо, мы отправим его в какой-нибудь дальний уголок мира, что бы он там до конца жизни прятался. В Тимбукту, например.
— Видит Бог, все это обещает стать довольно веселым приключением. — Стюарт был в восторге. — Я не просто получу назад мою собственность, я буду избавлен от необходимости вообще в своей жизни встречаться с Леонардом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Какая удивительная позиция для политика! Впрочем, все в нем не переставало удивлять.
— Вы не боитесь того, что с вами могут сделать?
— Кто? О ком вы?
— О народе. О газетах. Если не о законе.
Он пожал плечами.
— Я могу о себе позаботиться. Если придется, конечно. Вы только что видели тому наглядный пример. Я умею быть грозным. Нельзя сказать, что я жесток от природы, но, если вы заметили, когда ко мне относятся несправедливо, я могу за себя постоять, не стесняясь в средствах.
Эмма поджала губы. Слегка дрожащей рукой она провела по юбке.
— Вы получали удовольствие от того, что внушали мне страх.
— Да. — Он согласился с таким видом, с каким профессор поощряет многообещающего студента, ухватившего самую суть лекции. — Вот почему, когда мне приходится внушать кому-то страх, я делаю это с удовольствием. — Он взялся за дверную ручку. — Идете?
Эмма не двинулась с места. Вновь она чувствовала себя не в своей тарелке.
— Эмма, — терпеливо заговорил виконт, — мы с вами живем в мрачном и грязном мире, и вы, судя по всему, неплохо к нему приспособились. Нет смысла сначала доставлять кому-то неудобства, а потом ненавидеть себя за это. Если я считаю нужным, я преследую людей тем способом, который доставляет мне удовольствие. Мой лозунг — наслаждаться каждой минутой жизни, даже если она кому-то кажется не самой лучшей. Пошли, — сказал он и повернул ручку.
Хотя бы для того, чтобы самой «получить удовольствие», она не шевельнулась.
Он широко распахнул дверь и ждал, что она за ним последует. Потом раздраженно взглянул на нее через плечо. Этой минутой он, вероятно, не наслаждается. Что же, хорошо.
— Вы идете? — спросил он.
— Нет.
Он вскинул брови и помрачнел. Он явно отличался вспыльчивостью, особенно когда ему отказывались подчиняться.
— Да, я иду, Мистер Демократия. Я тоже люблю получать удовольствие от жизни, а дразнить вас — для меня сущее наслаждение.
«Ваше сиятельство, вы слишком много о себе мните», — ясно говорил ее устремленный ему в спину взгляд.
Но он оглянулся и усмехнулся так, как может усмехнуться человек, прекрасно осведомленный о своей неотразимости и потому не реагирующий на взгляды, подобные тому, что посылала ему Эмма. И вновь Эмма почувствовала нечто вроде униженности или стыда.
«Смотри не зарывайся, Эмма, — велела она себе. — Нельзя недооценивать силу этого человека».
Старина Стюарт Эйсгарт отнюдь не был простаком.
Это чувство, это чувство легкой дрожи Эмма не могла забыть. Оно не уходило, оно затаилось где-то глубоко внутри ее. Казалось, руки и ноги ее ослабли. Они со Стюартом шли через холл, а у нее все еще было ощущение, что в животе ее тает что-то приятно-теплое. Такое странное чувство, и знакомое, и чужое. То ей хотелось запомнить его навсегда, то навек забыть и об этом ощущении, и об обстоятельствах, его породивших.
Она была в комнате Стюарта, стояла, прислонившись спиной к двери его номера, убрав руки за спину, и смотрела, как ее партнер по «играм в доверие» собирает свои пожитки. Да, она вспомнила, когда в последний раз испытала это чувство. С Заком в Лондоне. «Боже, сохрани меня», — подумала она и закрыла глаза.
Когда она открыла их вновь, Стюарт швырнул на кровать замшевый саквояж и раскрыл его. Он бросил туда ее вещи, затем стряхнул туда же деньги из своего пальто, книгу, лежавшую возле кровати, потом достал еще одну из-под подушки. Книги... Как ей нравились книги Зака! Она смотрела на Стюарта, и ей казалось, будто сердце ее буквально соскользнуло дюймов на шесть вниз. В нем было слишком много такого, что ей нравилось. В нем ей нравилось все. И это пугало ее.
«Нет, сэр, ни за что. Никогда. Не подпускай его близко», — мысленно приказала она себе.
Да, она поможет ему, как она обещала, потому что у нее нет иного выхода, если она не хочет попасть в тюрьму. Но она не даст ему прикоснуться к ней вновь, ни за деньги, ни по любви. Одного Закари Хотчкиса хватит на всю оставшуюся жизнь для любой женщины. Она и так все глаза выплакала по нему, и начинать все сначала она не хочет.
