Можешь в любое время забрать. Ты веришь моим словам?
– Верю, Улпан! С тех пор, как я узнал тебя получше, я верю всему, что ты говоришь. Но я не хочу больше, чтобы одни моим именем прикрывали свои склоки, а другие говорили, что я хочу ограбить семью Есенея… Ягненка не возьму! Ты сама знаешь, каким я был. Удивительно ли, что сыновья ведут себя так? Пусть появятся дома эти собачьи дети, я им…
– Не надо, Иманалы! Не бей их. Иначе наступит такой день, и они поднимут на тебя руку. И лошадей не надо возвращать, пусть твои сыновья не таят в душе злобу. Пусть и мой зять не считает, что он по первому своему слову вышел победителем… Не надо нам ни победителей, ни побежденных. Пусть не враждуют между собой…
– Я сказал, что верну лошадей, – и верну их…
– А я сказала – оставишь, и ты оставишь. В твоих табунах сейчас не больше двухсот голов. Возьми свою долю!
Иманалы покачал головой:
– Нет… Твой деверь Иманалы совсем недавно почувствовал себя своим человеком в родном ауле. Я не хочу, чтобы снова обо мне говорили худое. Попросят сыновья – можешь от своей доброты подарить им коней, а я об этом слышать больше не хочу и говорить не стану. У меня другое на уме, покоя мне не будет, пока не исполню…
– Что же?
– Ты сама сказала, что я – грешный человек, очень грешный. Есть моя вина и в болезни, и в смерти брата. Как ты смотришь?.. Я – как бедел-хаджи Бедел-хаджи – человек, совершающий паломничество Мекку, к гробу пророка, вместо другого.
– отправлюсь в Мекку вместо Есенея?
В Мекку… Прикованный к постели Есеней, которому не могли помочь омские, тобольские, тюменские, челябинские доктора, какое-то время уповал на бога: «О алла! Я предам забвению все мирские заботы, буду славить тебя – лишь верни мне силы…» Но бог был глух к его молитвам!
– А ты помнишь, – сказала Улпан, – слова Есенея незадолго перед смертью? Когда пришли к нему прощаться? «Если бог считает, что он мне больше ничего не должен, то и я ничего не должен ему». А почему он это сказал? Кому сказал? Помнишь?
– Конечно, помню… Люди, пришедшие попрощаться с ним, предложили послать кого-нибудь в Мекку вместо него.
– Я смотрю на тебя, Иманалы, и думаю… Все, что ты делаешь, ни в чем удержу не знаешь. Был буяном, забиякой – без удержу… Теперь без удержу предался богу, четки из рук не выпускаешь… Если ты признал свои грехи, если ты осуждаешь себя – это и называется искуплением. А в Мекку… Ты даже представить не можешь, в какой стороне она находится. Ты в Кзыл-Жаре ни разу не бывал. Мекка… Сиди уж дома!
И еще один разговор был у нее с Шондыгулом.
– Каранар… Ты успеешь до вечера пригнать из ближних табунов трех темно-серых, в яблоках?
Не было ничего на свете, чего не сделал бы Шондыгул, если Улпан называла его – Каранар. Но на этот раз он отрицательно покачал головой:
– Нет, не успею… Ты забыла, что сегодня вторник, день неудач, из дому можно выезжать только после полудня. А если выеду после полудня, вернусь только к рассвету.
– Хорошо, Каранар… Вернешься к рассвету, это будет не поздно. Выбери тройку, чтобы по масти не отличались. Нужны для одной упряжки.
– Понял, понял… Больше можешь ничего не объяснять, – ответил Шондыгул и пошел собираться, чтобы сразу после полудня и выезжать.
К ужину Торсан не приходил, отсиживался в управе. А за завтраком, хоть и передавал Улпан пиалу, но его дурное настроение пока не развеялось.
– Торсан, ты не видал еще? – обратилась к нему Улпан, стараясь ничего не замечать. – Я велела пригнать из табуна трех темно-серых, все – в яблоках. Поедете в Кзыл-Жар, запрягайте их.
– А я видела, апа! Кажется, много я лошадей перевидала… А таких красивых… Я даже не знала, что такие бывают на свете! – Бижикен налила Торсану чаю. Торсан заулыбался:
– А мне почему ничего не сказала?
– А ты почему всю ночь спал, отвернувшись от меня? Кроме того, мне хотелось получить коримдык Коримдык – подарок за обнову.
от тебя!
