Ни к чему мы там не надобны, очередь мы сами за собою ведем. А государство Московское многолюдно, велико и пространно, сияет светло посреди, паче всех иных государств и орд басурманских, персидских и еллинских, аки в небе солнце. А на Руси не почитают нас и за пса смердящего. Отбегаем мы с того государства Московского, из работы вечныя, из холопства невольного, от бояр и от дворян государевых, да здесь прибегли и вселились в пустыне непроходней. Кому об нас там, на Руси, потужить? Там все будут рады концу нашему. А запасы к нам хлебные и выручки с Руси николи не бывали. Кормит нас, молодцов, на поле зверь дикий да морская рыба. Питаемся мы аки птицы небесные: ни сеем, ни орем, ни в житницы вбираем. А злато и серебро емлем у вас за морем – то вам самим ведомо. А жены себе красные и любимые водим и выбираем от вас же, из Царьграда, а с женами детей приживаем…»
Тем временем, когда писалось письмо, атаманы войска Донского Осип Петров да Иван Каторжный, не теряя минуты, определяли расположение татарских и турецких войск, замкнувших крепость кольцом. Они побывали во всех одиннадцати крепостных башнях и через смотровые окна старались угадать замыслы врага. Они успели побывать в городках Ташкалове и Тапракалове. Они осмотрели и проверили подкопы подземные, прорытые на случай вылазок. Они побывали в главных бастионах и сметили, откуда им будет выгоднее, на случай штурма, нанести ощутимый ущерб противнику. Атаманы в Азове не дремали, и, пока писалось письмо, Осип Петров успел сделать в обороне некоторые поправки, необходимые при такой грозной опасности. Бойницы, направленные в сторону врага, были наготове. Идя к наугольной башне, Осип Петров перекрестился и сказал:
– Чем только все это кончится?
Иван Каторжный ответил:
– Плохо мы скроены, Осип Петрович, да, видно, крепко сшиты.
– И я так думаю. Будем стоять, пока земля сможет держать нас на своей теплой груди. Она и по смерти не покинет нас, примет, как сынов своих, вольных и храбрых…
Теперь уже скрипел пером дьяк Гришка Нечаев, вслушиваясь в то, что ему говорили атаманы Алексей Старой, Михаил Черкашенин, Михаил Татаринов, Наум Васильев да и все, кто мог сказать ладное да умное. Опершись на ружья, на длинные пики, казаки согласно и одобрительно кивали головами.
– «…Нельзя мириться или вериться хрестьянам с басурманом. Хрестьянин побожится душою хрестьянской и на той правде вовеки стоит, а ваш брат басурман побожится верою басурманскою, а ваша вера басурманская, татарская равна бешеной собаке, – и потому вашему брату басурману, собаке, и верить нельзя… Рады мы завтра вас попотчевать тем, чего нам, молодцам, бог послал в Азов-город.
Идите вы к своим глупым пашам не мешкая и опять к нам с такой глупою речью не ездите. А манить вам нас – лишь дни даром терять! А кто от вас к нам с такою глупою речью впредь будет, тому у нас под стеною города быть убиту. Промышляйте вы тем, для чего приехали от царя своего турского. Мы у вас Азов-город взяли головами своими молодецкими, людьми немногими, а вы его у нас, с казачьих рук наших, доступайте головами своими турецкими, многими своими силами. Кому-то у нас на кровавых боях поможет бог? Потерять вам под Азовом-городом турецких голов своих многие тысящи, а не видать его вам будет из рук наших казачьих и до века. Разве отымет его у нас, холопей своих, великий государь и великий князь Михайло Федорович, всея России самодержец, да вас, собак, им пожалует, то уже будет на то его государская воля…»
Взял Алексей Старой письмо войска Донского, свернул его в трубочку и вышел с двумя есаулами, Федором Порошиным и Иваном Зыбипым, через главные ворота. Татаринов напутствовал его:
– Будь осторожен, иначе схватят тебя и поволокут в свой табор. Ну а там быть тебе казнену.
Татаринов предупредил и храбрых есаулов, что они головой отвечают перед войском за атамана, в случае если не уберегут его.
– Ничего с нами не станется, – ответил Старой, – вернемся в целости. – И направился к траншее, в которой ждал его Магмед-ага.
Вечерело. По небу плыла запоздалая одинокая пушистая тучка. Небо было широкое, чистое, просторное и спокойное. Где-то совсем близко на реке испуганно крякали затерявшиеся в зарослях селезни и ути, а у самых ног стрекотали и прыгали кузнечики. Впереди, слева и справа все клубилось, шевелилось, рычало, передвигалось. Впереди же белел огромный город турецких шатров.
