А на следующий день собрал шоколад и конфеты все, что нашлось, - получилась полная коробка из-под башмаков.
Открыла ему нянечка, наверное тоже блокадница, спросила:
- Тесе кого?
- Заведующую.
- Зачем? - Глаза у нянечки были настороженные и фанатичные.
Петров открыл коробку.
- Пойдем, - сказала нянечка потеплевшим голосом. - Только ты сразу ей скажи, где украл. Она поймет, она педагог.
Но все обошлось. Директор, старая, седая, сказала:
- Спасибо, сынок, - и поцеловала, крепко обняв.
Дома конфет не хватились; пришел танкист Соломатин - тетин капитан, как его звал Петров, принес большую коробку шоколадных конфет "Мишка на Севере" - капитан отбывал в часть, и мама с тетей пошли его провожать.
На следующий день Саша Петров понес "мишек" в детдом. Встретила его та же нянечка, одетая в ватник и шерстяной платок. Она загородила дверь. От нее пахло лекарствами.
- Где воруешь?
- Я не ворую. Это подарок. Тетин капитан...
Санитарка побледнела, лицо ее стало голубовато-прозрачным.
- Жрете, - прохрипела она. - А у капитана жена есть. Может, дети. Может, померли... - Глаза у санитарки закатились под лоб, наверное она была нездорова. - Люди гибнут. Мрут люди... - Она вырвала коробку из Сашиных рук, швырнула ее на пол и стала топтать.
Саша увидел сквозь ее бледность, сквозь морщины, что не старая она, хоть и сгорбленная. Он попятился. Побежал. Чуть не попал под трехтонку.
А через месяц пришло письмо, что тетин капитан тяжело ранен, что пишет его товарищ по госпиталю, поскольку сам он еще "не того", - и больше писем от капитана не было.
И когда попадалась тете конфета "Мишка на Севере", она задумчиво вертела ее в пальцах и клала обратно в вазу. А Петров считал себя в чем-то виноватым.
- Александр Иванович, вы не слушаете, - сказала Зина.
- Слушаю, слушаю, - встрепенулся Петров. - Знаешь, немного задумался. Я бы не сказал, что тепло. Я бы сказал - прохладно.
- Не прохладно, а холодно. Обнимите меня за плечи. Мне нужно все рассказать.
Так мы с Нюркой ходили месяц. По всем пивным. По всей округе. По всем магазинам - винным отделам. Мы устраивали такие упоительные скандалы, такой шум, такие рыдания, что вскоре вокруг Гены образовалась мертвая зона. Ему нигде не отпускали спиртного. Говорили: "Иди, Гена, гуляй. Поезжай в Павловск, в Лахту, куда твоя Зинка с этой дурындой Нюркой не добрались". Спали мы: он в одной комнате на тахте, мы с Нюркой в другой на раскладушках. Он грозил, что убьет нас, - мы запирались на ночь... Слышите, Петров, все происходит в голове, и в голове у Гены что-то свершилось. Один раз он попросил:
- Зина, пойди купи квасу.
Я купила. И с тех пор он пил квас. Я на пробу девчонок позвала. Мы кутили, а он пил квас. И даже танцевал.
Но понимаете, Петров, в нас уже бродила ненависть. Борьба с алкоголем замешала в нас такую ненависть, что я от нее уставала, как от тяжелой ноши. И Гена уставал. Но ему, я думаю, эта усталость была на пользу.
Петров, ненависть в человеке сильнее, чем любовь, горячее, открытее. И чаще встречается. Есть ненависть всепоглощающая, безумная, мы до такой не дошли. Но старались не прикасаться друг к другу. Я жила в ожидании истерики. Все время боялась сорваться. Чтобы не сидеть дома, пошла учиться игре на гитаре. Иногда, когда я разучивала что-нибудь, он наклонялся, заглядывал в ноты: он играл на фоно, - я замирала вся, и ногти у меня на пальцах превращались в сталь. Как у кошки, выползали они откуда-то изнутри.
Он устроился работать наладчиком на завод, где когда-то работал. Восстановился в институте.
Петров же опять думал о себе. Когда у них с Софьей произошла подмена любви скукой? Давно. Когда терпение стало у них главным чувством? Давно. Очень давно. Мелкие обиды, усмешки, насмешки сначала высосали из них все живое и преобразовались в скуку. И ведь, наверное, большинство супругов, долгое время живущих вместе, держатся на этом чувстве. И выяснение отношений уже не забавляет их, но углубляет скуку. Но где же верность и долг? Верность чему? Петров смотрел внутрь себя, в свое прошлое, и не видел там этого дня, этого мига, которому можно было бы всю свою жизнь сохранять верность.
