Он продолжает сжимать мячик в том же ритме. Представляет себе, как его сердце перекачивает кровь, как кровь течет по венам. Видит, как она доходит до иголки, как идет по трубке, и ждет, что сейчас почувствует головокружение. Но голова не кружится, так что Джастин молча смотрит, как его кровь течет в мешок для сбора крови, который Сара предусмотрительно спрятала на весах под кушеткой.
- А "Кит-Кэт" мне потом дадут?
- Конечно! - со смехом обещает она.
- А мы действительно пойдем куда-нибудь выпить или вам нужен был только мой организм?
- Выпить можно, но я должна предупредить, что сегодня вам следует избегать любых активных действий. Ваш организм должен восстановиться.
Он снова замечает ее кружевной лифчик. Ага, конечно.
Пятнадцать минут спустя Джастин с гордостью смотрит на свою пинту крови. Он не хочет, чтобы она досталась какому-то незнакомцу, он готов сам отнести ее в госпиталь, осмотреть палаты и подарить тому, кто ему по-настоящему понравится, какому-то особенному человеку. Еще бы! Ведь впервые за долгие годы он может отдать другому то, что идет напрямую от его сердца.
ДЕНЬ СЕГОДНЯШНИЙ
Глава пятая
Я медленно открываю глаза. Их заполняет белый свет. Постепенно зрачки фокусируются на предметах, и белый свет теряет яркость. Он становится оранжево-розовым. Я осматриваюсь, понимаю, что нахожусь в больнице. Телевизор высоко на стене. Его экран словно залит чем-то зеленым. Пытаюсь присмотреться: лошади на зеленой траве. Они прыгают, они бегут.
В палате должен быть папа. Я опускаю глаза: вот он, сидит в кресле спиной ко мне. Он стучит кулаками по подлокотникам, и его твидовая кепка появляется и исчезает за спинкой кресла, когда он приподнимается с каждым ударом. Пружины под ним скрипят.
Отец не издает ни звука. Как будто мне показывают немое кино. Неужели у меня что-то с ушами? (Сейчас он подпрыгивает в кресле как заводной, я и не думала, что он способен так быстро двигаться, и грозит телевизору кулаком, беззвучно подгоняя лошадь.
Экран гаснет. Отец разжимает кулаки и поднимает руки вверх, смотрит на потолок и заклинает Бога. Засовывает руки в карманы, ощупывает их и вытаскивает ткань наружу. Серые пустые мешочки остаются торчать из его коричневых брюк. Он похлопывает себя по груди, нащупывая деньги. Проверяет нагрудный кармашек своего коричневого кардигана. Ворчит.
Значит, дело не в моих ушах.
Он поворачивается, чтобы ощупать свое пальто, висящее рядом со мной, и я быстро закрываю глаза.
Я еще не готова. Со мной ничего не случилось - до тех пор, пока они мне не скажут. Прошлая мочь - не более чем кошмарный сон, пока они не скажут, что это Действительно произошло. Чем дольше я держу глаза закрытыми, тем дольше все останется как было. Счастье неведения.
Я слышу, как отец роется в карманах пальто, слышу звон мелочи, глухой стук монет, падающих в телевизор.
Осмеливаюсь снова открыть глаза, и вот он опять сидит в своем кресле, кепка подпрыгивает вверх и вниз, кулаки взлетают в воздух.
Занавеска справа от меня задернута, но я чувствую, что делю палату с кем-то еще. Не знаю, сколько нас здесь. Стоит тишина. В палате мало воздуха, в ней душно и пахнет потом. Огромные окна, занимающие целую стену слева от меня, закрыты. Свет такой яркий, что я нее могу посмотреть на улицу. Позволяю глазам привыкнуть - и наконец вижу. Вон автобусная остановка через дорогу. На остановке ждет женщина, у ее ног стоят пакеты с покупками, а на коленях сидит ребенок, пухлые голые ножки блестят в солнечном свете бабьего лета. Я сразу же отвожу глаза. Папа оборачивается и смотрит на меня, выглядывая через край кресла, как ребенок из детской кроватки.
- Привет, моя дорогая, - негромко произносит он.
- Привет. - Я чувствую, что не говорила очень долго, и ожидаю услышать хрип. Но нет, мой голос чист, он течет как мед. Как будто ничего не произошло. Но ничего и не произошло. Еще нет. Пока они мне не скажут.