Ничего не было важнее для Улпан, чем счастье Бижикен, чем мир в ее доме…
– До вашего отъезда надо приучать их к упряжке, и еще следите – степные лошади в городе пугаются, могут понести. Твой отец, Бижикен, этот табун велел пасти отдельно, не смешивать с другими. В последний раз он гнался за волком, и вместе с конем провалился в наледь. Так Шондыгулу крикнул сперва Байшубара вытаскивать, а потом уж его самого. Еще отец говорил: эти кони – нрав у них такой – они ни одного жеребенка не отдадут волкам, все кидаются на защиту…
Торсан еле мог усидеть на месте и сразу после чая пошел взглянуть на лошадей.
Вернулся – будто заново на свет родился:
– Апа!.. Сибаны не зря говорят, что вы – святая! Угнанные кони не стоят того, чтобы принести их в жертву за благополучие этой тройки! Апа… Простите меня за вчерашнее… Ваш сын вел себя как мальчишка…
– Е-е, айналайн… В семье всякое бывает, но я не из тех, кто держит зло. Достаточно, что ты сам понял… Нет сильнее человека, который умеет признать свою оплошность.
– Вы жалеете меня, апа, но клянусь богом – вы от меня слова лишнего никогда больше не услышите!
– Ладно, шырагьш… Но что вчера ты верно сказал, надо это дело решить раз и навсегда… У меня других наследников нет, кроме вас двоих – сына моего и дочери… Я могу снова собрать людей и повторить свои слова. Вечером скажете мне, что надумали…
Торсан с Бижикен до вечера так и не договорились. Бижикен твердила, что заводить речь о наследстве – для ее матери убийственно.
Торсан возражал:
– Но ведь апа сама начала…
– Сама? Нет, дорогой, ты начал, когда вернулся из Каршыгалы…
– А что я мог другое, если твои братья смеются мне в лицо и уверяют – они наследники.
– Ты, наверное, первым задел их.
– Я не задевал. Я только сказал, кони не без хозяина… Чтобы их брал, кто захочет.
– А разве этого недостаточно?
– Для кого?
– Для них… Ты сказал – ты хозяин табунов!
– А я должен был сказать, что я не хозяин?
– Настоящий хозяин ничего не должен говорить! Я уж представляю, какие молнии метали твои глаза…
– Мне больше не хочется вспоминать об этом, Бижикен. Прошу тебя, прекратим этот разговор…
– Давай и о наследстве прекратим.
– Пусть апа сама. Что она скажет, я стану рабом ее повелений…
– Хорошо, – согласилась с ним Бижикен.
За вечерним чаем Улпан сказала: у них достаточно времени было, чтобы подумать и обсудить, и к какому же решению они с Бижикен пришли…
– Наши две головы не стоят вашей одной, – ответил Торсан. – Наше решение – что вы скажете, на то мы и согласны…
Улпан взглянула на Бижикен, Бижикен важно кивнула, подтверждая сказанное мужем.
– Тогда сделаем так… – начала Улпан, она ведь тоже весь день думала, как сделать лучше. – Идите в управу… Писарь должен быть на месте, еще с кем-нибудь посоветуйтесь и составьте бумагу от моего имени. Хозяевами отныне являются сын мой Торсан и дочь Бибижихан… Всего скота, всего имущества – мне ничего не оставляйте… Иманалы от наследства отказался, полностью, это тоже надо будет указать. Свои слова, на этой бумаге, он пусть подтвердит… Если кто-нибудь из торе есть, из приезжих, они пусть тоже распишутся как свидетели. Идите… Я буду вас ждать.
Дарственную составили только к полуночи.
Торсан оказался на высоте. Половина всего имущества и скота оставалась за Улпан, половину он переводил на свое имя и на имя Бижикен. Под бумагой были подписи и печати двух аульных старшин, витиевато расписался и русский пристав, который ночевал у них. Отпечаток пальца Иманалы – большой, густой, как след верблюда на солончаке.
– А почему так? – спросила Улпан. – Разве не говорила я – все вам?.. Это ты, Бижикен, настояла?
– Я предлагала оставить одну треть, а он велел писать – половину… – Бижикен посмотрела на мужа.
– Апа… – сказал Торсан с достоинством. – За свою жизнь вы не научились принимать подарки, вы знаете, как их раздавать. Что станете делать, если кто-то придет и попросит коня или дойную кобылицу, или корову? Неужели скажете: просите не у меня, а у детей моих?! Нет… Бумага бумагой, а полной хозяйкой всего добра являетесь вы.
Улпан слушала его не возражая. Она чувствовала, что Торсан оправдывает ее надежды. Не каждый ведь найдет в себе силы отказаться от того, что само плывет в руки… Дай бог им с Бижикен счастья. Она приложила большой палец к бумаге – такой же плотной и гладкой, как почетная грамота губернатора, поставила печать с крупными буквами: «Есеней Естемисов». Печатью этой, хранившейся у нее, Улпан всегда удостоверяла оттиск своего пальца под всеми бумагами.