Магмед-ага, первым заметив синий кафтан Старого, его белую шапку, понял, что к нему идут с долгожданным ответом. Двух есаулов в зеленых кафтанах раньше не было. К чему они?
Когда Алексей Старой был уже совсем близко, Магмед-ага укоризненно покачал головой:
– Долго, очень долго ответ нам писали!
– Мы мало учены грамоте, – ответил Старой.
Магмед-ага оглядел с ног до головы храбрых есаулов, заглянул в спокойные глаза атамана и заискивающе спросил:
– Ответ хорош?
– По-нашему, ответ хорош, – проговорил Старой, – по-вашему как – не знаем. Не всякому угодишь.
– Можно читать? – спросил Магмед-ага.
– То воля твоя. Твоих полномочий мы не знаем.
– О, – сказал Магмед-ага, разворачивая толстый свиток бумаги, – длинно писано.
Татарские парламентеры Курт-ага и Чохом-ага, от которых на три сажени несло бараниной с луком, сунули свои носы в письмо, будто они понимали по-русски. Толмачи стояли спокойно, как и подобает им быть, сторонкой.
Магмед-ага еще раз спросил, хорошее ли письмо. Русского языка он не знал, но чтоб не уронить своего достоинства перед другими, не дал письма переводчику. Алексей Старой сказал, желая выиграть время:
– Если Магмед-ага пожелает, то наш есаул Иван Зыбин прочтет письмо по-русски и переведет тут же на турецкий язык.
Магмед-ага положился на слово, что письмо хорошее, и заявил атаману Старому:
– Тебе, умный и храбрый атаман, будут особые подарки от султана Ибрагима, от главнокомандующего Гуссейн-паши, от верховного визиря Аззем Мустафы-паши, от капудана Пиали-паши, от крымского хана Бегадыр Гирея, от его царевича Сафат Гирея и от меня лично.
– Спасибо. Подарков мне ваших не надобно. А если уж наградить, то все войско Донское – оно больше всех потрудилось, сочиняя это письмо.
– Чок гюзель! Очень хорошо! (тур.).
– Уж больно ты высоко оценил мои заслуги, – насмешливо сказал Старой.
Магмед-ага не пошел, а побежал к своему стану, несмотря на полноту и возраст, как резвый и быстрый мальчишка. За ним вприпрыжку еле поспевали Курт-ага, Чохом-ага и толмачи.
Гуссейн-паша стоял у шатра хмурый, как грозовая туча.
Еще издали он стал кричать и браниться так, что испуганный Магмед-ага и его свита в нерешительности остановились.
– Животное, почему ты так долго пропадал? Почему ты позволил, ишак, собака, унизить наше великое достоинство? Старая свинья! Ты заставил топтаться на месте без дела несколько часов подряд все трехсоттысячное войско! – прорычал Гуссейн-паша, скрежеща зубами, и круто отвернулся.
Магмед-ага, начальник янычарского войска, стоял бледный и растерянный, держа в руке письмо.
– Иди сюда поближе, да поживее! – грозно закричал главнокомандующий. – У тебя всегда вот так все медленно выходит, старая лошадь!
Магмед-ага мелкими и осторожными шагами подошел к Гуссейну, тот со злостью вырвал у него из рук письмо, развернул, влетел в шатер, сел на ковер, быстро пробежал глазами сверху донизу и сунул свиток эфенди Эвлии Челеби.
Гуссейн-паша и его начальники услышали такой дерзновенный казачий ответ, какого они еще за всю свою жизнь и долгую службу не слышали. Гуссейна трясло, словно в лихорадке, когда Эвлия Челеби произносил переведенные им слова: «худой пастух», «собачий сын», «ишачий сын», «собака», «кухарь», «македонский колесник», «глупый паша»!
Гуссейн не усидел на ковре. Он вскочил, подбежал к Магмед-аге, схватил его за грудь, рванул одежду, и та расползлась, обнажив белое тело, густо заросшее черным волосом.
– Как ты, Магмед-ага, мог принести в мой шатер такое письмо?! Ты принес грязь! Ты позволил казакам оскорбить султана Ибрагима, оскорбить нас, военачальников, пашей, крымского хана!
– О крымском хане в письме ничего не сказано, – вступился Курт-ага.
– Как это не сказано?! – закричал Гуссейн. – Всюду сказано «турецких и татарских собак»! Куда вы смотрели? Зачем вы взяли из нечистых рук это письмо? Зачем вы привезли его сюда?