Опершись обеими руками на подлокотники, он медленно поднимается. Раскачиваясь, будто детские качели, он двигается к моей кровати: влево-вправо, влево-вправо. Он родился с ногами разной длины: левая длиннее правой. В последние годы ему выдают специальные ботинки, однако он предпочитает хромать, это вошло в ненарушимую привычку с тех пор, как он научился ходить. Он ортопедические ботинки терпеть не может и, несмотря на наши предупреждения и боли в спине, ходит как умеет. Я так привыкла к виду его маленького тела, качающегося влево-вправо, влево-вправо. Помню, как ребенком брала его за руку и шла гулять. Как моя рука двигалась в одном ритме с ним: ее тянуло вверх, когда он наступал на левую ногу, и толкало вниз, когда на правую.
Он всегда был такой сильный, такой умелый. Всегда чинил вещи, собирал вещи, ремонтировал вещи: пульты управления, радиоприемники, будильники, розетки. Мастер на все руки для всей улицы. Его ноги были неодинаковой длины, зато руки, всегда и навсегда, были тверды как камень.
Подходя ко мне, он снимает кепку, сжимает ее обеими руками, совершая круговые движения, как будто это руль, и тревожно глядит на меня. Наступает на правую ногу и опускается вниз. Сгибает левую ногу. Это его положение покоя.
- Ты... хм... они сказали мне, что... хм... - Он откашливается. - Они сказали... - Он с трудом сглатывает комок в горле, густые лохматые брови хмурятся и прячут его блестящие глаза. - Ты потеряла... ты потеряла... хм...
У меня дрожит нижняя губа.
Его голос прерывается, но он продолжает:
- Ты потеряла много крови, Джойс. Врачи... - Он разжимает одну руку, отпускает кепку и начинает делать круговые движения скрюченным пальцем, пытаясь вспомнить. - Они сделали тебе небольшое переливание этой кровяной штуки, так что ты... теперь у тебя с кровью все в порядке.
Нижняя губа дрожит сильнее, и руки автоматически тянутся к животу - он немного выступает, приподнимая одеяло. С надеждой смотрю на него, только сейчас понимая, что все еще продолжаю упорствовать: я убедила себя в том, что ужасный инцидент в родильной палате был всего лишь ночным кошмаром. Может быть, я выдумала молчание моего ребенка, наполнившее комнату в тот последний миг. Может быть, были крики, которых я просто не слышала. Конечно, это возможно: тогда у меня не было сил, я теряла сознание, - может быть, я просто не услышала первый чудесный маленький вздох жизни, который заметили все остальные.
Папа грустно качает головой. Нет, крики в родильной палате издавала только я.
Губа теперь не просто дрожит - она подпрыгивает вверх и вниз, и я не могу это остановить. Все тело трясется, и это я тоже не могу остановить. Слезы, они набегают, но я не даю им упасть. Знаю: если начну сейчас плакать, не остановлюсь никогда.
Из горла вылетает звук - ничего похожего я раньше не слышала. Не то стон, не то рычание. Отец хватает мою руку и крепко сжимает. Прикосновение его ладони возвращает меня в прошлую ночь, к той страшной минуте, когда я лежала у подножия лестницы. Он ничего не говорит. Но что тут можно сказать? Даже и не представляю.
Я плыву в каком-то полусне, то выныривая из него, то снова погружаясь. Просыпаюсь, вспоминаю разговор с врачом и пытаюсь понять: не приснился ли он мне? "...потеряли вашего ребенка, Джойс, мы сделали все, что могли... переливание крови..." Кому нужны такие воспоминания? Никому. Не мне.
Когда я снова просыпаюсь, занавеска рядом со мной отдернута. Вокруг соседней кровати бегают трое маленьких детей, преследуя друг друга, а их, как я полагаю, отец уговаривает их успокоиться на языке, которого я не узнаю. Мать детишек лежит на кровати. Она выглядит уставшей. Наши взгляды пересекаются, и мы улыбаемся друг другу.
"Я знаю, что ты чувствуешь, - говорит ее грустная улыбка. - Я тебя понимаю". "Что нам делать?" - спрашивает моя улыбка. "Не знаю, - говорят ее глаза. - Я не знаю". "У нас все будет хорошо?"
Она отворачивается от меня, ее улыбка меркнет.
Мой папа окликает их:
- Откуда вы, ребята?
- Что, простите? - переспрашивает ее муж.
- Интересуюсь, откуда вы, ребята, - повторяет папа. - Вижу, вы не из наших мест. - Его голос весел и любезен. Он не имеет в виду ничего оскорбительного. Он никогда не имеет в виду ничего оскорбительного.
- Мы из Нигерии, - отвечает мужчина.
- Нигерия! - говорит папа. - А где она находится?
- В Африке. - Мужчина тоже любезен. Он понимает: этот старый человек, изголодавшийся по общению, всего лишь пытается проявить дружелюбие.
- А! Африка. Никогда там не был. Там жарко? Думаю, да. Жарче, чем здесь. Наверное, можно хорошо загореть, правда, вам это не нужно, - смеется он. - Вам здесь не бывает холодно?