– Храни у себя… – сказала она Торсану.
На джайляу аулы расположились вдоль своих озер, усеянных, как всегда в это время, птичьими стаями. Казалось, вчера еще в снегу чернели первые проталины, а теперь трава пестрела яркими цветами, словно степь сама заботилась о своей красоте и всю зиму укрывала их корни теплым снежным покровом, чтобы по весне высветило их солнце, чтобы искрились они бесчисленными алмазами росинок. А еще до восхода солнца начиналась несмолкаемая песня серого жаворонка, который, не зная устали, славил степь, и песня эта сопровождала повсюду – сидишь ли ты в юрте, идешь ли пешком к озеру, скачешь ли во весь опор на коне.
Весна царила и в доме Улпан.
Молодые занимались друг другом, у них была своя жизнь. Нежность, шутки… Правда, шутки иной раз грозили обернуться резкостью, но все кончалось мирно. А порой Торсан и Бижикен словно силой мерялись. «Вот я…» – начнет он, и тут же его перебьет она: «Нет, не ты, а я… я…»
– Ты?.. – переспросил ее как-то утром Торсан. – Вот ты сама и предупреди – апа, мы…
Бижикен побежала к матери, Торсан шел следом.
– Апа, ты не станешь нас ругать, если мы завтра поедем в Кзыл-Жар?
– А почему я должна вас ругать?
– Но Торсан предлагал через три дня ехать, а мне хочется пораньше. Город посмотреть… Я же никогда не бывала…
– Конечно! Посмотришь город… Сходите на базар… Да… Для поездки возьмите коляску.
Но Торсан не согласился.
– Нет, апа! В вашей коляске я не поеду, – сказал он. – Если не хотите, чтобы надо мной смеялись, не говорите об этом.
На следующее утро – солнце еще не вставало – тройку темно-серых заложили в тарантас. Торсан с Бижикен ехали на съезд волостных.
Кони с места взяли наметом. «На такой упряжке не стыдно и к белому царю поехать… – подумала Улпан, провожая дочь с мужем. – Как на подбор… Шондыгул знал, каких коней выбрать».
24
В то лето сибанские аулы позже обычного возвращались к своим зимовкам, они задержались на осенних пастбищах, и причина задержки была печальной.
Еще в середине лета Улпан позвала с собой в Каршыгалы Торсана и Бижикен. Несибели, несмотря на восемьдесят своих нелегких лет, была бодрой, хлопотала, чтобы получше принять дочь, свою внучку и ее мужа. Одного взгляда было достаточно – не только бабушкой, скоро она станет прабабушкой… Она улыбнулась – улыбка у нее сохранилась молодая – и сказала: «Мне не надо никаких других милостей… Лишь бы дожить, чтобы расцеловать ребенка, который родится от моей внучки. Хорошо бы – мальчик… Увижу, а потом пусть бог забирает меня к себе».
Но не дождалась Несибели. Говорят, ее последние слова были: «Артыкбай зовет… Ему без меня плохо…» Торсан и Бижикен тоже были на похоронах. Поехал Иманалы – он с Айтолкын не считался, когда молод был, не считался и теперь, когда вместо увесистого шокпара он не выпускал из рук четок.
Мертвым – лежать в земле, а живым – жить… Из Каршыгалы Торсан с молодой женой поехал к своим, земли шайкоз-уаков граничили с поселениями курлеутов. Хоть Бижикен и ждала ребенка, но Улпан понимала: съездить надо, ведь со свадьбы Бижикен не бывала на родине мужа.
А летом, после Кзыл-Жара, Бижикен взахлеб рассказывала матери, каким успехом пользовалась в городе. «Это не я говорю, передаю, что говорили обо мне другие…» Восхищались ее умением вести себя, ее красотой… Кто знал Улпан, не удивлялись – дочь пошла в мать. То, что Бижикен не преувеличивала, подтверждали подарки, которые она привезла с собой. А жена начальника – должен был состояться той, по-городскому называется бал – переодела Бижикен в такое платье, что она сама себя в большом зеркале не узнала, только саукеле оставила на голове… Все хотели с ней танцевать, а она не умела…
Радостное, приподнятое настроение не покидало Бижикен и на джайляу, и Улпан вспоминала свои первые месяцы с Есенеем. Девушки, молодые женщины, не говоря уж о джигитах, тянулись к отау-юрте… Как только солнце шло на закат, собирались возле алты-бакана, качели как один раз поставили, так и не убирали. Улпан прислушивалась… До нее доносились голоса – это пели новые, подросшие Гаухар, Бикен… И, должно быть, взлетали в синеющее вечернее небо – новая Улпан и новая Шынар, такие же близкие, как сестры, подруги. Улпан было грустно, не могло быть не грустно, что ее время прошло, но и такого спокойного счастья она еще никогда в своей жизни не испытывала… Ей хотелось, чтобы скорее появился внук, которого она уже столько раз поила кумысом. Но ждать по всем расчетам оставалось месяца три.