– Они писали, а мы, как послы турецкие и татарские, должны при всех неприятных и неудобных словах доставить тебе их ответ, – спокойно и смело сказал Чохом-ага. – Так всегда было принято, так будет принято и впредь. И напрасно главнокомандующий расточает на пас свой пыл и гнев. Мы исполняли твою волю. И если ты, Гуссейн-паша, хочешь получить от донских казаков другой ответ, сходи сам в город Азов или пошли к ним более достойных, чем мы. Зачем ты так злобно и так незаслуженно изодрал платье своему лучшему военачальнику? Так поступать с подчиненными старший не может и не должен…
– Ты смеешь так говорить со мною? – в бешенстве завизжал Гуссейн. – Я изгоню тебя вон не только из войска – из Крыма изгоню! Длинный язык!
– Не уходи! – вмешался Бегадыр Гирей. – Если, Гуссейн, ты его прогонишь, то мы уйдем из твоего шатра все: Сафат Гирей, Курт-ага, Чохом-ага и я. Мы подчиняемся только султану. И султан нас так не лаял. Я – крымский хан! Они мне подчиняются. Я их могу лаять, но не ты, заносчивый паша Гуссейн!
Гуссейн еще больше распалился. Он стал ругать крымского хана самыми последними словами, обзывал его всячески, говорил, что он, Бегадыр Гирей, нерадиво служил султану раньше и нерадиво служит теперь, что он плохо промышлял под Азовом и не знает, с кем ему быть в дружбе, с русским царем или с турецким султаном.
На это Бегадыр Гирей отвечал резко, достойно, гордо и предупреждал турецкого главнокомандующего, что если он и впредь будет так говорить с ним, то он сейчас же снимет все свое конное войско и вернется в Крым.
Гуссейн-паша не унимался. Он бегал по шатру, словно бешеный, и хрипло выкрикивал ругательства. Потом он выхватил письмо из рук Эвлии Челеби и рыча, как зверь, разорвал его зубами.
С большим трудом не так-то скоро спокойному адмиралу Пиали-паше удалось примирить главнокомандующего с Бегадыр Гиреем, и тогда во всех турецких, татарских, кавказских и других войсках все зашевелилось, задвигалось.
Снова затрубили трубы, забили тулумбасы, загрохотали барабаны. Всю ночь передвигались и строились войска.
Турецкая армия готовилась к штурму.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Эта ночь в крепости была трудной. От заката до восхода солнца атаманы и казаки, казачьи женки, дети сделали столько военных приготовлений, сколько не успели бы сделать в другое время за целый месяц. Они прорыли семь тайных подземных выходов в стан врага, построили в центре города четвертый подземный городок, где могли укрыться от артиллерийского огня женщины, дети, старики и раненые воины, отрыли двенадцать глубоких колодцев, разделали все говяжьи туши, засолили мясо и сложили его в бочки. Запорожцы, калужане, москвичи и устюжане наковали горы холодного оружия: кинжалов, сабель, зубчаток, раздвигающихся ножей, копий, ошейников с острыми шипами. За одну только ночь словно чудом воздвиглись возле крепостных стен и домов каменные и деревянные навесы – укрытия.
Донские атаманы вели дело обороны, не зная отдыха, дружно, смело, размашисто. Они ободряли защитников Азова-города теплым словом, лаской, иной раз веселой и задиристой шуткой.
В полночь, когда в турецком лагере происходила ругань и неразбериха, когда их часовые не знали, кому подчиняться, кого слушать и сколько им еще стоять на посту, Дмитро Гуня по совету всех атаманов тихо вышел из крепости и незамеченным добрался до Водяной башни. Его сопровождал вооруженный саблей и двумя пистолями Томила Бобырев. Они засели на левом берегу Дона в малой траншейке и стали сторожко прислушиваться.
На правом берегу, на острой косе, там, где стояла Водяная башня, от которой недавно еще тянулись к другому берегу тяжелые турецкие цепи, преграждавшие путь казачьим чайкам в море, слышался приглушенный говор турецких янычар. Янычары облепили подошву Водяной башни и стерегли водный путь, по которому к осажденным войскам могло подойти подкрепление.
– Слышишь? – спросил Дмитро Гуня.
– Слышу, – ответил Томила Бобырев.
– Там их, пожалуй, не меньше тысячи… Задача!
– Тысячи-то не будет, а добрая половина есть, – шепотком ответил Томила. Оглянулся и в ночном мареве различил в соседней траншее две шевелящиеся человеческие тени.