Когда нет чувства ненависти, и нет раздражения, и нет сил на иронию, - только терпение и скука, отягчающие твое одиночество...
Одиночество! Не так уж и страшно оно, как о нем пишут поэты.
Однажды Гена пришел домой с девушкой. Хорошенькая такая, и глаза любопытные, как у зверька.
- Зина, - сказал он. - Мы с Валей решили пожениться. Мы уже полгода вместе...
- Давайте, - сказала Зинка. - Вы друг другу подходите.
- Зина, подадим на развод и разменяем квартиру. На однокомнатную и комнату. Однокомнатную тебе и комнату мне.
- Почему же мне такая привилегия? - спросила Зинка.
- Вы его спасли, - сказала глазастенькая, его новая невеста. - Я вас так уважаю... Я же Гену знаю давно... Вы его вернули... А потом, - она заторопилась, чтобы не дать Зинке засмеяться, - у меня есть квартира. Однокомнатная. Хорошая. Мы даже на трехкомнатную можем сменяться...
Слышишь, Петров, так и кончилось мое замужество. Таким образом. И когда уже они поженились и я переехала в мою квартиру, я позвала Гену якобы по делу.
- Слышишь, Гена, - сказала я ему. - Ты все-таки был моим мужем. А хорошо ли, когда разведенная женщина на самом деле девушка? Что могут обо мне подумать?
Он пил свой квас, а я пила коньяк.
Он поперхнулся квасом.
- Как девушка?
- Обыкновенно. Ты же пил. Потом ты меня ненавидел. А потом тебе было не до меня.
Он упал на колени и целовал мне руки. И ненависть преобразовалась во мне во взрослость.
- Ну ладно. Гена, - сказала я ему. - Иди к Вале. Люди должны подходить друг другу не приблизительно, а будто их подогнал лекальщик. Я поняла, Гена, семьи создаются на небесах. Вы с Валей друг другу подходите.
- Зина, я теперь знаю - я любил тебя. Я все время буду тебя любить.
Когда Гена ушел, не стало Зинки, появилась Зина, хотя он так и не сделал меня женщиной. Только руки целовал... А потом, Петров, случилась другая история. История моего краха.
Петров сидел согнувшись, сунув сцепленные руки между колен. Ему было так жаль ее... Жалость эта, почти божественная, превратила Петрова в купол над миром, в купол, с которого капало, - слезы капали, как дождь.
Скутера теперь летели по Фонтанке в обратную сторону, к Неве. Казалось, первый ухватил кусок булки, что бросают прохожие с Прачечного моста уткам, и удирает, но по всему было видно: догонят его и отнимут булку.
Подполковник пехоты приезжал к дочке. Зина предложила ему у нее прописаться. Но он отказался - уехал обратно. Теперь ему нужны были горы и степь.
- Жалко, что вы с мужем ребеночка не завели, - сказал он. - Хотелось бы внука.
Девчонкам квартира нравилась. Особенно то, что она почти в центре и с телефоном. Кто загуляет где, звонит Зине:
- Зинка, я у тебя переночую.
- Давай, - говорит Зина.
А потом Зина со стройки ушла. Закончила курсы массажисток при Институте красоты, прошла платный вечерний семинар у доктора Грубо по акупунктуре и некоторым направлениям тибетской медицины, познакомилась с травами и принялась богатеть.
А вышло это так.
Искала Зина сапоги себе австрийские. Толкалась в "Гостином дворе" на галерее. И увидела, как милиционер подошел к одной гражданке и спросил:
- Сапоги продаете?
Сапоги у гражданки были в руках. Черные, длинные. Рублей, наверное, за двести пятьдесят.
- Нет, - сказала гражданка. - Купила.
- А это чьи, тоже ваши? - Милиционер нагнулся. У ног гражданки стояли еще две коробки.
Гражданка побледнела.
- Нет, - говорит. - Это подругины. Подруга купила...
- А где она? - спрашивает милиционер.
- Не знаю... - сказала дама. А сама шею тянет. И тут ее глаза встретились с Зиниными. Зина едва заметно кивнула.
- Вот она, - закричала дамочка. - Вот же...
Зина подошла, протянула милиционеру руку. Сказала:
- Будем знакомы. Зина. - И забрала обе коробки. - Одни сапоги мои, другие Нюркины. Нюрка метр восемьдесят шесть росту, представляете, а нога как у меня - маленькая. Ну, будьте здоровы. - И пошла. Милиционер и дамочка за ней. Потом милиционер отстал: кто-то у кого-то что-то спер пришлось ему разбираться.
Потом они сидели в кафе "Север", и пили кофе с коньяком, и ели блинчатые пирожки.