Среди молодежи на джайляу единственный человек не принимал участия в общем веселье. Торсан… Волостной… Не слезает с седла – ездит по аулам. Часто закладывают темно-серую упряжку в тарантас – он собирается в Кзыл-Жар… Писари жаловались, что им ни днем нет покоя, ни ночью. Аульные старшины шептались – Торсан готов заставить их продать последнего коня, лишь бы за аулом, за волостью ни копейки не числилось недоимок.
У Бижикен – не без удовольствия – Улпан замечала свои черты. Хорошо ей – она хочет, чтобы всем было хорошо. Плохо?.. Она постарается пережить это в одиночестве. Осенью из аула Торсана Бижикен вернулась одна и не очень-то веселая. Что там такое случилось? Что она узнала? Улпан не расспрашивала – знала, что бесполезно Может быть, устала с дороги? Так хотелось ей думать, и она старалась отвлечь дочку веселой шуткой, нежной заботой, лаской…
На шутки Бижикен откликалась:
– Апа… Скажи… Когда ты меня носила, я куда тебя пинала? Нет, ты скажи… – не отставала она.
– Е-е, ты сама должна помнить, твои ноги должны помнить, у своих ног и спроси…
– А по ночам я успокаивалась?
– Откуда ты могла знать, день или ночь?
– А больно тебе было?
– Да нет, господи боже ты мой! Я радовалась, когда ты ворочалась. Я думала – ты хочешь поиграть со мной.
– А ты думала – я мальчик?
– Да…
– У меня тоже так, апа.
Но разве можно обмануть мать? Что-то Бижикен утаивала. Уйдя куда-нибудь, а потом вернувшись, Улпан замечала у нее следы тщательно скрываемых слез.
Торсан приехал через два дня после нее – приехал ненадолго, снова собирали в Кзыл-Жаре волостных, хотели посоветоваться, какие меры принять, чтобы пресечь многочисленные случаи барымты Барымта – угон скота.
и других видов воровства и разбоя. Хоть с Кожыком и было покончено после сибанского похода, но не один Кожык только имел обыкновение выезжать по ночам на дорогу…
Торсан торопился. Только и успел вечером порасспросить Улпан, как боролся с разными темными людьми Есеней. С Торсаном были два бия из уаков, а два писаря допоздна составляли бумаги. На рассвете он уехал. Улпан не знала, заходил ли он к Бижикен, и если заходил, то о чем они разговаривали…
К вечеру после его отъезда Бижикен призналась матери, что ей плохо. А плохо стало еще по дороге домой из аула Торсана.
– У меня живот распирает…
– Айналайн, это бывает – растрясло в тарантасе… Ничего страшного, пройдет. Но, может быть, чтобы не беспокоиться, позовем доктыра?
– Позови, апа…
Говорила она с трудом, делая большие промежутки между словами.
Не одного – трех врачей позвала Улпан из Стапа, из Кпитана. Она не высказывала им своих опасений – неужели выкидыш? Но, кажется, не похоже… Живот у Бижикен раздувало все больше, она тяжело дышала и молча переводила глаза с одного врача на другого. Не понимала, о чем они разговаривают, но надеялась угадать по их лицам, что ее ждет.
Улпан тоже прислушивалась, но из многих слов, непонятных, – прободение, язва, острый живот… – она осознала одно: поздно…
Они не отходили от постели. Улпан, которая тоже безвыходно находилась в комнате Бижикен, казалось, они только добавляют ей мучений…
К утру, когда ей стало совсем плохо, Бижикен, не открывая глаз, сказала:
– Ап-па… Торсан п-под-длец… Я не з-на-ала раньше, а т-теп-перь з-зна-аю. С-смот-три… Ч-тоб его руки м-меня не к-кас-са-лись, ап-па…
Улпан прислушалась – не скажет ли Бижикен еще что-нибудь. Улпан всмотрелась…
И вскрикнула…
Не старая еще женщина, она превратилась в старуху.