— Так какой у нас план? — спросил Стюарт по крайней мере в третий раз, рассеянно оглядывая кровать: не забыл ли что бросить в саквояж. Он швырнул в саквояж ночную рубашку, сшитую из огромного количества белого шелка — тяжелого, теплого, с обработанным руликом краем. Роскошная и очень мужественная вещь. Он и спал гордый и важный, как белый павлин.
«Нет, — решила Эмма, — план может и подождать. Вначале надо решить другой насущный вопрос».
— Ваше сиятельство, — сказала она с настолько явно преувеличенными уважительными интонациями, что всякому было очевидно: никакого уважения к «его чести» она не испытывала, — я хочу, чтобы вы поняли: мне не нравится то, что мы только что сделали в другом номере. По иным причинам, не только сексуального характера, я не хочу, чтобы это случилось вновь. Если вы себе что-то подобное позволите, я не только вас укушу, но сделаю что-нибудь похуже. — Она решила напомнить ему про укус, поскольку его этот момент явно насторожил.
— Отлично, — сказал он. — Я не стану вас принуждать. Я вас и в тот раз не принуждал.
— Мне не нравится, когда мои руки связывают.
— Возможно, вы ввели меня в заблуждение. Но хорошо, я больше не буду их связывать. Так вас устроит?
— Да, так уже лучше.
— Так, значит, вы любите иметь руки свободными?
— Да, всегда.
Он засмеялся этим своим глубоким мефистофельским смехом и наклонился, чтобы поднять с пола пару голубых тапочек, сделанных из кожи и бархата. Их он тоже швырнул в саквояж.
«Вы больны, раз вы привязываете женщин к стульям, — хотелось ей сказать. — А я не больна». Однако она решила, что дальше говорить бессмысленно. Он был безнадежен.
Он собрал разложенные на кровати документы и убрал в саквояж. Оторвал глаза от оловянной застежки и с минуту просто смотрел на нее — чистое созерцание. Ей показалось, что он пытался что-то уяснить для себя, но так и не смог.
— Вы знаете, Эмма, — произнес он наконец. — Вы ведь были замужем. Уверен, что у вашего мужа были моменты...
— Моменты? — переспросила она. Отчего он заставляет ее так злиться? Ей снова хотелось залепить ему пощечину. Она сцепила руки за спиной — они так и чесались.
— Какие-то особые пристрастия, особые приемы любви, — закончил свою мысль виконт.
«Стюарт, просто Стюарт», — напомнила она себе.
— Мой муж большую часть времени занимался любовью с бутылкой джина. И еще воздавал должное своим горестям и чувству вины за все ошибки, что он совершил в жизни, считая, что они столь уникальны, своеобычны и лишь ему присущи, как будто он был сам Бог... — Эмма оборвала себя.
Они оба стояли и молчали, пораженные этим ее признанием, этой ее тирадой.
После Лондона Эмма занималась с мужем любовью считанное число раз — пальцев одной руки хватит, — и ни разу не обходилось без унизительных моментов: после Лондона Зак терял эрекцию как раз в самый решающий момент. Они оба были близки к отчаянию от того, что хороший преподобный Хотчкис никогда не мог исполнить свой супружеский долг так же хорошо, как плохой преподобный Хотчкис, хотя Эмма всегда любила своего мужа — и в лучшие времена, и в худшие.
Ей было знакомо то удовольствие, что могут извлечь из общения друг с другом мужчина и женщина. Особенно сейчас, когда у нее была возможность вспомнить, что это такое. Это было хорошо, и это было нормально. Однако она мало что знала, если знала вообще, о том, что произошло с ней несколько минут назад. Она лишь точно знала, что это — ненормально. Глубже исследовать предмет она не желала. Она всегда полагала, что разнообразие удовольствий ограничивается пределами спальни, что мужчина должен быть сверху и что все должно происходить в темноте.
Но Стюарт сам был воплощением мрака, открыто гордящегося тем, что он — мрак.
Эмма опустила голову в молчании. Когда она решилась взглянуть на него, то увидела, как он из выдвижного ящика стола достает целую связку свежих шейных платков, все из темно-синего, почти черного шелка. На изготовление любого из них ушло несколько больше ткани, чем на галстук среднестатистического англичанина. Они были более объемные, пышные — если Эмма правильно помнила, такие галстуки назывались французскими. Один из платков он обернул вокруг воротника рубашки, другие — скользкие блестящие змейки — запихнул в саквояж. Отлично. Полная экипировка жителя преисподней — даже змеи вокруг шеи не забыты.