– Дмитро! – Томила толкнул Гуню локтем. – Гляди… турки…
– Неужто турки? Как это их сюда, на левый берег, черт занес?
– Наверняка проворонили сторожа, – сказал Томила.
– А погляди-ка, – прошептал Гуня, – нет ли где поблизости еще турок?
Томила вгляделся в темноту, по нигде ничего не заметил.
– Как будто бы нет никого, – сказал он тихо.
– Давай-ка, брат Томилушка, ползи-ка к ним, да тихохонько, и прикончи нехристей. А то они, враги наши, такой гам поднимут, что всем нам тошно станет. Из-за них мы дела важного не сделаем – казаков в крепость не проведем.
– Больно тихо у них в траншее. Не спят ли? – тихо прошептал Томила. – Тише травы сидят, а все же, замечаю я, шевелятся.
– Ежели они полегли спать, – ответил Гуня, – то легче будет с ними управиться! Ежели они еще не спят, то тихо сидят только с перепугу. Должно быть, окромя их, на левом берегу никого больше нет.
– Я тоже так думаю, – сказал Томила.
– Ну, с богом, ползи поскорее. Кинжал возьми в руки и, упаси бог, не стреляй.
– Ладно, – сказал Томила Бобырев и, несмотря на свое богатырское сложение, пополз тихо и совсем незаметно.
Дмитро Гуня остался в траншее наблюдать за янычарами, укладывавшимися спать на земле вокруг Водяной башни.
С часу на час сверху по Дону должно было прийти чайками или стругами Запорожское войско в подкрепление, обещанное Богданом Хмельницким.
Дмитро Гуня послан был встретить то войско. А казачьи чайки и струги надлежало отправить обратно вверх по Дону в Черкасский городок и в Раздоры.
Томила Бобырев спрыгнул в траншею, как кошка. Два тощих турка словно очумели, глядя на его огромное тело, и сидели перед ним будто каменные, держа между ног длинные ружья. Этот русский как с неба свалился.
– Селям! Здравствуйте! (тур.).
– тихо сказал Томила Бобырев. – Что же мне с вами делать? Платье на вас неказистое, шапки у вас рваные, сапог на вас нет. Одно только богатство у вас – ружья огнестрельные. Кладите на землю ружья! – Томила Бобырев показал рукой на ружья. Они положили свои ружья на землю.
– Ятаганы есть? – В темноте Томила Бобырев не видел, есть ли. – Кладите на землю свои ятаганы!
Турки расстегнули пояса, положили на землю тяжелые зубчатые ятаганы.
– Бекчи? Сторожа? (тур.).
– спросил Томила.
– Бекчи! – ответили турки.
– Да, – задумался валуйский детина. – Отпустить? Шум поднимут, дело попортят. Придушить? Жалко. Прирезать кинжалом, кровь пролить – совсем неохота. Бичак вар? Ножи есть? (тур.).
– Бичак вар.
– Давайте сюда!
Турки покорно отдали свои ножи Томиле.
– Возиться мне с вами некогда, время совсем позднее, да и дело у нас поважнее ваших дурьих дел. Зачем под Азов пошли? Резать нас, продавать наши головы?
– Ёк! Ёк! Нет! Нет! (тур.).
– зашептали турки.
– Оно и видно. Ну, прощайте! – Томила Бобырев взял одной рукой за горло одного турка, другой рукой – другого, сжал пальцы и придушил врагов, которые не успели и пикнуть.
Забрал Томила турецкие ружья, ятаганы и, осторожно переступая, пошел к глубокой траншее Гуни. По дороге он заметил, что в сторонке, еще в одной траншее, как и в первой, пошевеливались живые тени.
– Вот чертовщина! – сказал он. – Тут их, видно, немало будет!
Томила Бобырев положил на землю турецкие ружья, ятаганы и во весь рост пошел прямо к глубокой траншее. Подошел, стал, смотрит. А турки сидят, держа ружья, и дрожат от страха.
– Кладите ружья! – сказал он грозно.
Они беспрекословно положили ружья.
– Кладите ятаганы!
Они положили ятаганы.
– Кладите ножи!
Они положили ножи.
– Воины вы собачьего султана Ибрагима! Зачем вы приперлись сюда, на чужую землю?
Один что-то пробормотал, но Томиле Бобыреву было уже все равно. Война требует жертв. Если ты их пощадишь, то они тебя не пощадят, убьют.
Томила, не задумываясь, придушил их так же, как и первых двух, собрал все турецкие ружья, ножи, ятаганы и пришел в траншею к Дмитру Гуне.