Казалось, и слез больше нет, все выплакала. Но слезы снова текли по щекам, стоило ей на рассвете, всю ночь не сомкнув глаз, уйти из дома на кладбище, на могилу Бижикен, еще свежую, не успевшую осесть. Там она проводила весь день, и только к вечеру Дамели уводила ее домой, а если бы не увела, она и ночь могла бы просидеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
– Верю, Улпан! С тех пор, как я узнал тебя получше, я верю всему, что ты говоришь. Но я не хочу больше, чтобы одни моим именем прикрывали свои склоки, а другие говорили, что я хочу ограбить семью Есенея… Ягненка не возьму! Ты сама знаешь, каким я был. Удивительно ли, что сыновья ведут себя так? Пусть появятся дома эти собачьи дети, я им…
– Не надо, Иманалы! Не бей их. Иначе наступит такой день, и они поднимут на тебя руку. И лошадей не надо возвращать, пусть твои сыновья не таят в душе злобу. Пусть и мой зять не считает, что он по первому своему слову вышел победителем… Не надо нам ни победителей, ни побежденных. Пусть не враждуют между собой…
– Я сказал, что верну лошадей, – и верну их…
– А я сказала – оставишь, и ты оставишь. В твоих табунах сейчас не больше двухсот голов. Возьми свою долю!
Иманалы покачал головой:
– Нет… Твой деверь Иманалы совсем недавно почувствовал себя своим человеком в родном ауле. Я не хочу, чтобы снова обо мне говорили худое. Попросят сыновья – можешь от своей доброты подарить им коней, а я об этом слышать больше не хочу и говорить не стану. У меня другое на уме, покоя мне не будет, пока не исполню…
– Что же?
– Ты сама сказала, что я – грешный человек, очень грешный. Есть моя вина и в болезни, и в смерти брата. Как ты смотришь?.. Я – как бедел-хаджи Бедел-хаджи – человек, совершающий паломничество Мекку, к гробу пророка, вместо другого.
– отправлюсь в Мекку вместо Есенея?
В Мекку… Прикованный к постели Есеней, которому не могли помочь омские, тобольские, тюменские, челябинские доктора, какое-то время уповал на бога: «О алла! Я предам забвению все мирские заботы, буду славить тебя – лишь верни мне силы…» Но бог был глух к его молитвам!
– А ты помнишь, – сказала Улпан, – слова Есенея незадолго перед смертью? Когда пришли к нему прощаться? «Если бог считает, что он мне больше ничего не должен, то и я ничего не должен ему». А почему он это сказал? Кому сказал? Помнишь?
– Конечно, помню… Люди, пришедшие попрощаться с ним, предложили послать кого-нибудь в Мекку вместо него.
– Я смотрю на тебя, Иманалы, и думаю… Все, что ты делаешь, ни в чем удержу не знаешь. Был буяном, забиякой – без удержу… Теперь без удержу предался богу, четки из рук не выпускаешь… Если ты признал свои грехи, если ты осуждаешь себя – это и называется искуплением. А в Мекку… Ты даже представить не можешь, в какой стороне она находится. Ты в Кзыл-Жаре ни разу не бывал. Мекка… Сиди уж дома!
И еще один разговор был у нее с Шондыгулом.
– Каранар… Ты успеешь до вечера пригнать из ближних табунов трех темно-серых, в яблоках?
Не было ничего на свете, чего не сделал бы Шондыгул, если Улпан называла его – Каранар. Но на этот раз он отрицательно покачал головой:
– Нет, не успею… Ты забыла, что сегодня вторник, день неудач, из дому можно выезжать только после полудня. А если выеду после полудня, вернусь только к рассвету.
– Хорошо, Каранар… Вернешься к рассвету, это будет не поздно. Выбери тройку, чтобы по масти не отличались. Нужны для одной упряжки.
– Понял, понял… Больше можешь ничего не объяснять, – ответил Шондыгул и пошел собираться, чтобы сразу после полудня и выезжать.
К ужину Торсан не приходил, отсиживался в управе. А за завтраком, хоть и передавал Улпан пиалу, но его дурное настроение пока не развеялось.
– Торсан, ты не видал еще? – обратилась к нему Улпан, стараясь ничего не замечать. – Я велела пригнать из табуна трех темно-серых, все – в яблоках. Поедете в Кзыл-Жар, запрягайте их.
– А я видела, апа! Кажется, много я лошадей перевидала… А таких красивых… Я даже не знала, что такие бывают на свете! – Бижикен налила Торсану чаю. Торсан заулыбался:
– А мне почему ничего не сказала?
– А ты почему всю ночь спал, отвернувшись от меня? Кроме того, мне хотелось получить коримдык Коримдык – подарок за обнову.
от тебя!