- Ах, жадность фрайера погубит, - говорила дама в нос. Звали ее Елена Матвеевна. Но высшее образование у Елены Матвеевны было. Об этом свидетельствовали ее разговор, и ее облик, и темы, которые она затрагивала, - например поэма Мильтона "Потерянный рай".
- А я сапоги искала, - сказала Зина.
- Так, может, ты возьмешь? - предложила ей Елена Матвеевна.
- Да у меня и денег таких нет.
- Возьми в рассрочку.
После кафе пошли к Зине, потому что у нее и половины денег с собой не было.
- На обувь никогда не жалей, - поучала ее Елена Матвеевна. - Пусть пальто будет из дерюги, но обувь - удобная и элегантная.
У Зины Елене Матвеевне понравилось - бедно, но без притязаний, без претенциозной нищеты.
- Знаешь, этот самодеятельный модерн: дощечки, обожженные паяльной лампой, макраме. Зина, если я к тебе с друзьями забегу? - спросила Елена Матвеевна, внимательно Зину оглядывая.
- Пожалуйста, - прошептала Зина, предчувствуя крутой поворот в своей жизни.
Когда она рассказала о встрече Нюрке, Нюрка вздохнула и долго курила.
- Сапоги хорошие, - сказала она наконец. - Смотри не дай себя втянуть.
Елена Матвеевна и устроила Зину на курсы массажисток при Институте красоты и на платный семинар иглоукалывания и тибетской медицины. Вернее, не сама Елена Матвеевна, а поджарый, спортивного вида мужчина с каучуковой походкой, в серо-малиновом и черно-белом, человек, как он говорил о себе, нетипичный. Имя его Зина старалась не вспоминать. Называла его ракетоносителем. Он и диплом об окончании медучилища Зине принес. Без диплома на курсы при Институте красоты нельзя.
- Послушай, Александр Иванович, когда я с этим "носителем" легла, нужно ведь когда-то становиться женщиной, я знаешь о ком думала, - о том Льве. И я внушала себе, что это он. Иначе бы я сдохла. И потом, когда я спала с кем-нибудь по необходимости, я всегда представляла себе того Льва.
Я все время искала его. Это вошло у меня в привычку. Я и сейчас нет-нет да и вытяну шею и таращусь поверх толпы.
На работе Зину ценили. Она умела увлечь своих дам разговором: много читала, ходила на выставки и в филармонию. Сначала ее заставляла Елена Матвеевна, потом она и сама втянулась. И Нюрку втянула.
Еще Зина ходила по вызовам. Есть дамы, которые просят сделать массаж на дому, - это толстухи. Зина погружала свои сильные пальцы в деформированную, в складках и валиках плоть.
Попервости она толстух презирала: деньги с них драла несусветные: "У меня такое ощущение, что я от них отмыться не могу, мне на дорогой шампунь нужны деньги и на хорошее мыло". Потом начала их жалеть. Среди толстух были артистки, преподавательницы - короче, те, кто вынужден много бывать на людях. Все они говорили: "Зиночка, девочка, спаси, я и не ем - толстею, и не дышу - толстею". Зина применяла к ним иглоукалывание и тибетскую медицину. Но главное - вселяла в толстух волю к победе. "Очень вредно, что вы стесняетесь своей полноты. Сутулитесь. Горбитесь. Выше голову! Распрямляйтесь! И полноту, и загривок нужно носить как бальное платье". Зина сбивала толстух в кучки, водила их по выставкам и в мороженицу. С Зиной толстухи чувствовали себя атлетически.
О Зине пошла слава. Ставки возросли.
Зина приспособила Нюрку к массажу. Сначала толстух. Но у Нюрки это дело не пошло. Толстухи ее не приняли. Нюрка насобачилась мять, как она говорила, "засолков" - мужиков, у которых соли. Толстяками Нюрка не гнушалась тоже. Особо чтила чудаков - лодырей, считающих массаж спортом богатых. Этих Нюрка мяла с особым усердием. Говорила: "Чтобы чувствовали себя чемпионами. Эх, как они после массажа вскакивают, глаза блестят, и прямо к телефону, если жены дома нету. "Але, але. Елизавета Степановна? Елизавета Степановна, не встретиться ли нам, что ли, сегодня? Можно сейчас. У меня, знаете ли, подъем чувств".
Работу на стройке Нюрка не бросала. "У засолков мне уважение, а на стройке - почет".
Зина очень уставала. Включала проигрыватель и ложилась в ванну, в хвойную воду.
Елена Матвеевна одобрительно кивала головой: "Вот ты и выросла. Теперь тебя в самый раз выдать замуж". "Рано, - думала Зина. - Я еще не готова к этому". Был у нее "Жигуль", записанный на отца, была японо-американская радиосистема "Пионер". Книг было много. Девчонки к ней приходили из шикарных чашек чаю попить. Но все реже и все в меньшем числе. Одни не выдержали, разъехались по своим городам, скучая по близким людям, по привычному укладу, по родной почве. У других стало туже со временем, у третьих пропала охота к чаю.