– Э, брат! – встретил его Гуня. – Ловко ты обделал дело: целый арсенал оружия приволок. Молодчина!
– Жалковато было кончать ихние жизни, – сказал Томила, – а иной судьбы для них не дано было. Вывел я четыре души на дорогу вечности. Замарал я руки. – Томила старательно вытер ладони о траву и тяжело вздохнул.
– Ты, брат Томила, не жалей о том. Еще не такое будет. Они нас не пощадят. Запомни мое слово.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Тем временем, когда писалось письмо, атаманы войска Донского Осип Петров да Иван Каторжный, не теряя минуты, определяли расположение татарских и турецких войск, замкнувших крепость кольцом. Они побывали во всех одиннадцати крепостных башнях и через смотровые окна старались угадать замыслы врага. Они успели побывать в городках Ташкалове и Тапракалове. Они осмотрели и проверили подкопы подземные, прорытые на случай вылазок. Они побывали в главных бастионах и сметили, откуда им будет выгоднее, на случай штурма, нанести ощутимый ущерб противнику. Атаманы в Азове не дремали, и, пока писалось письмо, Осип Петров успел сделать в обороне некоторые поправки, необходимые при такой грозной опасности. Бойницы, направленные в сторону врага, были наготове. Идя к наугольной башне, Осип Петров перекрестился и сказал:
– Чем только все это кончится?
Иван Каторжный ответил:
– Плохо мы скроены, Осип Петрович, да, видно, крепко сшиты.
– И я так думаю. Будем стоять, пока земля сможет держать нас на своей теплой груди. Она и по смерти не покинет нас, примет, как сынов своих, вольных и храбрых…
Теперь уже скрипел пером дьяк Гришка Нечаев, вслушиваясь в то, что ему говорили атаманы Алексей Старой, Михаил Черкашенин, Михаил Татаринов, Наум Васильев да и все, кто мог сказать ладное да умное. Опершись на ружья, на длинные пики, казаки согласно и одобрительно кивали головами.
– «…Нельзя мириться или вериться хрестьянам с басурманом. Хрестьянин побожится душою хрестьянской и на той правде вовеки стоит, а ваш брат басурман побожится верою басурманскою, а ваша вера басурманская, татарская равна бешеной собаке, – и потому вашему брату басурману, собаке, и верить нельзя… Рады мы завтра вас попотчевать тем, чего нам, молодцам, бог послал в Азов-город.
Идите вы к своим глупым пашам не мешкая и опять к нам с такой глупою речью не ездите. А манить вам нас – лишь дни даром терять! А кто от вас к нам с такою глупою речью впредь будет, тому у нас под стеною города быть убиту. Промышляйте вы тем, для чего приехали от царя своего турского. Мы у вас Азов-город взяли головами своими молодецкими, людьми немногими, а вы его у нас, с казачьих рук наших, доступайте головами своими турецкими, многими своими силами. Кому-то у нас на кровавых боях поможет бог? Потерять вам под Азовом-городом турецких голов своих многие тысящи, а не видать его вам будет из рук наших казачьих и до века. Разве отымет его у нас, холопей своих, великий государь и великий князь Михайло Федорович, всея России самодержец, да вас, собак, им пожалует, то уже будет на то его государская воля…»
Взял Алексей Старой письмо войска Донского, свернул его в трубочку и вышел с двумя есаулами, Федором Порошиным и Иваном Зыбипым, через главные ворота. Татаринов напутствовал его:
– Будь осторожен, иначе схватят тебя и поволокут в свой табор. Ну а там быть тебе казнену.
Татаринов предупредил и храбрых есаулов, что они головой отвечают перед войском за атамана, в случае если не уберегут его.
– Ничего с нами не станется, – ответил Старой, – вернемся в целости. – И направился к траншее, в которой ждал его Магмед-ага.
Вечерело. По небу плыла запоздалая одинокая пушистая тучка. Небо было широкое, чистое, просторное и спокойное. Где-то совсем близко на реке испуганно крякали затерявшиеся в зарослях селезни и ути, а у самых ног стрекотали и прыгали кузнечики. Впереди, слева и справа все клубилось, шевелилось, рычало, передвигалось. Впереди же белел огромный город турецких шатров.
Магмед-ага, первым заметив синий кафтан Старого, его белую шапку, понял, что к нему идут с долгожданным ответом. Двух есаулов в зеленых кафтанах раньше не было. К чему они?
Когда Алексей Старой был уже совсем близко, Магмед-ага укоризненно покачал головой:
– Долго, очень долго ответ нам писали!