Ничего не было важнее для Улпан, чем счастье Бижикен, чем мир в ее доме…
– До вашего отъезда надо приучать их к упряжке, и еще следите – степные лошади в городе пугаются, могут понести. Твой отец, Бижикен, этот табун велел пасти отдельно, не смешивать с другими. В последний раз он гнался за волком, и вместе с конем провалился в наледь. Так Шондыгулу крикнул сперва Байшубара вытаскивать, а потом уж его самого. Еще отец говорил: эти кони – нрав у них такой – они ни одного жеребенка не отдадут волкам, все кидаются на защиту…
Торсан еле мог усидеть на месте и сразу после чая пошел взглянуть на лошадей.
Вернулся – будто заново на свет родился:
– Апа!.. Сибаны не зря говорят, что вы – святая! Угнанные кони не стоят того, чтобы принести их в жертву за благополучие этой тройки! Апа… Простите меня за вчерашнее… Ваш сын вел себя как мальчишка…
– Е-е, айналайн… В семье всякое бывает, но я не из тех, кто держит зло. Достаточно, что ты сам понял… Нет сильнее человека, который умеет признать свою оплошность.
– Вы жалеете меня, апа, но клянусь богом – вы от меня слова лишнего никогда больше не услышите!
– Ладно, шырагьш… Но что вчера ты верно сказал, надо это дело решить раз и навсегда… У меня других наследников нет, кроме вас двоих – сына моего и дочери… Я могу снова собрать людей и повторить свои слова. Вечером скажете мне, что надумали…
Торсан с Бижикен до вечера так и не договорились. Бижикен твердила, что заводить речь о наследстве – для ее матери убийственно.
Торсан возражал:
– Но ведь апа сама начала…
– Сама? Нет, дорогой, ты начал, когда вернулся из Каршыгалы…
– А что я мог другое, если твои братья смеются мне в лицо и уверяют – они наследники.
– Ты, наверное, первым задел их.
– Я не задевал. Я только сказал, кони не без хозяина… Чтобы их брал, кто захочет.
– А разве этого недостаточно?
– Для кого?
– Для них… Ты сказал – ты хозяин табунов!
– А я должен был сказать, что я не хозяин?
– Настоящий хозяин ничего не должен говорить! Я уж представляю, какие молнии метали твои глаза…
– Мне больше не хочется вспоминать об этом, Бижикен. Прошу тебя, прекратим этот разговор…
– Давай и о наследстве прекратим.
– Пусть апа сама. Что она скажет, я стану рабом ее повелений…
– Хорошо, – согласилась с ним Бижикен.
За вечерним чаем Улпан сказала: у них достаточно времени было, чтобы подумать и обсудить, и к какому же решению они с Бижикен пришли…
– Наши две головы не стоят вашей одной, – ответил Торсан. – Наше решение – что вы скажете, на то мы и согласны…
Улпан взглянула на Бижикен, Бижикен важно кивнула, подтверждая сказанное мужем.
– Тогда сделаем так… – начала Улпан, она ведь тоже весь день думала, как сделать лучше. – Идите в управу… Писарь должен быть на месте, еще с кем-нибудь посоветуйтесь и составьте бумагу от моего имени. Хозяевами отныне являются сын мой Торсан и дочь Бибижихан… Всего скота, всего имущества – мне ничего не оставляйте… Иманалы от наследства отказался, полностью, это тоже надо будет указать. Свои слова, на этой бумаге, он пусть подтвердит… Если кто-нибудь из торе есть, из приезжих, они пусть тоже распишутся как свидетели. Идите… Я буду вас ждать.
Дарственную составили только к полуночи.
Торсан оказался на высоте. Половина всего имущества и скота оставалась за Улпан, половину он переводил на свое имя и на имя Бижикен. Под бумагой были подписи и печати двух аульных старшин, витиевато расписался и русский пристав, который ночевал у них. Отпечаток пальца Иманалы – большой, густой, как след верблюда на солончаке.
– А почему так? – спросила Улпан. – Разве не говорила я – все вам?.. Это ты, Бижикен, настояла?
– Я предлагала оставить одну треть, а он велел писать – половину… – Бижикен посмотрела на мужа.
– Апа… – сказал Торсан с достоинством. – За свою жизнь вы не научились принимать подарки, вы знаете, как их раздавать. Что станете делать, если кто-то придет и попросит коня или дойную кобылицу, или корову? Неужели скажете: просите не у меня, а у детей моих?! Нет… Бумага бумагой, а полной хозяйкой всего добра являетесь вы.
Улпан слушала его не возражая. Она чувствовала, что Торсан оправдывает ее надежды. Не каждый ведь найдет в себе силы отказаться от того, что само плывет в руки… Дай бог им с Бижикен счастья. Она приложила большой палец к бумаге – такой же плотной и гладкой, как почетная грамота губернатора, поставила печать с крупными буквами: «Есеней Естемисов». Печатью этой, хранившейся у нее, Улпан всегда удостоверяла оттиск своего пальца под всеми бумагами.