- Холодно? - Африканец улыбается.
- Ну да, понимаете... - Папа обхватывает себя руками и делает вид, что дрожит. - Холодно...
- Да! - смеется мужчина. - Иногда.
- Так я и думал. Мне тоже иногда бывает холодно, а я местный, - объясняет папа. - Холод просачивается мне прямо в кости. Но жару я тоже не слишком люблю. Кожа краснеет, просто горит. А моя дочь Джойс становится коричневой. Это она там лежит. - Он показывает на меня, и я быстро закрываю глаза.
- Красивая дочь, - вежливо говорит мужчина.
- Это верно. - Наступает пауза, во время которой, как я полагаю, они смотрят на меня. - Она была на одном из испанских островов несколько месяцев назад и вернулась оттуда черная, совершенно черная. Ну, понимаете, не такая черная, как вы, но очень загорелая. Правда, кожа у нее облезала. У вас, наверное, не облезает.
Мужчина вежливо смеется. В этом весь папа. Никогда не хочет никого обидеть. Сам-то он за всю свою жизнь ни разу не выезжал за пределы страны. Его удерживает боязнь полетов. Или он просто так говорит.
- Надеюсь, ваша милая жена скоро поправится. Ужасно болеть на отдыхе.
На этом я открываю глаза.
- А, ты проснулась, дорогая. Я только что разговаривал с нашими милыми соседями. - Он снова ковыляет ко мне, держа кепку в руке. Опирается на правую ногу, опускается вниз, сгибает левую. - Знаешь, мне кажется, мы единственные ирландцы в этой больнице. Медсестра, которая заходила сюда минуту назад, из Синг-а-сунга... или это по-другому называется?
- Из Сингапура, папа, - улыбаюсь я.
- Именно. - Он поднимает брови. - Ты уже с ней встречалась, да? Хотя они все говорят по-английски, эти иностранцы. Правда, это лучше, чем когда ты на отдыхе и приходится изъясняться языком жестов. - Он кладет кепку на кровать и начинает активно шевелить пальцами.
- Папа, ты же никогда в жизни не выезжал из страны.
- Но я же слышал, что говорят парни в клубе, когда мы собираемся по понедельникам, правда? Фрэнк на прошлой неделе был в этой... как ее? - Он закрывает глаза и напряженно думает. - Страна, где делают шоколад.
- Швейцария.
- Нет.
- Бельгия.
- Нет, - говорит он, теперь уже раздраженно. - Маленькие круглые шарики, хрустящие внутри. Теперь можно купить и белые, только я предпочитаю старые темные.
- "Молтизерз"[2]? - смеюсь я, но смеяться больно, и я прекращаю.
- Они. Он был в Молтизерзе.
- Папа, ты имеешь в виду Мальту.
- Точно. Он был в Мальте. - Он задумывается. - Там делают "Молтизерз"?
- Не знаю. Может быть. Так что произошло с Фрэнком на Мальте?
Папа снова закрывает глаза. Он не может вспомнить, что собирался сказать. Эти провалы в памяти ему ненавистны.
Раньше он помнил все.
- Ты что-нибудь выиграл на скачках? - спрашиваю я.
- Несколько шиллингов. Сегодня вечером пойду и клуб. Хватит на пару кружек.
- Но сегодня вторник.
- Перенесли на вторник из-за нерабочего дня, - объясняет он, ковыляя к другой стороне кровати, чтобы сесть.
Я не могу смеяться. Это слишком болезненно, и кажется, что чувство юмора забрали у меня вместе с ребенком.
- Ты же не против, если я пойду, Джойс? Я могу остаться, если ты хочешь, это не так важно.
- Разумеется, это важно. Ты двадцать лет не пропускал ни одного понедельника.
- Кроме праздничных дней! - Папа поднимает вверх скрюченный палец, его глаза ликуют.
- Кроме праздничных дней, - улыбаюсь я и хватаю его за палец.
- Детка. - Он берет мою руку. - Ты гораздо важнее нескольких пинт и песен.
- Что бы я без тебя делала? - Мои глаза снова наполняются слезами.
- Прекрасно существовала бы, дорогая. Кроме того, - бросает он на меня осторожный взгляд, - у тебя есть Конор.
Я отпускаю его руку и смотрю в сторону. Конор? А если Конор больше мне не нужен?
- Я пытался позвонить ему вчера ночью на ручной телефон, но никто не отвечал. Возможно, я набрал не те цифры, - быстро добавляет он. - На этих ручных телефонах гораздо больше цифр.
- На мобильниках, папа, - рассеянно поправляю я.
- А, да! На мобильниках. Он все звонил, пока ты спала. Очень волнуется. Он собирается вернуться домой, как только купит билет.