– Мы мало учены грамоте, – ответил Старой.
Магмед-ага оглядел с ног до головы храбрых есаулов, заглянул в спокойные глаза атамана и заискивающе спросил:
– Ответ хорош?
– По-нашему, ответ хорош, – проговорил Старой, – по-вашему как – не знаем. Не всякому угодишь.
– Можно читать? – спросил Магмед-ага.
– То воля твоя. Твоих полномочий мы не знаем.
– О, – сказал Магмед-ага, разворачивая толстый свиток бумаги, – длинно писано.
Татарские парламентеры Курт-ага и Чохом-ага, от которых на три сажени несло бараниной с луком, сунули свои носы в письмо, будто они понимали по-русски. Толмачи стояли спокойно, как и подобает им быть, сторонкой.
Магмед-ага еще раз спросил, хорошее ли письмо. Русского языка он не знал, но чтоб не уронить своего достоинства перед другими, не дал письма переводчику. Алексей Старой сказал, желая выиграть время:
– Если Магмед-ага пожелает, то наш есаул Иван Зыбин прочтет письмо по-русски и переведет тут же на турецкий язык.
Магмед-ага положился на слово, что письмо хорошее, и заявил атаману Старому:
– Тебе, умный и храбрый атаман, будут особые подарки от султана Ибрагима, от главнокомандующего Гуссейн-паши, от верховного визиря Аззем Мустафы-паши, от капудана Пиали-паши, от крымского хана Бегадыр Гирея, от его царевича Сафат Гирея и от меня лично.
– Спасибо. Подарков мне ваших не надобно. А если уж наградить, то все войско Донское – оно больше всех потрудилось, сочиняя это письмо.
– Чок гюзель! Очень хорошо! (тур.).
– Уж больно ты высоко оценил мои заслуги, – насмешливо сказал Старой.
Магмед-ага не пошел, а побежал к своему стану, несмотря на полноту и возраст, как резвый и быстрый мальчишка. За ним вприпрыжку еле поспевали Курт-ага, Чохом-ага и толмачи.
Гуссейн-паша стоял у шатра хмурый, как грозовая туча.
Еще издали он стал кричать и браниться так, что испуганный Магмед-ага и его свита в нерешительности остановились.
– Животное, почему ты так долго пропадал? Почему ты позволил, ишак, собака, унизить наше великое достоинство? Старая свинья! Ты заставил топтаться на месте без дела несколько часов подряд все трехсоттысячное войско! – прорычал Гуссейн-паша, скрежеща зубами, и круто отвернулся.
Магмед-ага, начальник янычарского войска, стоял бледный и растерянный, держа в руке письмо.
– Иди сюда поближе, да поживее! – грозно закричал главнокомандующий. – У тебя всегда вот так все медленно выходит, старая лошадь!
Магмед-ага мелкими и осторожными шагами подошел к Гуссейну, тот со злостью вырвал у него из рук письмо, развернул, влетел в шатер, сел на ковер, быстро пробежал глазами сверху донизу и сунул свиток эфенди Эвлии Челеби.
Гуссейн-паша и его начальники услышали такой дерзновенный казачий ответ, какого они еще за всю свою жизнь и долгую службу не слышали. Гуссейна трясло, словно в лихорадке, когда Эвлия Челеби произносил переведенные им слова: «худой пастух», «собачий сын», «ишачий сын», «собака», «кухарь», «македонский колесник», «глупый паша»!
Гуссейн не усидел на ковре. Он вскочил, подбежал к Магмед-аге, схватил его за грудь, рванул одежду, и та расползлась, обнажив белое тело, густо заросшее черным волосом.
– Как ты, Магмед-ага, мог принести в мой шатер такое письмо?! Ты принес грязь! Ты позволил казакам оскорбить султана Ибрагима, оскорбить нас, военачальников, пашей, крымского хана!
– О крымском хане в письме ничего не сказано, – вступился Курт-ага.
– Как это не сказано?! – закричал Гуссейн. – Всюду сказано «турецких и татарских собак»! Куда вы смотрели? Зачем вы взяли из нечистых рук это письмо? Зачем вы привезли его сюда?
– Они писали, а мы, как послы турецкие и татарские, должны при всех неприятных и неудобных словах доставить тебе их ответ, – спокойно и смело сказал Чохом-ага. – Так всегда было принято, так будет принято и впредь. И напрасно главнокомандующий расточает на пас свой пыл и гнев. Мы исполняли твою волю. И если ты, Гуссейн-паша, хочешь получить от донских казаков другой ответ, сходи сам в город Азов или пошли к ним более достойных, чем мы. Зачем ты так злобно и так незаслуженно изодрал платье своему лучшему военачальнику? Так поступать с подчиненными старший не может и не должен…
– Ты смеешь так говорить со мною? – в бешенстве завизжал Гуссейн. – Я изгоню тебя вон не только из войска – из Крыма изгоню! Длинный язык!