– Храни у себя… – сказала она Торсану.
На джайляу аулы расположились вдоль своих озер, усеянных, как всегда в это время, птичьими стаями. Казалось, вчера еще в снегу чернели первые проталины, а теперь трава пестрела яркими цветами, словно степь сама заботилась о своей красоте и всю зиму укрывала их корни теплым снежным покровом, чтобы по весне высветило их солнце, чтобы искрились они бесчисленными алмазами росинок. А еще до восхода солнца начиналась несмолкаемая песня серого жаворонка, который, не зная устали, славил степь, и песня эта сопровождала повсюду – сидишь ли ты в юрте, идешь ли пешком к озеру, скачешь ли во весь опор на коне.
Весна царила и в доме Улпан.
Молодые занимались друг другом, у них была своя жизнь. Нежность, шутки… Правда, шутки иной раз грозили обернуться резкостью, но все кончалось мирно. А порой Торсан и Бижикен словно силой мерялись. «Вот я…» – начнет он, и тут же его перебьет она: «Нет, не ты, а я… я…»
– Ты?.. – переспросил ее как-то утром Торсан. – Вот ты сама и предупреди – апа, мы…
Бижикен побежала к матери, Торсан шел следом.
– Апа, ты не станешь нас ругать, если мы завтра поедем в Кзыл-Жар?
– А почему я должна вас ругать?
– Но Торсан предлагал через три дня ехать, а мне хочется пораньше. Город посмотреть… Я же никогда не бывала…
– Конечно! Посмотришь город… Сходите на базар… Да… Для поездки возьмите коляску.
Но Торсан не согласился.
– Нет, апа! В вашей коляске я не поеду, – сказал он. – Если не хотите, чтобы надо мной смеялись, не говорите об этом.
На следующее утро – солнце еще не вставало – тройку темно-серых заложили в тарантас. Торсан с Бижикен ехали на съезд волостных.
Кони с места взяли наметом. «На такой упряжке не стыдно и к белому царю поехать… – подумала Улпан, провожая дочь с мужем. – Как на подбор… Шондыгул знал, каких коней выбрать».
24
В то лето сибанские аулы позже обычного возвращались к своим зимовкам, они задержались на осенних пастбищах, и причина задержки была печальной.
Еще в середине лета Улпан позвала с собой в Каршыгалы Торсана и Бижикен. Несибели, несмотря на восемьдесят своих нелегких лет, была бодрой, хлопотала, чтобы получше принять дочь, свою внучку и ее мужа. Одного взгляда было достаточно – не только бабушкой, скоро она станет прабабушкой… Она улыбнулась – улыбка у нее сохранилась молодая – и сказала: «Мне не надо никаких других милостей… Лишь бы дожить, чтобы расцеловать ребенка, который родится от моей внучки. Хорошо бы – мальчик… Увижу, а потом пусть бог забирает меня к себе».
Но не дождалась Несибели. Говорят, ее последние слова были: «Артыкбай зовет… Ему без меня плохо…» Торсан и Бижикен тоже были на похоронах. Поехал Иманалы – он с Айтолкын не считался, когда молод был, не считался и теперь, когда вместо увесистого шокпара он не выпускал из рук четок.
Мертвым – лежать в земле, а живым – жить… Из Каршыгалы Торсан с молодой женой поехал к своим, земли шайкоз-уаков граничили с поселениями курлеутов. Хоть Бижикен и ждала ребенка, но Улпан понимала: съездить надо, ведь со свадьбы Бижикен не бывала на родине мужа.
А летом, после Кзыл-Жара, Бижикен взахлеб рассказывала матери, каким успехом пользовалась в городе. «Это не я говорю, передаю, что говорили обо мне другие…» Восхищались ее умением вести себя, ее красотой… Кто знал Улпан, не удивлялись – дочь пошла в мать. То, что Бижикен не преувеличивала, подтверждали подарки, которые она привезла с собой. А жена начальника – должен был состояться той, по-городскому называется бал – переодела Бижикен в такое платье, что она сама себя в большом зеркале не узнала, только саукеле оставила на голове… Все хотели с ней танцевать, а она не умела…
Радостное, приподнятое настроение не покидало Бижикен и на джайляу, и Улпан вспоминала свои первые месяцы с Есенеем. Девушки, молодые женщины, не говоря уж о джигитах, тянулись к отау-юрте… Как только солнце шло на закат, собирались возле алты-бакана, качели как один раз поставили, так и не убирали. Улпан прислушивалась… До нее доносились голоса – это пели новые, подросшие Гаухар, Бикен… И, должно быть, взлетали в синеющее вечернее небо – новая Улпан и новая Шынар, такие же близкие, как сестры, подруги. Улпан было грустно, не могло быть не грустно, что ее время прошло, но и такого спокойного счастья она еще никогда в своей жизни не испытывала… Ей хотелось, чтобы скорее появился внук, которого она уже столько раз поила кумысом. Но ждать по всем расчетам оставалось месяца три.