Он начал завязывать свой новый галстук. Эмма не знала, куда делся старый.
Она отвела взгляд, обвела глазами комнату, стараясь обрести душевный покой, почувствовать себя лучше. Номер выглядел в точности как ее собственный, только тут было одним окном меньше. Она была удивлена тому, что номера их располагались совсем рядом. Он снял целых три номера, чтобы ему никто не мешал. Спал он в этом номере. Эмма увидела, что он вполне способен аккуратно завязать галстук, не глядя в зеркало. Кровать его оставалась неприбранной — горничная еще не приходила, — и все эти мятые простыни выглядели как-то провокационно. «Он мечется во сне, — решила она, — сбивает простыни».
Между тем Стюарт бросил в саквояж еще кое-что: новую, в упаковке, рубашку, аккуратно сложенный жилет, запасной воротничок. Потом он внезапно начал рыться в саквояже и вытащил оттуда стопку бумаг. Он скатал их, перевязал лентой, затем швырнул на пальто, лежавшее рядом с саквояжем, очевидно, решив нести их в руке. Затем он развернулся к ней спиной и подошел к раковине. «Никакого нижнего белья», — заметила Эмма. Он забрал все с кровати, из тумбочки, с пола, но белья не было. Зак всегда спал в ночном колпаке. Выходит, что не все мужчины его носят.
Возле раковины он взял расческу с серебряной ручкой, украшенной затейливой монограммой, черепаховый гребень, щетку, чашку для бритья с засохшим мылом на дне, складное лезвие и помазок, все это бросил в чашку, завернул в небольшое полотенце, затем всю связку уложил в несессер, лежавший возле кувшина, туда же последовали зубная щетка и коробка с зубным порошком, затем защелкнул несессер и проверил, надежно ли тот закрыт.
Обернувшись, Стюарт зашвырнул в саквояж и несессер. Осталось лишь ему самому одеться, и сборы были завершены.
Стюарт натягивал сюртук, и Эмма вдруг поразилась тому, каким обычным человеком он выглядит. Ничего дьявольского — нормальный смертный, хотя и довольно красивый.
— Где же все? — спросила она. Он как раз застегивал жилет.
— Все? — недоуменно переспросил он, поднимая глаза.
—Ваши, — сказала она и замолчала в нерешительности. Он, кажется, не обиделся, поэтому она решила продолжить: — Ваша команда, мой капитан. Ваш эскорт. Не думаю, что вы куда-то можете отправиться, не прихватив с собой с полдюжины слуг.
Он ответил вопросом на вопрос:
— Откуда деревенская женщина знает такие слова, как «эскорт»?
— Я была замужем за ученым человеком двенадцать лет. — Не будучи пьяным, Зак поражал своим умом. Даже когда он был пьян, он бывал очень умен. Четыре года в Лондоне с множеством достаточно грамотных шалопаев.
Стюарт помолчал, словно впитывая информацию, нахмурился расправил пальто и сказал:
— Я позвоню вниз. Мой «эскорт», как вы их называете, доставит сюда мой экипаж. Как называется та ферма, куда мы едем?
— Станнелов. Ферма Станнелов.
— После них нам следует заехать к вам? У вас есть одежда, которую вы бы хотели взять с собой?
Одежда. Вот смех.
— Юбка и блузка в мешке, который вы уложили в свой саквояж. Еще у меня есть то платье, которое вы уже видели в банке, и вот это платье, что на мне, — с церковного благотворительного базара. — Тут ей в голову пришла блестящая мысль. — Вам придется купить мне что-нибудь получше, если вы хотите, чтобы я обманула вашего дядю.
— Конечно. А в чем вы спите?
Конечно? Он на самом деле собирается купить ей одежду? Эмма хмуро посмотрела на него.
— Это не ваше дело.
— Я забочусь о вашем комфорте, — с упором на последнем слове сказал он. — И я заметил, что у вас нет ночной рубашки. Вы хотите заехать к себе, чтобы взять ее? — Он засмеялся, не пытаясь более сдерживаться. — Мне нравится извращенный ход ваших мыслей. Очень нравится. Все в вас кричит о сексуальности.
— Мои мысли никакие не извращенные! Сам вы такой! Вы спросили меня о ночной рубашке.
В ответ он всего лишь улыбнулся.
— Прекрасно. Не спите в рубашке. Спите голой. На самом деле я бы предпочел видеть вас спящей голой, хотя зимой в этих краях бывает довольно холодно.
— Я... — В каком месте она совершила оплошность? -Я сплю в рубашке мужа. Своей у меня нет.