– Не уходи! – вмешался Бегадыр Гирей. – Если, Гуссейн, ты его прогонишь, то мы уйдем из твоего шатра все: Сафат Гирей, Курт-ага, Чохом-ага и я. Мы подчиняемся только султану. И султан нас так не лаял. Я – крымский хан! Они мне подчиняются. Я их могу лаять, но не ты, заносчивый паша Гуссейн!
Гуссейн еще больше распалился. Он стал ругать крымского хана самыми последними словами, обзывал его всячески, говорил, что он, Бегадыр Гирей, нерадиво служил султану раньше и нерадиво служит теперь, что он плохо промышлял под Азовом и не знает, с кем ему быть в дружбе, с русским царем или с турецким султаном.
На это Бегадыр Гирей отвечал резко, достойно, гордо и предупреждал турецкого главнокомандующего, что если он и впредь будет так говорить с ним, то он сейчас же снимет все свое конное войско и вернется в Крым.
Гуссейн-паша не унимался. Он бегал по шатру, словно бешеный, и хрипло выкрикивал ругательства. Потом он выхватил письмо из рук Эвлии Челеби и рыча, как зверь, разорвал его зубами.
С большим трудом не так-то скоро спокойному адмиралу Пиали-паше удалось примирить главнокомандующего с Бегадыр Гиреем, и тогда во всех турецких, татарских, кавказских и других войсках все зашевелилось, задвигалось.
Снова затрубили трубы, забили тулумбасы, загрохотали барабаны. Всю ночь передвигались и строились войска.
Турецкая армия готовилась к штурму.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Эта ночь в крепости была трудной. От заката до восхода солнца атаманы и казаки, казачьи женки, дети сделали столько военных приготовлений, сколько не успели бы сделать в другое время за целый месяц. Они прорыли семь тайных подземных выходов в стан врага, построили в центре города четвертый подземный городок, где могли укрыться от артиллерийского огня женщины, дети, старики и раненые воины, отрыли двенадцать глубоких колодцев, разделали все говяжьи туши, засолили мясо и сложили его в бочки. Запорожцы, калужане, москвичи и устюжане наковали горы холодного оружия: кинжалов, сабель, зубчаток, раздвигающихся ножей, копий, ошейников с острыми шипами. За одну только ночь словно чудом воздвиглись возле крепостных стен и домов каменные и деревянные навесы – укрытия.
Донские атаманы вели дело обороны, не зная отдыха, дружно, смело, размашисто. Они ободряли защитников Азова-города теплым словом, лаской, иной раз веселой и задиристой шуткой.
В полночь, когда в турецком лагере происходила ругань и неразбериха, когда их часовые не знали, кому подчиняться, кого слушать и сколько им еще стоять на посту, Дмитро Гуня по совету всех атаманов тихо вышел из крепости и незамеченным добрался до Водяной башни. Его сопровождал вооруженный саблей и двумя пистолями Томила Бобырев. Они засели на левом берегу Дона в малой траншейке и стали сторожко прислушиваться.
На правом берегу, на острой косе, там, где стояла Водяная башня, от которой недавно еще тянулись к другому берегу тяжелые турецкие цепи, преграждавшие путь казачьим чайкам в море, слышался приглушенный говор турецких янычар. Янычары облепили подошву Водяной башни и стерегли водный путь, по которому к осажденным войскам могло подойти подкрепление.
– Слышишь? – спросил Дмитро Гуня.
– Слышу, – ответил Томила Бобырев.
– Там их, пожалуй, не меньше тысячи… Задача!
– Тысячи-то не будет, а добрая половина есть, – шепотком ответил Томила. Оглянулся и в ночном мареве различил в соседней траншее две шевелящиеся человеческие тени.
– Дмитро! – Томила толкнул Гуню локтем. – Гляди… турки…
– Неужто турки? Как это их сюда, на левый берег, черт занес?
– Наверняка проворонили сторожа, – сказал Томила.
– А погляди-ка, – прошептал Гуня, – нет ли где поблизости еще турок?
Томила вгляделся в темноту, по нигде ничего не заметил.
– Как будто бы нет никого, – сказал он тихо.