Среди молодежи на джайляу единственный человек не принимал участия в общем веселье. Торсан… Волостной… Не слезает с седла – ездит по аулам. Часто закладывают темно-серую упряжку в тарантас – он собирается в Кзыл-Жар… Писари жаловались, что им ни днем нет покоя, ни ночью. Аульные старшины шептались – Торсан готов заставить их продать последнего коня, лишь бы за аулом, за волостью ни копейки не числилось недоимок.
У Бижикен – не без удовольствия – Улпан замечала свои черты. Хорошо ей – она хочет, чтобы всем было хорошо. Плохо?.. Она постарается пережить это в одиночестве. Осенью из аула Торсана Бижикен вернулась одна и не очень-то веселая. Что там такое случилось? Что она узнала? Улпан не расспрашивала – знала, что бесполезно Может быть, устала с дороги? Так хотелось ей думать, и она старалась отвлечь дочку веселой шуткой, нежной заботой, лаской…
На шутки Бижикен откликалась:
– Апа… Скажи… Когда ты меня носила, я куда тебя пинала? Нет, ты скажи… – не отставала она.
– Е-е, ты сама должна помнить, твои ноги должны помнить, у своих ног и спроси…
– А по ночам я успокаивалась?
– Откуда ты могла знать, день или ночь?
– А больно тебе было?
– Да нет, господи боже ты мой! Я радовалась, когда ты ворочалась. Я думала – ты хочешь поиграть со мной.
– А ты думала – я мальчик?
– Да…
– У меня тоже так, апа.
Но разве можно обмануть мать? Что-то Бижикен утаивала. Уйдя куда-нибудь, а потом вернувшись, Улпан замечала у нее следы тщательно скрываемых слез.
Торсан приехал через два дня после нее – приехал ненадолго, снова собирали в Кзыл-Жаре волостных, хотели посоветоваться, какие меры принять, чтобы пресечь многочисленные случаи барымты Барымта – угон скота.
и других видов воровства и разбоя. Хоть с Кожыком и было покончено после сибанского похода, но не один Кожык только имел обыкновение выезжать по ночам на дорогу…
Торсан торопился. Только и успел вечером порасспросить Улпан, как боролся с разными темными людьми Есеней. С Торсаном были два бия из уаков, а два писаря допоздна составляли бумаги. На рассвете он уехал. Улпан не знала, заходил ли он к Бижикен, и если заходил, то о чем они разговаривали…
К вечеру после его отъезда Бижикен призналась матери, что ей плохо. А плохо стало еще по дороге домой из аула Торсана.
– У меня живот распирает…
– Айналайн, это бывает – растрясло в тарантасе… Ничего страшного, пройдет. Но, может быть, чтобы не беспокоиться, позовем доктыра?
– Позови, апа…
Говорила она с трудом, делая большие промежутки между словами.
Не одного – трех врачей позвала Улпан из Стапа, из Кпитана. Она не высказывала им своих опасений – неужели выкидыш? Но, кажется, не похоже… Живот у Бижикен раздувало все больше, она тяжело дышала и молча переводила глаза с одного врача на другого. Не понимала, о чем они разговаривают, но надеялась угадать по их лицам, что ее ждет.
Улпан тоже прислушивалась, но из многих слов, непонятных, – прободение, язва, острый живот… – она осознала одно: поздно…
Они не отходили от постели. Улпан, которая тоже безвыходно находилась в комнате Бижикен, казалось, они только добавляют ей мучений…
К утру, когда ей стало совсем плохо, Бижикен, не открывая глаз, сказала:
– Ап-па… Торсан п-под-длец… Я не з-на-ала раньше, а т-теп-перь з-зна-аю. С-смот-три… Ч-тоб его руки м-меня не к-кас-са-лись, ап-па…
Улпан прислушалась – не скажет ли Бижикен еще что-нибудь. Улпан всмотрелась…
И вскрикнула…
Не старая еще женщина, она превратилась в старуху.
Казалось, и слез больше нет, все выплакала. Но слезы снова текли по щекам, стоило ей на рассвете, всю ночь не сомкнув глаз, уйти из дома на кладбище, на могилу Бижикен, еще свежую, не успевшую осесть. Там она проводила весь день, и только к вечеру Дамели уводила ее домой, а если бы не увела, она и ночь могла бы просидеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34