— Он не купил вам рубашку?
— Он... Ему нравилось, что я люблю спать в его.
— Тогда вы можете спать в моей.
— Нет! — Она представила весь этот тяжелый белый шелк, струящийся по ее телу, это... это... Господи! Она не знала, как быть. Она не могла носить ночную рубашку виконта Монт-Виляра. Или могла? — У Зака была фланелевая. Она...
— Она была ночной рубашкой бедняка, — закончил он за нее. — Эмма, так ли нам нужно всюду таскать вместе с собой вашего мужа? Как я понимаю, он не всегда был таким уж сокровищем. Давайте не брать его рубашку. Спите в моей. Она вас не съест. — И он слегка засмеялся. — Я говорю всего лишь о ночной рубашке. Рубашка — вещь безвредная. Она будет вам великовата, но в ней вы будете чувствовать себя тепло и уютно. А в Лондоне мы купим вам очень и очень симпатичные вещи.
Да. Она нахмурилась. Нет. Он собирается купить ей очень симпатичные ночные рубашки? Нет, он хочет сказать, что купит ей красивую одежду, чтобы она могла убедить его дядю расстаться со статуэткой и серьгами. Чтобы дядя поверил, что она и в самом деле продает произведения искусства из-под полы. Очень симпатичная одежда. Это же здорово, не так ли? Стюарт оплатит счета. И это здорово. Все это совершенно безвредно. Она просто валяет дурака. Тем более что ей нравится красивая одежда.
Так почему же она чувствовала себя так неловко? И почему снова злилась?
До нее дошло.
— Не думайте, что это вам что-нибудь даст.
— О, я не думаю, — тут же ответил он и с улыбкой покачал головой. Затем заговорщическим тоном добавил: — Я очень ловок. И если я хочу что-нибудь получить, посторонняя помощь мне обычно не требуется.
Верно. Эмма моргнула. Вот почему она чувствовала злость. Он уже получил то, что хотел, не расщедрившись даже на нежное слово. Всего лишь с помощью стула и шейного платка. Что с ней было не так? Он что-то такое понимал лучше, чем она. И, о проклятие, намеревался это против нее использовать. А у нее было такое суеверное чувство, что если она как можно скорее не разберется в том, в чем разбирался он и ничего не смыслила она, то снова окажется с ним в постели.
Он взял пальто и саквояж. У Эммы руки оказались непривычно пусты. С Заком ей приходилось все нести самой, а частенько еще и поддерживать мужа.
Она бросила в последний раз взгляд на Стюарта и сказала:
— Я не хочу никуда ехать. Я не хочу ехать в Лондон и обманывать вашего дядю.
— Мы уже это обсудили. Почему вы теперь увиливаете от ответственности?
— Потому что сама по себе идея очень глупая.
— Что же в ней глупого?
— Это опасно.
— И меня грабить было опасно.
— Я этого не понимала.
— Вот как? Получается, обманывать моего дядю более опасно, чем обманывать меня?
— Я не знаю. До какой черты ваш дядя способен дойти? Станет ли он стрелять, если догадается, что его водят за нос? Он склонен к насилию?
Стюарт нахмурился.
— Точно я не могу сказать. Если он похож на моего отца, то да, склонен. Но вы уже имели дело с подобными людьми в Лондоне и знаете, как с ними следует себя вести.
Она отвернулась. Да, она знала, как поступать в подобных случаях.
— Пузырь-пустомеля, — пробормотала она.
— Что?
— С такими надо обращаться так: заставить их применить оружие и поверить, что они кого-то убили.
— Так, интересно. Мы заставим Леонарда решить, будто он кого-то убил? Кого же?
— Вас или меня. Один из нас стреляет в другого до того, как Леонард успевает осознать, в чем дело. Мы используем холостые патроны и пузырь с кровью индюшки, который нужно успеть положить в рот как раз перед выстрелом. Затем вы раздавливаете пузырь зубами — и вот, вы весь в крови.
Он засмеялся.
— Господи, дайте мне пролить кровь за Леонарда. Но как он узнает, что я умер? Я хочу сказать, что я ведь член палаты лордов и должен быть там при следующем голосовании. Такие сведения публикуются в газетах.
— Леонард ни о чем не узнает. Если все пойдет как надо, мы отправим его в какой-нибудь дальний уголок мира, что бы он там до конца жизни прятался. В Тимбукту, например.
— Видит Бог, все это обещает стать довольно веселым приключением. — Стюарт был в восторге. — Я не просто получу назад мою собственность, я буду избавлен от необходимости вообще в своей жизни встречаться с Леонардом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39