– Давай-ка, брат Томилушка, ползи-ка к ним, да тихохонько, и прикончи нехристей. А то они, враги наши, такой гам поднимут, что всем нам тошно станет. Из-за них мы дела важного не сделаем – казаков в крепость не проведем.
– Больно тихо у них в траншее. Не спят ли? – тихо прошептал Томила. – Тише травы сидят, а все же, замечаю я, шевелятся.
– Ежели они полегли спать, – ответил Гуня, – то легче будет с ними управиться! Ежели они еще не спят, то тихо сидят только с перепугу. Должно быть, окромя их, на левом берегу никого больше нет.
– Я тоже так думаю, – сказал Томила.
– Ну, с богом, ползи поскорее. Кинжал возьми в руки и, упаси бог, не стреляй.
– Ладно, – сказал Томила Бобырев и, несмотря на свое богатырское сложение, пополз тихо и совсем незаметно.
Дмитро Гуня остался в траншее наблюдать за янычарами, укладывавшимися спать на земле вокруг Водяной башни.
С часу на час сверху по Дону должно было прийти чайками или стругами Запорожское войско в подкрепление, обещанное Богданом Хмельницким.
Дмитро Гуня послан был встретить то войско. А казачьи чайки и струги надлежало отправить обратно вверх по Дону в Черкасский городок и в Раздоры.
Томила Бобырев спрыгнул в траншею, как кошка. Два тощих турка словно очумели, глядя на его огромное тело, и сидели перед ним будто каменные, держа между ног длинные ружья. Этот русский как с неба свалился.
– Селям! Здравствуйте! (тур.).
– тихо сказал Томила Бобырев. – Что же мне с вами делать? Платье на вас неказистое, шапки у вас рваные, сапог на вас нет. Одно только богатство у вас – ружья огнестрельные. Кладите на землю ружья! – Томила Бобырев показал рукой на ружья. Они положили свои ружья на землю.
– Ятаганы есть? – В темноте Томила Бобырев не видел, есть ли. – Кладите на землю свои ятаганы!
Турки расстегнули пояса, положили на землю тяжелые зубчатые ятаганы.
– Бекчи? Сторожа? (тур.).
– спросил Томила.
– Бекчи! – ответили турки.
– Да, – задумался валуйский детина. – Отпустить? Шум поднимут, дело попортят. Придушить? Жалко. Прирезать кинжалом, кровь пролить – совсем неохота. Бичак вар? Ножи есть? (тур.).
– Бичак вар.
– Давайте сюда!
Турки покорно отдали свои ножи Томиле.
– Возиться мне с вами некогда, время совсем позднее, да и дело у нас поважнее ваших дурьих дел. Зачем под Азов пошли? Резать нас, продавать наши головы?
– Ёк! Ёк! Нет! Нет! (тур.).
– зашептали турки.
– Оно и видно. Ну, прощайте! – Томила Бобырев взял одной рукой за горло одного турка, другой рукой – другого, сжал пальцы и придушил врагов, которые не успели и пикнуть.
Забрал Томила турецкие ружья, ятаганы и, осторожно переступая, пошел к глубокой траншее Гуни. По дороге он заметил, что в сторонке, еще в одной траншее, как и в первой, пошевеливались живые тени.
– Вот чертовщина! – сказал он. – Тут их, видно, немало будет!
Томила Бобырев положил на землю турецкие ружья, ятаганы и во весь рост пошел прямо к глубокой траншее. Подошел, стал, смотрит. А турки сидят, держа ружья, и дрожат от страха.
– Кладите ружья! – сказал он грозно.
Они беспрекословно положили ружья.
– Кладите ятаганы!
Они положили ятаганы.
– Кладите ножи!
Они положили ножи.
– Воины вы собачьего султана Ибрагима! Зачем вы приперлись сюда, на чужую землю?
Один что-то пробормотал, но Томиле Бобыреву было уже все равно. Война требует жертв. Если ты их пощадишь, то они тебя не пощадят, убьют.
Томила, не задумываясь, придушил их так же, как и первых двух, собрал все турецкие ружья, ножи, ятаганы и пришел в траншею к Дмитру Гуне.
– Э, брат! – встретил его Гуня. – Ловко ты обделал дело: целый арсенал оружия приволок. Молодчина!
– Жалковато было кончать ихние жизни, – сказал Томила, – а иной судьбы для них не дано было. Вывел я четыре души на дорогу вечности. Замарал я руки. – Томила старательно вытер ладони о траву и тяжело вздохнул.
– Ты, брат Томила, не жалей о том. Еще не такое будет. Они нас не пощадят. Запомни мое слово.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43