- Это очень любезно с его стороны. Тогда мы сможем заняться делом - проведем следующие десять лет нашей супружеской жизни в попытках завести детей. Милое и приятное развлечение, чтобы придать нашим отношениям хоть какой-то смысл.
- Но, дорогая...
Итак, я вернулась к жизни и сегодня проживаю свой самый первый новый день. Признаться, я не уверена, что хочу здесь находиться. Полагалось бы испытывать благодарность к тем, кто вытащил меня с той стороны горизонта, но мне совсем не хочется этого делать. Честно говоря, я предпочла бы, чтобы они себя не утруждали.
Глава шестая
Я смотрю, как три ребенка играют вместе на полу палаты, маленькие пальчики, толстые щечки и пухлые губки - лица родителей четко отпечатались на их мордашках. Мое сердце падает в желудок, желудок скручивает судорогой боли. Глаза снова наполняются слезами, и мне приходится их отвести.
- Ничего, если я поем винограду? - щебечет папа. Он похож на маленькую канарейку, качающуюся в клетке рядом со мной.
- Конечно, поешь. Папа, ты сейчас должен пойти домой и что-нибудь съесть. Ты должен беречь силы.
Он берет банан.
- В нем море энергии. А сколько калия! - восклицает он и с улыбкой очищает банан точными движениями. - Домой я побегу трусцой, вот увидишь.
- А как ты сюда добрался?
До меня вдруг доходит, что папа уже много лет не бывал в городе. Для него все стало слишком быстрым, здания неожиданно выросли там, где их никогда не было, машины на дорогах ездят не в те стороны, что раньше. С огромным сожалением и грустью он продал свой автомобиль: его ухудшающееся зрение стало грозить бедой на дороге ему и другим.
Семьдесят пять лет, десять лет, как умерла его жена. Теперь жизнь катится по привычной колее, он прижился в небольшом пригородном районе, где знает всех соседей. По воскресеньям и средам - церковь, по понедельникам - клуб (кроме праздничных дней, когда посещение переносится на вторник), мясник-по четвергам, кроссворды, головоломки и телевизионные передачи - в течение дня, его сад - во все остальное время.
- Фрэн, что живет через дорогу, привезла меня. - Он опускает банан, продолжая улыбаться своей шутке про бег трусцой, и кладет в рот виноградину. - Чуть не угробила меня два или три раза. Или даже больше - во всяком случае, достаточно для того, чтобы я понял, что Бог существует, если когда-нибудь в этом сомневался. Я просил виноград без косточек, а этот с косточками. - Папа хмурится. Покрытые коричневыми пятнами руки кладут гроздь обратно на тумбочку.
Он достает изо рта косточки и оглядывается в поисках корзины для мусора.
- Папа, ты и сейчас еще веришь в Бога? - Это звучит жестче, чем мне хотелось, но меня душит гнев, он почти невыносим.
- Верю, Джойс, - без обиды или возмущения отвечает он. Кладет косточки в носовой платок и засовывает его в карман. - Поступки Господа непостижимы, мы часто не можем ни объяснить их, ни понять, ни принять, ни мириться с ними. Я понимаю, что ты сейчас можешь сомневаться в Его существовании, - со всеми нами это случается временами.
Когда умерла твоя мать, я... - Он умолкает и, как часто бывает, оставляет фразу незаконченной: дальше он не пойдет - ни в предательстве по отношению к своему Богу, ни в обсуждении смерти жены. - А ведь на этот раз Бог ответил на все мои молитвы. Прошлой ночью Он уж точно услышал мой призыв. Он сказал мне... - Тут в голосе отца начинает звучать усвоенный в детстве сильный акцент графства Каван, который он утратил, когда подростком переехал в Дублин. - "Не волнуйся, Генри, я хорошо тебя слышу. Все под контролем, так что не переживай. Я сделаю это для тебя, нет проблем". И Он спас тебя. Он оставил мою девочку в живых, и за это я буду Ему вечно благодарен, хотя нам и грустно оттого, что ушел другой.
Мне нечего на это ответить, однако я смягчаюсь.
Он со скрежетом подтягивает стул ближе к моей кровати.
- И я верю в жизнь после смерти. - Он говорит теперь немного тише. - Да, это так. Я верю в то, что рай существует, там, наверху в облаках, и что все, кто когда-то был тут, сейчас там. Включая грешников, потому что Бог всех прощает.
- Все там? - Я борюсь со слезами. Не даю им упасть. Знаю, если начну плакать, то не остановлюсь никогда. - А мой ребенок, папа? Он гоже там?
Папино лицо пересекают глубокие морщины страдания. Мы старались поменьше говорить о моей беременности - из суеверия, очевидно. Срок был небольшой, и мы все волновались, а папа больше исех.
1 2 3 4 5 6