Были на Зине серьги. Были на Зине кольца. Сочинский загар не сходил с ее кожи.
Но иногда ей начинало казаться, что все вокруг неживое, что это такая игра с туманом, что все из тумана - парообразное, зыбкое.
Елена Матвеевна говорила, что самое важное в жизни - степень независимости от среды и социума. Какая разница, кому ты делаешь витаминную маску, - жене спекулянта или жене академика? Твой клиент должен быть при деньгах. Можно ли стать совершенным? Можно. Динамические условия для этого существуют. Нет условий экономических для каждого. Так что красота и совершенство - иллюзии людей, располагающих средствами.
Придет какая-нибудь глупышка-блондиночка и попросит, моргая и пачкая тебя тушью: "Пожалуйста, витаминную маску". А что ей витаминная маска, если она раз в год. Ей нужно несколько раз сделать маску из бодяги, чтобы кожа очистилась, угри прошли, тюбаж, а затем витаминную и цветочную маски с лепестками роз в неделю по два раза. Тогда она будет не блондиночка, а блондинка. Зинуля, во что это ей обойдется? Не говоря о маникюре, гриме и прочем? От зарплаты ей на чулки останется?
После таких бесед Зина казалась себе ненужной, а ноосфера - так Елена Матвеевна называла город - парообразной и ирреальной. Хотелось сильно удариться головой обо что-нибудь твердое.
В один из дней, когда у Зины было такое вот настроение, приехал отец. Она пришла усталая домой, пошла в ванную. Он что-то раскладывал на столе. Потом и говорит:
- Зинаида, слышишь? Интересная вещь получается.
Когда Зина, в розовом халате, в облаке аромата от наследников Кристиана Диора, подошла к столу, отец пододвинул ей кучу фотографий. Это были Зинкины детские и школьные карточки...
- Ну и что? - спросила Зина. Ей хотелось чаю или холодного тоника.
- А вот другая концепция, - сказал отец. - Ты посмотри внимательно обе кучки. Только внимательно, Зинаида, вдумчиво. - И откинулся на спинку кресла.
Во второй кучке были снимки из ее теперешней жизни, в основном южные. В основном в подпитии или во время застолья. Не вульгарно - без открытых ртов. Без хепи эндов. Зина бросила взгляд на школьные карточки - там она все время куда-то шла: с рюкзаком, с красным флагом, с собакой, с мячами, с провизией. Там ее премировали, там она побеждала. Получала дипломы. Читала, закусив губу от переживания. Там она не стеснялась сидеть у костра к фотографу задом. Там она не стеснялась орать и петь во все горло. Там в ее глазах не было паров и туманов. А как красиво взлетала она над сеткой. Столько мощи и атлетизма было в ее разящем теле. Там вокруг нее всегда были люди, люди: они с ней, она с ними.
В другой кучке томилось всезнайство, скучающая снисходительность, понимание пустоты и жертвенность - всегдашняя готовность открыть газовую духовку.
- Пока тебя ждал, читал. Тут у тебя Фрейд. Небось сумму отвалила при нынешних ценах? Раньше-то я слышал - не читал. Буржуазный ученый. Лженаука. Прислужник. Открываю и натыкаюсь на мысль. Слышишь, Зинаида? Никакая другая техника поведения человека не связывает с жизнью так, как делает это увлечение работой, вводящей его прочно по крайней мере в одну часть реальности - в реальность человеческого общества... Зинаида, думаю, предала ты себя. "Предала" - слово плохое, может быть просчиталась? Умные-то, они иногда дураками выходят. Вот где ты жила, Зинаида. - Отец собрал стопкой Зинкины детские и школьные карточки. - Ты была девчонка хорошая. У тебя в ванне белье не замочено?
- Нет, - сказала Зина. Она все смотрела на свои теперешние фотокарточки, в основном цветные, многие сняты "поляроидом". Все они странным образом напоминали что-то вроде серии "Из жизни морского дна".
Почувствовала запах горящей бумаги. Запах шел из ванной. Она пошла туда. В ванне горели ее школьные карточки. Отец пошевеливал их линейкой. Сгорали Зинкины глаза, сгорали Зинкины волосы, сгорала собака, сгорало небо.
- Ты чего делаешь-то? - спросила она.
- Нет у тебя, Зинаида, теперь того детства и той юности. Теперь ты себе другое детство придумай, соответственное. Можно из журналов вырезать. - Отец держал в руке фотокарточку, где они были сняты втроем, с матерью. Зина потянула ее к себе. Карточка разорвалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22